Наулака.
Глава XIV

XIV

За три дня в стенах Ратора вырос целый город палаток - город, зеленевший лужайками дерна, издалека привезенного, утыканного наспех пересаженными померанцевыми деревьями, деревянными фонарными столбами, раскрашенными яркими красками, и чугунным фонтаном отвратительного рисунка. В Раторе ожидали много гостей на свадьбу магараджа Кунвара - баронов, принцев, владетелей разрушенных крепостей и недоступных скал севера и юга, ленивых властителей тучных, покрытых ярким маком равнин Мевара, и раджей-братьев магараджи. Все они приезжали со своими свитами, конными и пешими.

В стране, где род, чтобы иметь право на почтение, должен быть прослежен, без перерыва, на восемь веков, трудно не обидеть кого-нибудь, и все страшно ревниво относились к размещению в лагере по степени важности рода. Чтобы дело не оказалось слишком легким, с государями явились их домашние барды, которые ссорились с придворными Гокраль-Ситаруна. За палатками тянулись длинные ряды кольев; привязанные к ним толстые жеребцы, раскрашенные розовыми и голубыми пятнами, целый день ржали и ссорились между собой. Оборванная милиция двадцати туземных крошечных государств курила и играла среди седел или ссорилась во время ежедневной раздачи пищи, доставляемой щедротами магараджи. Бродячие и нищие жрецы всех религий пришли за сотни миль и наводнили город; их одежды розоватого цвета, черные покрывала или обнаженные, перепачканные пеплом голые фигуры доставили Тарвину много минут истинного удовольствия. Он наблюдал за ними, когда они бесстрашно переходили из палатки в палатку, тараща свои красные глаза и то угрозами, то лестью вымогая подарки. Тарвин заметил, что постоялый двор был набит новыми странствующими торговцами. Его величество вряд ли стал бы платить в такое время, но новые заказы можно было получить в изобилии. Сам город блестел под слоем розово-белой известки, а главные улицы были перегорожены сооружениями из бамбука, предназначенными для иллюминации. Фасады всех домов были вычищены и обмазаны заново чистой глиной, а двери украшены златоцветом и гирляндами из бутонов жасмина. В толпе бродили обливавшиеся потом продавцы сладостей, соколов, поддельных драгоценных камней, браслетов из стеклянных бус и маленьких английских зеркал. Верблюды, нагруженные свадебными подарками далеких государей, пробирались сквозь толпы. Жезлоносцы государства очищали своими серебряными палицами путь для экипажей магараджи. В разгоне было сорок колясок, и пока лошадей хватало, а сбрую можно было починить хотя бы веревкой. Для поддержания достоинства государства в каждую из них впрягалось не менее четырех лошадей. Так как лошади были необъезжены, а маленькие туземные мальчики из шалости бросали среди бела дня петарды и хлопушки, то на улицах царило оживление.

Холм, на котором стоял дворец, из-за подымавшегося над ним дыма казался вулканом: каждый мелкий сановник (а они шли бесконечной вереницей) ожидал салюта из пушки, соответствующего его рангу. Среди рева пушек из-за красных стен вдруг раздавалась странная музыка, и из ворот выезжал какой-нибудь придворный со своей свитой - все нарядные, как фазаны весной, с умащенными и свирепо закрученными за уши усами - или один из королевских слонов, весь в бархате и золоте, выкатывался под тяжестью своей палатки и трубил, пока улицы не очищались для его прохода. Семьдесят слонов кормилось ежедневно за счет раджи, что стоило недешево, так как каждое животное съедало ежедневно столько свежего сена, сколько могло унести на спине, да еще тридцать или сорок фунтов муки. Временами одним из этих чудовищ овладевал припадок бешеной ярости, вызванный шумом и суматохой и присутствием незнакомых соперников. Тогда его быстро раздевали, связывали веревками и железными цепями, выгоняли за город и привязывали за полмили от города на берегу Амета, где он кричал и бесился так, что лошади в соседних лагерях ломали колья, к которым были привязаны, и бешено брыкались среди палаток. Пертаб Синг, командир отряда телохранителей его величества, был на вершине своей славы. Ежечасно ему предоставлялась возможность носиться со своим отрядом с таинственными, но важными поручениями от дворца к палаткам приезжих государей. Формальный обмен визитами один занял два дня. Каждый государь со своей свитой торжественно отправлялся во дворец, и полчаса спустя серебряная парадная коляска и сам магараджа, покрытый с головы до ног драгоценными камнями, отдавал визит; пушки оповещали об этом событии город домов и город палаток.

Шум в лагере не прекращался до зари. Бродячие артисты, певцы и рассказчики, танцовщицы, смуглые борцы из Уда и бесчисленные приезжие веселились, переходя из палатки в палатку. Когда замолкал этот шум, из храмов города раздавались надтреснутые звуки больших раковин; в каждом из них Кэт чудился вопль маленького магараджа Кунвара, которого готовили к бракосочетанию бесконечными молитвами и очищениями. Она так же редко видела его, как Тарвин магараджу. В эти дни всякая просьба об аудиенции получала ответ: "Он со жрецами". Тарвин проклинал всех жрецов Ратора и обрекал на все виды погибели бездельников факиров, попадавшихся ему на дороге.

- Как бы я желал, чтобы они покончили с этим глупым делом, - говорил он сам себе. - Не могу я оставаться целый день в Раторе.

Спустя неделю беспрерывного шума, яркого солнечного света и движущейся толпы в одеждах, от цвета которых глаза болели у Тарвина, по той дороге, по которой приехала Кэт, появились два экипажа с пятью англичанами и тремя англичанками. Несколько позже они расхаживали по городу с потухшими глазами, скучающие от необходимости выполнять официальные обязанности, заставлявшие их присутствовать в жаркую погоду при совершении преступления, которого они не только не могли остановить, но должны были прикрыть своим официальным покровительством.

Агент главного губернатора, то есть официальный представитель вице-короля в Раджпутане, не так давно доказывал магарадже, что он может стать на путь прогресса и просвещения, отдав приказание, чтобы его сына не женили еще лет десять. Магараджа отговорился обычаем, исполнявшимся с незапамятных времен, и влиянием жрецов, позолотил свой отказ щедрым даром женской больнице в Калькутте, вовсе не нуждавшейся в средствах.

Со своей стороны, Тарвин никак не мог понять, как могла какая-нибудь власть присутствовать при том преступном фарсе, называвшемся свадьбой, который должен был разыграться при участии двух детей. Его представили агенту главного губернатора, стремившегося узнать побольше о том, как идет постройка плотины. Эти расспросы об Амете в то время, как дело о Наулаке совершенно не подвигалось вперед, казались Тарвину величайшим оскорблением. Он ничего не сообщил агенту, а, наоборот, предлагал ему множество настойчивых вопросов о предстоящем безобразии во дворце. Агент объявил, что этот брак является политической необходимостью. Обозначение места, куда Тарвин предлагал послать все политические необходимости этого рода, заставило агента присвистнуть. С испуганным изумлением оглядел он дикого американца с головы до ног. Они расстались в плохих отношениях.

С остальными Тарвин чувствовал себя легче. Жена агента, высокая брюнетка, принадлежавшая к одной из фамилий, которые с самого возникновения Восточно-Индийской компании управляли судьбами Индии, торжественно инспектировала работу Кэт в больнице. Так как она была женщина, а не чиновник, то почувствовала влечение к маленькой девушке с печальными глазами, не говорившей много о своем деле. Вследствие этого Тарвин посвятил себя заботам о ее развлечениях, и она считала его необыкновенной личностью. Впрочем, ведь все американцы необыкновенные люди, и все они так умны.

Не забывая и среди шумных торжеств, что он гражданин Топаза, Тарвин рассказывал жене агента об этом благословенном городе на равнине, под хребтом Саугуач, в котором осталась половина его сердца. Он называл его "волшебным городом", намекая, что жители западного материка решили называть его так с общего согласия. Жене агента не было скучно: эти разговоры доставляли ей удовольствие. Говорить о земле и земельных улучшениях, промышленных советах, участках городской земли и о "Трех С." было ново для нее. Таким образом, Тарвин легко мог перейти к интересовавшему его вопросу. Как насчет Наулаки? Видела она когда-нибудь это ожерелье? Он смело задавал эти вопросы.

Нет, она ничего не знает о Наулаке. Все мысли ее ограничивались желанием поехать весной на родину. Для нее родиной был домик вблизи Сербитона, рядом с хрустальным дворцом, где ее ожидал трехлетний сын. Интересы других англичан и англичанок лежали также вдали от Раджпутана, не говоря уже о Наулаке. Тарвин сам пришел к заключению, что они провели большую часть своей жизни в границах этой страны. Они говорили так, как могут говорить цыгане у дороги, перед тем как запрягать лошадей в повозки. На дороге жарко и очень пыльно, и они надеялись отдохнуть со временем. Свадьба только лишняя утомительная случайность во время похода, и они набожно надеялись на ее скорый конец. Один из них даже позавидовал Тарвину, что тот приехал со своими взглядами и живой верой в возможность получить в этой стране какие-либо впечатления, кроме сожаления о своем прибытии.

Последний день свадебных церемоний начался и закончился еще большим количеством пушечных выстрелов, фейерверков, топота лошадиных копыт, криков и шума оркестров, пытавшихся сыграть "Боже, храни королеву". {Английский гимн.}

Магарадж Кунвар должен был появиться вечером (при индийском бракосочетании невеста не показывается, и о ней не упоминается) на банкете, где агент главного губернатора провозгласит тост в честь него и его отца. Магарадж должен был произнести речь на своем лучшем английском языке. Придворный секретарь уже составил длинную ораторскую речь для его отца. Тарвин начал серьезно сомневаться, увидит ли он еще ребенка живым, и перед банкетом поехал в шумный город, чтобы собрать сведения. Наступили сумерки, и между домами горели факелы. Дикие пришельцы из пустыни, никогда не видавшие белого человека, схватили под уздцы его лошадь, с любопытством оглядели его и отпустили с бранью. При мерцающем свете факелов разноцветные тюрбаны казались драгоценными камнями разрозненного ожерелья, а белые крыши домов были заполнены укутанными в покрывала фигурами женщин. Через полчаса магарадж Кунвар должен был проследовать из королевского храма во главе процессии покрытых попонами слонов в палатку, где был назначен банкет.

он увидел, что он единственный белый человек в толпе, и пожалел о своих разочарованных знакомцах, которые не находили удовольствия в странном зрелище, развертывавшемся перед его глазами.

Двери храма были заперты, и свет факелов отражался в их украшениях из слоновой кости и серебра. Где-то, невидимые глазу, стояли слоны. Тарвин слышал их громкое дыхание и рев, временами заглушавший жужжание толпы. Небольшой кавалерийский отряд, усталый и запыленный от дневных трудов, пытался очистить место перед храмом, но мог бы с таким же успехом пробовать разделить на две половины радугу. С крыш домов женщины бросали в толпу цветы, лакомства и окрашенный рис. Барды, еще не состоявшие на службе у государей, громко воспевали магараджу, его сына Кунвара, вице-короля, представителя главного губернатора, полковника Нолана и всякого, от кого можно было получить денег за восхваление. Один из бардов, узнав Тарвина, запел в его честь. "Он приехал из далекой страны, - говорилось в песне, - чтобы запрудить непокорную реку и наполнить страну золотом; его походка похожа на походку дромадера весной; взгляд ужасен, как взгляд слона; а красота такова, что сердца всех женщин Ратора превращаются в воду, когда он едет по дороге. В конце концов он вознаградит певца этой жалкой песни с несказанной щедростью, и его имя и слава будут жить в стране, пока знамя Гокраль-Ситаруна сохранит свои пять цветов или пока Наулака украшает шею раджей".

С раздирающим уши шумом раковин двери храма распахнулись внутрь, и голоса толпы замерли в испуганном шепоте. Руки Тарвина сильнее натянули поводья, и он нагнулся, пристально глядя вперед. Распахнувшиеся двери храма обрамляли четырехугольник полной тьмы, и к пронзительному звуку раковин прибавился бой бесчисленных барабанов. Волны фимиама, такого сильного, что Тарвин закашлялся, окутали безмолвную в данную минуту толпу.

эгреткой, было совершенно бесцветно. Вокруг глаз виднелись пурпуровые круги; рот был полуоткрыт; но сострадание, которое почувствовал Тарвин к усталому ребенку, внезапно угасло. Он почувствовал биение сердца, потому что на груди магараджа Кунвара, на его золотой парчовой одежде лежала Наулака.

На этот раз вопросы были излишни. Не Тарвин видел ожерелье, а, казалось, большие, глубокие глаза Наулаки смотрели на Тарвина. Ожерелье блестело темно-красным цветом рубина, горячим зеленым цветом изумруда, холодной синевой сапфира и белым, ярким сиянием алмаза. Но блеск всех этих камней тускнел перед чудным сиянием камня, лежавшего над большим резным изумрудом в центральной пряжке. То был черный бриллиант - черный, как смола адского озера, и освещенный изнутри огнями ада.

которой красовалась.

Не было времени на то, чтобы подумать, оценить, еле хватило мгновения, чтобы осознать явление, потому что снова раздался печальный звук раковин, магарадж Кунвар снова окунулся во мрак и дверь храма захлопнулась.