Свет погас.
Глава IX

IX

Всю неделю Дик не брался ни за какую работу, а там настало опять воскресенье. Он всегда ждал и боялся этого дня, но с тех пор, как рыжеволосая девушка написала с него этюд, чувство боязни или опасения преобладало даже над желанием.

Оказалось, что Мэзи совершенно пренебрегла его советом поработать над линиями и усовершенствовать свой рисунок. Она увлеклась какой-то нелепой идеей фантастической головки, и Дику большого труда стоило совладать с собой на этот раз.

-- Что пользы советовать или наставлять! - заметил он довольно едко.

-- Ах, да ведь это же будет картина, настоящая картина! И я знаю, что Ками позволит мне послать ее в салон. Ты ничего не имеешь против, не правда ли?

-- Я полагаю, что нет. Но ты не успеешь написать ее к этому времени.

Мэзи слегка смутилась; она почувствовала даже некоторую неловкость.

-- Мы поедем во Францию. Я здесь зарисую саму идею картины и разработаю ее уже у Ками.

У Дика замерло сердце, и в этот момент он был близок к чувству отвращения к "королеве, которая не может ошибаться".

"И когда я думал, что успел уже кое-что сделать для нее, убедить ее в необходимости работать серьезно, она снова гоняется за мотыльками, думает, что поймает успех на лету... Просто с ума можно сойти!" Возражать и разубеждать ее не было возможности, так как рыжеволосая все время находилась в мастерской, и Дик ограничился только одними укоризненными взглядами.

-- Я очень сожалею, - сказал он, - и мне кажется, что ты делаешь большую ошибку, Мэзи. Но какова же идея этой твоей новой картины?

-- Я почерпнула ее из книги.

-- Это плохо; из книг не следует заимствовать сюжеты; их надо брать из жизни или из своей души.

-- Она взяла эту идею из книги "Город страшной ночи", знаете вы ее? - сказала за ее плечом рыжеволосая.

-- Немного. Я был не прав, в этой книге действительно есть картины. Какая же из них овладела ее фантазией?

-- Описание меланхолии. 

И далее (Мэзи, налей, душечка, чай!):

В голосе девушки звучал нескрываемый гнев и пренебрежительная лень. Дик поморщился.

-- Но ведь эта картина уже написана неким небезызвестным художником, Дюрером, - сказал он, - как это гласит поэма:

Три века с половиной протекли,

С тех пор, как этот своенравный гений...

Ты бы могла с таким же успехом написать по-своему Гамлета - это будет напрасная трата и времени и труда.

-- Нет, не будет! - резко и решительно возразила Мэзи, ставя со звоном чашки на стол. - Я напишу ее во что бы то ни стало! Неужели ты не чувствуешь, какая превосходная картина должна выйти из этого?

-- Какая к черту может выйти картина, когда нет надлежащей подготовки! У любого дурака может появиться идея. Но надо умение, чтобы выполнить ее, нужна подготовка, убежденность, сознание своей силы, а не погоня за первой попавшейся идеей.

Дик говорил все это сквозь зубы.

-- Ты не понимаешь! - сказала Мэзи. - Я убеждена, что я могу написать эту вещь.

Позади снова раздался раздражающий Дика голос рыжеволосой: 

-- Мне кажется, что Мэзи хочет воплотить самое себя в этой картине.

написать что-нибудь в этом духе. Тебе нужны кровь, мясо и кости.

-- Что ж, это вызов? Если ты думаешь, что можешь написать "Меланхолию", которая была бы не просто печальной женской головкой, а чем-то более осмысленным и глубоким, то я могу написать ее лучше тебя, и я это сделаю. Что ты, собственно, знаешь о меланхолии? - Дик был глубоко убежден, что в настоящий момент он переживал в душе чуть ли не три четверти всей наполняющей мир скорби.

-- Она была женщина, - сказала Мэзи, - и она страдала так много, что даже утратила способность страдать больше того, и стала смеяться надо всем, и тогда я написала ее и послала в салон.

При этом рыжеволосая встала и смеясь вышла из комнаты. А Дик смотрел на Мэзи как-то униженно и безнадежно.

-- Не будем говорить о картине, - сказал он. - Но неужели ты действительно хочешь уехать к Ками на месяц раньше обычного срока?

-- Это необходимо, если я хочу успеть закончить картину для салона.

-- И это все, что тебе нужно?

-- Конечно. Не будь же глупым, Дик.

-- Но у тебя нет того, что нужно, чтобы написать эту картину; у тебя только одни идеи; идея и немного дешевого порыва, вот и все! Каким образом ты могла проработать десять лет при таких условиях, я положительно не понимаю... Итак, решено, ты действительно хочешь уехать на месяц раньше?

-- Я должна прежде всего думать о моей работе.

-- Твоя работа!.. Э-эх! Ну, да я не это хотел сказать... Ты, конечно, права; ты должна прежде всего думать о своей работе, а я думаю, что на эту неделю с тобой прощусь...

-- Разве ты не выпьешь чаю?

-- Нет, благодарю. Ты мне позволишь уйти, дорогая, не правда ли? У тебя нет ничего такого, что бы ты хотела, чтобы я сделал для тебя? Ну а упражняться в рисунке, изучать линии, - это неважно.

-- Я хотела бы, чтобы ты остался, и мы вместе обсудили бы, как писать мою картину. Ведь если только всего одна картина обратит на себя внимание публики и критики, то тем самым будет привлечено внимание и к остальным моим картинам. Я знаю, что некоторые из них действительно хороши, но на них не обращают внимания. А тебе не следовало бы быть таким грубым со мной.

-- Извини, мы другой раз поговорим о твоей "Меланхолии", в одно из будущих воскресений. Ведь у нас их остается еще четыре... да... одно, два, три, четыре... до твоего отъезда. Прощай, Мэзи.

Мэзи в раздумье стояла у окна студии, когда рыжеволосая девушка вбежала в комнату с немного побелевшими губами и каким-то застывшим выражением лица.

-- Дик ушел, - сказала Мэзи, - а я как раз хотела поговорить с ним о моей картине. Правда, это очень эгоистично с его стороны?

Ее подруга раскрыла было рот, как бы собираясь что-то ответить, но тотчас же плотно сжала губы и молча погрузилась в чтение "Города страшной ночи".

Дик между тем обошел в парке бесчисленное количество раз вокруг того дерева, которое уже давно избрал поверенным своих дум и тайн. Он громко произносил проклятия, и когда бедность английского языка в этом отношении не предоставляла достаточного простора его излияниям, то он прибегал к арабскому языку, специально приспособленному для скорбных жалоб и излияний. Он был недоволен наградой за свою терпеливую и покорную службу, и так же был недоволен и собой, и он долго-долго не мог прийти к заключению, что королева не может быть не права.

"Это проигранная игра, - думал он. - Я для нее ничто, когда дело идет о какой-нибудь ее фантазии. Но когда в Порт-Саиде мы проигрывали, то удваивали ставки и продолжали играть. Пусть она пишет "Меланхолию"! Она не имеет ни творческой силы, ни проникновенности, ни надлежащей техники, а одно только желание писать. На ней лежит какое-то проклятие. Она не хочет изучать законы линий, потому что это труд; но воля у нее сильнее, чем у меня. Я заставлю ее понять, что могу победить ее даже в этой области, в этой ее "меланхолии". Но и тогда она не полюбит меня. Она говорит, что я могу изображать только кровь, мясо и кости... а у нее, мне кажется, вовсе нет крови в жилах. Это какое-то бесполое существо! И все-таки я люблю ее. И должен продолжать любить ее, и если я смогу укротить ее разнузданное тщеславие, то сделаю это. Я напишу "Меланхолию", которая будет действительно меланхолией, превышающей всякое представление, да! Я напишу ее сейчас же, теперь!"

картины, когда она показала их ему в ближайшее воскресенье. Воскресенья проносились быстро, и подходило то время, когда никакие силы не могли удержать Мэзи в Лондоне. Раза два он пробовал жаловаться Бинки на "ничтожество бесполых существ", но эта маленькая собачонка так часто слышала всякие жалобы и от Дика и от Торпенгоу, что на этот раз даже и ухом не повела.

Дик получил разрешение проводить девушек; они ехали через Дувр ночным пароходом и надеялись вернуться в августе, а на дворе был февраль, и Дик болезненно чувствовал, что с ним поступили жестоко. Мэзи была так занята укладкой своих вещей и картин, что у нее совершенно не было времени думать. В день отъезда Дик отправился в Дувр и потратил целый день на размышления о том, позволит ли ему Мэзи поцеловать себя на прощанье. Он размышлял, что мог бы силой схватить Мэзи, как, он видел не раз, хватают силой и увозят женщин в Южном Судане; но Мэзи не дала бы увезти себя; она посмотрела бы на него своими холодными серыми глазами и сказала: "Как ты эгоистичен, право, Дик!" И тогда вся его смелость исчезла бы как дым. Нет, вернее просто попросить у нее этот поцелуй.

Мэзи была более чем когда-либо соблазнительна для поцелуя в этот вечер, когда она, выйдя из ночного поезда, вступила на пристань, где дул сильный ветер, в сером ватерпруфе и серой войлочной шапочке. Рыжеволосая была далеко не так интересна; глаза у нее как-то ввалились, лицо осунулось и губы пересохли. Дик присмотрел за погрузкой вещей на пароход и в темноте под мостиком подошел к Мэзи. Чемоданы и багаж спускали в трюм, и рыжеволосая девушка смотрела, как это делалось.

-- Вам предстоит неприятный переезд; сегодня дует сильный ветер, - сказал Дик. - Полагаю, что мне можно будет приехать повидать тебя?

-- Нет, ты не должен этого делать; я буду так занята. Впрочем, если ты мне будешь нужен, я тебе сообщу; но я буду писать тебе из Витри на Марне. У меня будет такая куча вещей, о которых мне нужно будет посоветоваться с тобой... Ах, Дик, ты был так мил, так добр ко мне!

-- Благодарю тебя, родная... Но тем не менее это ни к чему не привело... не так ли?

-- Я не хочу тебя обманывать. В этом отношении ничего не изменилось, но не думай, пожалуйста, что я не чувствую к тебе никакой благодарности. Я тебе, право, очень, очень благодарна за все.

-- Будь она проклята, эта благодарность! - хрипло пробормотал Дик.

-- Что пользы огорчаться? Ты знаешь, что я испортила бы тебе жизнь, точно так же, как ты испортил бы мою; помнишь, что ты говорил в тот день, когда ты так рассердился в парке? Одного из нас нужно сломить! Неужели ты не можешь дождаться этого момента?

-- Нет, возлюбленная моя, я хочу тебя не сломленной, а такой, как ты есть, всецело моей!

Мэзи покачала головкой и промолвила:

-- Бедный мой Дик, что я могу сказать тебе на это?

-- Не говори ничего! Позволь мне только поцеловать тебя, один только раз, Мэзи! Я готов поклясться тебе, что не попрошу второй раз. Тебе ведь это безразлично, а я, по крайней мере, знал бы, что ты мне действительно благодарна.

Мэзи подставила ему свою щеку, и Дик получил свою награду в полутьме под мостиком. Он поцеловал ее всего только один раз, но так как продолжительность поцелуя не была условлена, то поцелуй этот вышел долгий. Мэзи сердито вырвалась от него, и Дик остался стоять ошеломленный, дрожа всем телом.

-- Прощай, дорогая, я не хотел тебя рассердить! Извини! Только береги свое здоровье и работай хорошо. Особенно над "Меланхолией". Я тоже собираюсь написать ее. Напомни обо мне Ками, а главное - остерегайся пить воду; во Франции везде плохая вода, а в деревнях в особенности. Напиши мне, если тебе что-нибудь понадобится. Прощай... Простись за меня с этой... как ты ее зовешь? рыжей девицей... И... нельзя ли получить еще один маленький поцелуй?.. Нет. Ну, что же делать? Ты права... Прощай!

Пароход уже стал отходить, когда он сбежал с трапа на пристань, но он все еще сердцем следовал за пароходом.

-- И подумать только, что ничто, ничто на свете не разлучает нас, кроме одного только ее упрямства!.. Положительно, эти ночные пароходы на Кале слишком малы; заставлю Торпа написать об этом в газете... Вон он уже начинает нырять, проклятый.

А Мэзи стояла на том месте, где ее оставил Дик, до тех пор, пока она не услышала за собой легкое судорожное покашливание. Глаза рыжеволосой девушки светились холодным блеском.

-- Он поцеловал тебя! - сказала она. - Как ты могла ему позволить это, когда он для тебя ничто! Как ты посмела принять от него поцелуй?.. Взять у него этот поцелуй! О, Мэзи! Пойдем скорее в дамскую каюту, мне так что-то... смертельно плохо...

-- Да мы еще даже не вышли в открытое море, - возразила Мэзи. - Иди вниз, милая, а я останусь здесь. Ты знаешь, я не люблю запаха машины... Бедный Дик! Он заслужил один поцелуй, только один. Но я никак не думала, что он так напугает меня.

и тогда появился Торпенгоу, сконфуженный и смущенный.

-- Шшш, шшш! - прошептал он. - Дик, не шуми так! Я взял твой завтрак. Пойдем ко мне, и я покажу тебе, почему я это сделал. - Дик вошел в комнату друга и остановился на пороге удивленный: на диване лежала спящая девушка. Дешевенькая матросская шапочка, синее с белыми нашивками платьице, более приличное в июне, чем в феврале, с забрызганным грязью подолом, коротенькая кофточка, отделанная поддельным барашком и потертая на плечах, и стоптанные башмаки говорили сами за себя.

-- Ах, старина, ведь это, право, непростительно! Ты не должен приводить сюда такого сорта особ. Ведь они крадут вещи из комнат.

-- Согласен, это не совсем красиво, но я возвращался домой после завтрака, когда она, шатаясь, ввалилась в подъезд. Я подумал сперва, что она пьяна, но оказалось, что это обморок. Я не мог оставить ее там в этом состоянии и принес ее сюда наверх и отдал ей твой завтрак. Она теряла сознание от голода и сразу крепко заснула, едва только успела поесть.

-- Хм, да... я имею некоторое представление об этом недуге. Вероятно, она питалась одними сосисками. Тебе следовало передать ее в руки полицейского, Торп, за попытку упасть в обморок в приличном доме. Бедняга! Взгляни ты на это лицо, ведь в нем ни тени развращенности, только легкомыслие. Простое, слабовольное, безотчетно простодушное, пустое легкомыслие. Это типичная голова... Заметь, как череп начинает проступать сквозь мышцы на скулах и висках.

-- Какой бессердечный варвар! Не можем ли мы что-нибудь сделать для нее? Она действительно падала от голода, и, когда я дал ей есть, она накинулась на пищу, как дикий зверь. Это было ужасно!

-- Я могу дать ей денег, которые она, вероятно, пропьет. Что, она долго еще будет спать?

Девушка, точно в ответ, открыла глаза и взглянула на мужчин с выражением испуга и в то же время известной наглости.

-- Лучше вам? - спросил Торпенгоу.

-- Да. Благодарю. Немного таких добрых джентльменов, как вы. Благодарю вас.

-- Когда вы оставили работу? - спросил Дик, глядя на ее мозолистые, потрескавшиеся руки.

-- А почему вы знаете, что я работала? Да, я была в услужении, это верно, но мне не понравилось.

-- Ну а теперешнее ваше положение вам нравится?

-- А как вы думаете, глядя на меня?

-- Думаю, что нет. Постойте, повернитесь, пожалуйста, лицом к окну.

Девушка послушно исполнила, что ей сказали, а Дик стал всматриваться в ее лицо так упорно и так внимательно, что она невольно сделала движение, будто хотела спрятаться за Торпенгоу.

-- В глазах у нее есть нечто, - сказал Дик, расхаживая взад и вперед по комнате. - Глаза великолепные для моей цели. А глаза, в сущности, главное для любой головы. Она просто послана мне небом взамен... того, что у меня отнято. Теперь я могу приняться за работу серьезно. Очевидно, она мне послана небом. Да. Подымите, пожалуйста, ваш подбородок.

-- Осторожнее, старина, ведь ты запугал ее до полусмерти, - заметил Торпенгоу, видя, что девушка вся задрожала от испуга.

-- О, не позволяйте ему бить меня, сударь! Прошу вас, не позволяйте ему бить!.. Меня так жестоко избили сегодня за то, что я заговорила с мужчиной. И запретите ему смотреть на меня так; он недобрый... этот человек... Когда он на меня так смотрит, мне кажется, как будто я совсем раздета... мне стыдно...

Напряженные нервы девушки не выдержали, и она расплакалась, всхлипывая и вскрикивая, как ребенок. Дик распахнул окно, а Торпенгоу отворил дверь.

Еще несколько секунд девушка продолжала всхлипывать, а затем попыталась рассмеяться.

-- Никто вас не тронет и не сделает вам ни малейшего вреда, - продолжал Дик. - Слушайте меня хорошенько. Я то, что называется художник, по профессии. Вы знаете, что такое художники и что они делают?

-- Они пишут красными, синими и черными чернилами вывески над лавками.

-- Вот, вот!.. Но я еще не дошел до лавочных вывесок; их пишут академики; я же хочу написать вашу голову.

-- Зачем?

-- Затем, что она красива. И вот для этого вы будете приходить три раза в неделю в комнату на том конце площадки, по ту сторону лестницы, в одиннадцать часов утра, и я дам вам за это три фунта в неделю, за то только, что вы будете сидеть смирно, чтобы я мог вас рисовать. А вот вам один фунт вперед, в качестве задатка.

-- Так, ни за что? Боже мой!.. - И, повертев в руках монету, она беспричинно расплакалась и затем сквозь слезы спросила: - И вы не боитесь, джентльмены, что я вас надую?

-- Нет, только безобразные девушки обманывают. Постарайтесь запомнить это место, да, кстати, как ваше имя?

-- Я Бесси... Просто Бесси... остальное ведь ни к чему. Ну а если хотите, то Бесси Брок, Стон-Брок... А вас как зовут? А впрочем, ведь никто все равно своего настоящего имени не называет, это так только.

Дик переглянулся с Торпенгоу.

-- Мое имя Гельдар, а моего друга - Торпенгоу; вы непременно должны прийти сюда. Где вы живете?

-- В Сусвотере, в комнате за пять шиллингов и шесть пенсов в неделю... А вы не смеетесь надо мной с этими тремя фунтами в неделю?

-- Это вы увидите. И вот что, Бесси. Когда вы придете сюда в следующий раз, не накладывайте себе на лицо краски, у меня красок довольно каких угодно. Это только портит кожу.

Бесси гордо ушла, усердно вытирая накрашенную щеку рваным платком, а молодые люди при этом посмотрели друг на друга.

-- Ты молодчина! - сказал Торпенгоу.

-- Я боюсь, что я сделал глупость. Это совсем не наше дело - заботиться об исправлении этих Бесси Брок, и женщине какой бы то ни было совсем не место на нашей площадке.

-- Может быть, она больше не придет.

-- Придет, потому что думает, что здесь ее накормят и обогреют... Я уверен в том, что она вернется. Но только помни, старина, что она не женщина; это только моя модель, и ничего больше, потому смотри...

-- Ну, вот еще! Какая-то беспутная мартышка - поскребок с подонков, и ты оберегаешь меня от нее?

страх уйдет из ее глаз, она будет слишком улыбающейся и счастливой для моей цели.

-- Но ведь ты предложил ей приходить просто из милости, чтобы сделать мне удовольствие?

-- Я не имею привычки играть с горячими углями, чтобы доставить кому-нибудь удовольствие. Она мне была послана небом, как я уже раньше сказал, чтобы помочь мне создать мою "Меланхолию".

-- Никогда ничего не слышал об этой особе.

-- Что пользы иметь друга, если нужно все свои мысли передавать ему в словах! Ты должен знать и угадывать, что я думаю. Ведь ты же слышал, что я в последнее время часто ворчал или мычал?

-- Совершенно верно, но у тебя это ворчанье или мычанье означает решительно все, начиная от гнилого табака и кончая скаредными покупателями, и мне кажется, что в последнее время я не был особенно избалован вашим доверием.

-- Да, но это была особенная душевная воркотня, и ты должен был догадаться, что это означало "меланхолию". - Дик взял Торпенгоу под руку и прошелся с ним молча взад и вперед по комнате, затем тихонько ткнул его в бок.

-- Ну, теперь ты понимаешь? Постыдное легкомыслие этой Бесси и испуг в ее глазах, сливаясь с некоторыми деталями, выражающими скорбь, на которые мне раньше приходилось наталкиваться, и с теми, которые я видел в последнее время, создали в моем воображении известный образ... Впрочем, я не могу тебе это объяснить на голодный желудок.

-- Признаться, я не возьму в толк, в чем тут суть, и мне кажется, что тебе лучше было бы придерживаться своих солдат, а не фантазировать над какими-то головками, глазками и т. д.

-- Ты так думаешь?

И Дик пустился приплясывать, напевая: 

Затем он пошел к столу и сел писать письмо Мэзи, в котором он на четырех страницах давал множество советов и наставлений и клялся приняться за работу, как только явится Бесси.

Она пришла, на этот раз ненарумяненная и без всяких украшений, и то была беспричинно боязлива и робка, то опять слишком смела. Но когда она увидела, что от нее требуют только, чтобы она сидела смирно, она заметно успокоилась и принялась даже без особенного стеснения критиковать обстановку студии. Ей нравились тепло и уют и возможность отдохнуть от постоянного чувства страха. Дик сделал несколько набросков ее головы, но истинная идея "Меланхолии" еще не сложилась в его воображении.

-- В каком беспорядке вы держите свои вещи! - сказала как-то Бесси, несколько дней спустя, когда она уже стала чувствовать себя в мастерской как у себя дома. - Надо полагать, что и ваше платье и белье в таком же виде; мужчины вообще не знают, кажется, для чего существуют пуговицы и тесемки.

-- Я покупаю платье и белье готовое, чтобы носить, и ношу его, пока оно не станет негодным; а как делает Торпенгоу, я не знаю.

Бесси после сеанса прошла в комнату последнего и отыскала там кучу дырявых носков.

будто это мухи! Я не люблю лишних слов, но живо умею осадить их, когда они лезут ко мне со своими разговорами. Нет, право, сейчас мне живется очень приятно. Я запираю свою дверь на ключ, и они могут только выкрикивать бранные слова и разные прозвища сквозь замочную скважину, а я сижу себе как барыня и штопаю носки. Мистер Торпенгоу изнашивает свои носки и на носке, и на пятке сразу.

"От меня она получает три фунта в неделю, да еще пользуется моим приятным обществом и не заштопала мне ни одного носка; от Торпа она ровно ничего не получает, кроме случайного кивка мимоходом с того конца площадки, и перештопала ему все носки, - подумал Дик. - Эта Бесси настоящая женщина".

И он прищуренными глазами посмотрел на нее. Достаточное воспитание и спокойствие совершенно преобразили ее даже в это короткое время, как и предполагал Дик.

-- Почему вы так смотрите на меня? - живо спросила она. - Не делайте этого - вы такой недобрый, такой гадкий, когда так смотрите. Вы презираете меня, не правда ли?

-- В зависимости от того, как вы себя ведете.

Но Бесси вела себя примерно. Только заставить ее уйти после того, как сеанс кончался, было ужасно трудно; она не хотела уходить на улицу, серую, туманную, грязную; она предпочитала теплую, уютную, светлую студию и глубокое, мягкое кресло перед камином и кучу носков, требующих починки на коленях, как благовидный предлог для того, чтобы подольше остаться здесь. Затем приходил Торпенгоу, и тогда Бесси принималась рассказывать странные и удивительные истории из ее прошлого и еще более странные из настоящего. Потом она готовила им чай, как будто имела на то право, и раза два Дик поймал Торпенгоу на том, как он какими-то особенными глазами поглядывал на хорошенькую маленькую фигурку Бесси в то время, когда она хлопотала по хозяйству. И так как присутствие Бесси в их комнатах заставляло Дика страстно желать Мэзи, то он сразу угадал, в какую сторону клонятся мысли его друга. Бесси была до чрезвычайности заботлива по отношению к белью Торпенгоу, но говорила она с ним мало; впрочем, иногда они разговаривали на лестнице.

-- Я был непростительно глуп, - сказал себе Дик. - Ведь знаю же я, как манит красный огонек человека, шатающегося по незнакомому городу; а наша жизнь здесь, во всяком случае, одинокая, эгоистичная, однообразная... Удивляюсь, что Мэзи этого совершенно не чувствует. Но выгнать отсюда эту Бесси я не могу. Лиха беда начало, а там - никогда не знаешь, чем окончится или где остановишься.

Однажды после затянувшегося сеанса Дик вздремнул и пробудился от звука прерывающегося женского голоса в комнате Торпа. Дик вскочил на ноги и мысленно воскликнул: "Что же мне теперь делать? Войти к нему сейчас неудобно. О, Бинки! Спасибо тебе, милейший!"

Собачонка, вырвавшись из комнаты Торпенгоу, распахнула дверь его комнаты и кинулась к Дику, чтобы занять его кресло у камина. Дверь так и осталась широко раскрытой, так как на нее не обратили внимания, и Дик мог видеть через площадку в полумраке сумерек Бесси, умолявшую Торпенгоу; она стояла подле него на коленях и обнимала его колени обеими руками.

-- Я знаю... я знаю, - говорила она скороговоркой, - что нехорошо я это делаю... но я не могу ничего с собой поделать... и вы были так добры... так добры ко мне, и вы никогда не обращали на меня внимания, никогда не подавали мне никакого повода... а я так тщательно, так старательно чинила ваше белье, право... Я, конечно, не прошу вас жениться на мне, я не посмела бы даже подумать об этом... Но разве вы не могли бы взять меня... и жить со мной до тех пор, пока не явится законная миссис Торпенгоу?.. Я, конечно, могу быть только незаконной... я знаю, но я стала бы работать на вас, сколько моих сил хватит... И ведь я уже не так дурна внешне... Скажите, что вы согласны!..

Дик с трудом узнал голос Торпенгоу, когда тот ответил:

-- Но, послушайте, ведь это невозможно... Я подневольный человек; меня каждую минуту могут услать в любой конец света, если только где-нибудь разгорится война. Услать в одну минуту без малейшего предупреждения, дорогая моя.

-- Что же из этого? Так пусть хоть до тех пор, пока вас не ушлют. Ведь я не многого прошу, и если бы вы только знали, как я умею стряпать!.. - Она одной рукой обвила его шею и осторожно тянула его голову к себе.

-- Ну, так до тех пор, пока меня не ушлют...

-- Торп, - крикнул Дик через площадку, - поди сюда на минутку, старина, ты мне очень нужен!

Дик старался придать своему голосу обычный, спокойный тон, хотя сам волновался ужасно. "Боже мой, только бы он меня послушался!"

Что-то вроде проклятия сорвалось с губ Бесси. Вспуганная Диком, она кинулась вниз по лестнице, словно за нею гнались, а Дику показалось, что прошла целая вечность прежде, чем Торпенгоу вошел в мастерскую. Он прямо подошел к камину, положил голову на сложенные руки, лицом вниз, и застонал, как раненый зверь.

-- Кой черт дал тебе право вмешиваться? - сказал он наконец после некоторого молчания.

-- Кто из двоих вмешивается и во что? Ведь твой собственный здравый смысл подсказал тебе, что это непростительное безумство. Правда, искушение было велико, бедный святой Антоний, но ты вышел из него с честью...

-- Я совершенно не мог видеть, как она ходила по комнатам, то прибирая то или другое, то хлопоча около чая, как будто это был ее дом и она была здесь хозяйка... Это меня ужасно волновало. Это так действует на одинокого человека, ты понимаешь? - почти жалобно закончил Торпенгоу.

теперь должен сделать?

-- Нет, не знаю, но желал бы знать.

-- Ты должен уехать куда-нибудь на сезон или просто прокатиться с целью освежиться. Поезжай в Брайтон, или Скарбороу, или Проуль-Пойнт, посмотреть, как уходят корабли и пароходы, а я позабочусь здесь о Бинки. И как это ни странно, но уезжай сейчас же. Помни наставление: никогда не меряйся с чертом, сила в его руках, берегись его! Итак, складывай свои вещи и уезжай.

-- Я полагаю, что ты прав. Но куда мне ехать?

-- И ты еще называешь себя специальным корреспондентом! Корреспондент прежде всего едет, а потом уже спрашивает куда.

Час спустя Торпенгоу уехал.

-- Ты, вероятно, придумаешь, куда ехать, по дороге, - сказал Дик. - Поезжай в Эйстон для начала, и... ах, да, не забудь сегодня хорошенько напиться!

Проводив друга таким напутствием, Дик вернулся в студию и зажег побольше свечей, потому что ему казалось, что в этот день в комнатах было особенно темно.

-- Ах, Иезавель! Легкомысленная маленькая Иезавель! Я знаю, что ты возненавидишь меня завтра... Бинки, пойди сюда, мой милый песик!

Бинки перевернулся на спину на ковре перед камином, а Дик задумчиво стал тормошить его ногой.

стряпать, то тебе нет места даже в самом аду!..