Окопная Мадонна

Редьярд Киплинг

ОКОПНАЯ МАДОННА

Что бы ни вздумал люд простой О тех, кто выше поставлен судьбой, Являли в веках они вновь и вновь Величье души и без меры любовь. О милая, счастье души моей! Пусть нас разлучило течение дней, Исчезла навечно ты, скрылась из глаз - Но боги не сделают так еще раз!

Суинберн. Les Noyades^[75]

После завершения войны ряды нашей «Ложи Инструкторов» (филиал ложи «Вера и Труд», исполнительный комитет № 5837), сильно поредевшие, начали пополняться в основном за счет бывших солдат. Чуда тут никакого не было: сейчас ведь, собственно, значительная часть человечества из таких солдат и состояла… А вот получись у новопринятых, каждый из которых продолжал нести в своей душе груз фронтовых воспоминаний, легко и просто наладить сотрудничество с остальными собратьями по ложе - это точно стало бы чудом. Но наш Доктор - он же Первый страж, он же просто брат Кид, энергичный крепыш с острой бородкой, вечно устремленной вперед, словно торпеда, - всегда был готов разобраться со всем, хоть мало-мальски имеющем отношение к нервному срыву. Так что я мог со спокойной совестью проверять кандидатов только на верность принципам ложи, а если мне что-то казалось сомнительным с медицинской точки зрения, то отправлял новичков к нему. А Кид не зря оттрубил два года военным врачом Южно-Лондонского батальона.^[76] Разумеется, по этим самым причинам среди попадавших к нему на консультацию братьев по ложе часто оказывались фронтовые друзья и знакомые, но отзывы Доктора во всех случаях были беспристрастны.

Клемент Стрэнджвик, рослый, худощавый юноша, пришел к нам как раз из какой-то Южно-Лондонской ложи. Его работа не вызывала нареканий, собеседование тоже прошло успешно, но странный, блуждающий взгляд молодого человека и его покрасневшие от бессонницы глаза все-таки наводили на мысль о нервной болезни. Так что я после некоторых колебаний отправил его к Киду. Тот сразу признал в новичке штабного ординарца своего батальона, поздравил его с тем, что он не только жив, но и здоров, - после чего двое однополчан погрузились в воспоминания о совместно пережитом на Сомме.^[77]

- Надеюсь, я поступил правильно, Кид? - спросил я Доктора, когда мы готовились к очередному заседанию ложи.

- О, вполне. Парень, кстати, напомнил мне, что мы уже встречались как врач и пациент.

- Во время битвы на Сомме?

- Нет, уже в восемнадцатом, при Сампуа.^[78] Он и в ту пору был вестовым. Мне тогда, кстати, пришлось буквально собирать его по кусочкам - не телесно, слава богу, но именно в плане психики… а это тоже не сахар.

- Шок?

- Да как сказать… Нечто вроде того, но он тогда мне не помог во всем разобраться, а, прямо скажем, мешал всеми силами. Причем о симуляции речь не идет: юноша был буквально на пределе, с ним случилось что-то весьма серьезное, но… Ну, сами понимаете: если бы пациенты говорили нам только правду, медицина, наверное, сделалась бы по-настоящему точной наукой.

Заседание мы провели успешно - но потом Кид попросил нас всех задержаться и прочитал нечто вроде импровизированной лекции о строительстве Храма Соломона, во время какового строительства и были сформированы первые ложи, причем входящие в них собратья в равной мере наслаждались работой и великолепными банкетами - причем у меня создалось впечатление, что во всех этих процессах Кид выше всего ставит искусство заваривания чая, ну и совместное курение сигар тоже.^[79] По ходу лекции мы как раз и предавались табакокурению на фоне чаепития, все было пускай не слишком занимательно, но очень мило - однако Стрэнджвик вдруг явственно занервничал, покраснел и вместе с креслом отодвинулся от стола. Ножки кресла завизжали по паркету - бывший ординарец рывком вскочил и с возгласом «О моя тетушка! Нет, я больше не могу этого вынести!» под общий смех выбежал из зала заседаний.

- Так я и думал, - шепнул мне Кид. - Идем за ним!

Мы настигли молодого человека в коридоре, истерически рыдающего и заламывающего руки; подхватив его под локти, довели, чуть ли не донесли, до небольшой комнаты, где у нас хранилась запасная мебель и парадные регалии ложи, используемые крайне редко; плотно закрыли за собой дверь.

- Не волнуйтесь, я… я в порядке, - жалобно произнес юноша.

- Разумеется, мой мальчик, - кивнул Кид. Раскрыл дверцу небольшого шкафчика, достал оттуда графин с водой, стакан и какой-то пузырек (если не ошибаюсь, еще вчера там ничего такого не было, но, похоже, Доктор заранее позаботился все припасти), быстро смешал микстуру, дал Стрэнджвику выпить, усадил его на кожаный диван. - Тут даже не о чем говорить. Я видел тебя в десятикратно худшем беспорядке. Но давай лучше все-таки расскажи, что тебя беспокоит.

- Нет! - буквально завизжал Стрэнджвик. - Я не могу этого вынести! Ни скрипа такого, ни когда что-то со скрежетом тянется по полу, ни звука дверных петель - ничего! Как тогда эти короткие французские сапожки… из-под деревянного настила… а скрипит оно все вместе… Что мне было делать? Что я должен был сделать?

Кто-то деликатно постучал в дверь и негромко осведомился, нужна ли нам помощь.

- Нет-нет, все нормально, - ровным голосом произнес Кид. - Возвращайтесь в зал, а мы еще немного пробудем в этой комнате, хорошо? Оставьте нас здесь одних, пожалуйста…

Снаружи донеслись шаги, звук задергиваемых занавесок, приглушенные удаляющиеся голоса, потом мы услышали, как осторожно закрывается дверь в зал. Коридор опустел.

Стрэнджвик, давясь словами, невнятно бормотал что-то страшное: о насквозь промерзших мертвецах, чьи тела скрипят, как дерево на морозе.

- Он по-прежнему таится, - уголком рта шепнул мне Доктор. - Все как в прошлый раз. Говорит о разной жути - лишь бы не проболтаться о том, что его на самом деле пугает.

- Почему же, - возразил я, - человеческий мозг ведь и вправду с трудом выносит такое. Помню, как-то у меня тоже был на фронте случай: конец октября, мороз…

- Тс-с-с! Не спугните парня! Кажется, сейчас он действительно проговорится насчет адреса того ада, в котором… О ЧЕМ ТЫ СЕЙЧАС ДУМАЕШЬ? - Эту последнюю фразу Кид произнес в полный голос.

- Французский тупик, Мясницкий ров, - немедленно ответил юноша странным голосом.

- Да, кое-что там было, в Мясницком рву, - кивнул Кид. - Но не лучше ли взглянуть страху в глаза, чем позволить ему подкрадываться со спины?

(Он взглядом попросил меня поддержать игру.)

- Так что случилось во Французском тупике? - наугад поинтересовался я.

- Так у нас называли позицию, которую мы заняли после французской части, когда этой части… не стало, - совершенно спокойно объяснил Доктор. - Как раз под Сампуа. То есть вся часть по-прежнему была там, но… Знаете, каждая нация в смерть уходит по-своему, так вот, французы делают это очень аккуратно. Они все лежали ровными рядами по ту сторону бруствера, и их тела образовывали этакую вот дополнительную стену, удерживая собой полужидкий вал грязи и подтаявшего снега. Незадолго перед этим пришла оттепель, так что промерзшие траншеи превратились в кашу. Собственно, ничего такого: нашим ребятам тоже довелось сложить из своих тел еще одну линию бруствера, не здесь, так где-то рядом. Но там нас не было, а были мы в Мясницком рву… так его у нас прозвали. Зрелище, конечно, было нелегкое. Джерри^[80] держали наши позиции под таким плотным обстрелом, что даже и речи не могло зайти о том, чтобы убрать трупы. Счастье еще, что мы оказались в этом Рву уже на исходе ноября… Ладно. Помнишь, как это было, Стрэнджвик?

- Боже мой, да! Помню! Они все лежали там несколько месяцев, совсем твердые! А потом, когда нам вот-вот предстояло подниматься из окопов в атаку, то сверху набросали щиты из досок, как помост, - и мы ступали то по доскам, то по телам! И тела под сапогами скрипели точно так же, как доски!

- На мой взгляд, скорее как дубленая кожа, - невозмутимо заметил Кид. - И в самом деле действует на нервы.

- Действует на нервы?! - выдохнул Стрэнджвик. - Да я до сих пор только эти звуки и слышу! Прямо сейчас - тоже!

- Отнюдь. Всему свое время - и сейчас время жизни. Еще год будешь слышать этот скрип, но все тише и тише… А потом - все. Ну-ка, мой мальчик, глотни еще вот этого снадобья - и сосредоточься на том, как утихает душевная боль. А потом для разнообразия постараешься не прятаться от правды, но посмотреть ей в лицо. Договорились?

Доктор снова открыл шкаф и осторожно добавил в стакан небольшую порцию какой-то темной жидкости.

- Так, отлично… Выпей залпом, полежи еще несколько минут и будет порядок. Нет-нет, ничего не говори.

- Да уж, Мясницкий ров - точно не то, что захочется увидеть во второй раз, - произнес он вполголоса. - И вспоминать об этом тоже… удовольствие из последних. Я вот сейчас изображаю из себя старшего, опытного, хладнокровного - но мне ведь тоже впору забиться в истерике, как этому юноше. Так что давайте поговорим о чем-нибудь другом. О другом… Хм, как раз тогда имел место один странный случай: был у нас во втором взводе сержант - убей меня бог, не вспомню его фамилию… такой пожилой дядька, явно преуменьшивший свой возраст из патриотических соображений, чтобы попасть на фронт… Но, пожилой там или нет, как сержант он был в высшей степени на своем месте: отличный служака, точный и опытный. Ему как раз предстояло отправиться в двухнедельный отпуск, но… В январе это было. До сих пор не понимаю, как он мог совершить такую ошибку… Эй, молодой человек, ты по-прежнему слышишь меня?

- Да, сэр.

- Помнишь тот случай? Ты ведь тогда состоял при батальонном штабе, правильно?

- Да, сэр. Ординарцем. - Стрэнджвик говорил невнятно, язык его, казалось, тяжело ворочается во рту: по-видимому, успокоительное снадобье уже начинало действовать. - Это случилось двадцать первого января, сэр.

- Ага, точно. Он отбыл из окопов, отметился в штабе, а потом, после наступления темноты, ему предстояло сесть на поезд до Арраса - забавный такой старенький паровозик с несколькими вагонами… Ну и поскольку у него еще было несколько часов, прежде чем отправиться к станции, он, видимо, решил провести это время в тепле, а не на холоде. В общем, сержант зашел в небольшой пустовавший блиндаж, как раз во Французском тупике, и взял для обогрева две угольные жаровни, позаимствованные из какого-то разрушенного кафе. Как назло, это оказался единственный из уцелевших блиндажей, оборудованный для того, чтобы пересидеть в нем газовую атаку: с дверью, открывающейся внутрь и очень плотно прилегающей к косяку, все щели тоже плотно законопачены… Наверное, старик пригрелся и задремал, не заметив, как дверь случайно закрылась. Короче говоря, к отправлению поезда он не явился. Поиск был объявлен почти сразу: исчезновение взводного сержанта - не шутка. Но нашли его уже утром. Мертвого. Угарный газ внутри плотно закупоренного блиндажа столь же смертоносен, как боевые отравляющие газы - снаружи. Кажется, на него наткнулся кто-то из пулеметчиков, да?

- Нет, сэр. Минометчик. Капрал Грант, сэр.

- Точно. Капрал Грант, у него еще на шее был такой приметный шрам…

- Бородавка, сэр.

- Да, она самая. Что ж, сынок, с памятью у тебя все в порядке, более чем. А как звали того сержанта - помнишь?

- Годзой, сэр. Джон Годзой.

- Верно. Я его осматривал наутро - окоченевшее тело между двумя жаровнями… Ну, они погасли, конечно, так что температура в блиндаже действительно опустилась ниже нуля, да и трупное окоченение тоже имело место, это-то у меня сомнений не вызвало. А вот что при мертвеце не оказалось, кроме официальных документов, ни клочка бумаги - вызвало. Ни начатого письма домой, ни писем из дома, ни блокнота, ни дневника… Честно говоря, это единственное, что заставило меня усомниться, точно ли произошел несчастный случай. А не… что-то другое.

Стрэнджвик слегка привстал на диване, окинул взглядом комнату и нахмурился, словно не вполне уверенный, где находится.

- Я ведь тогда все рассказал, сэр. Специально для вас. Отлично помню, как вы записывали мои показания… Он тогда догнал меня и спросил о дороге. Я указал ему тропку вдоль ряда столбов… Думал, он пойдет через траншею Пэррота, сэр, - это ведь к станции и кратчайший путь, и самый удобный. До Французского тупика еще поди доберись: там после артобстрела целый завал из бревен был на пути.

- Ну да, ну да, теперь и я это вспомнил. Ты был последним, кто видел старину Годзоя живым. Это было двадцать первого января, говоришь? Именно так. А не припомнишь ли, когда Дирлоу и Биллингс привели тебя ко мне? Именно в тот момент ты ничего не соображал, но ведь позже, к вечеру того же дня, пришел в себя… так какого это было числа?

И Кид опустил руку на плечо Стрэнджвика - так, как в детективных историях победоносный сыщик кладет руку на плечо изобличенного злодея.

Юноша посмотрел на него в полном недоумении:

- Я попал к вам двадцать четвертого января, сэр, - пробормотал он. - Но… ведь вы же не думаете, что я причастен к смерти сержанта?

Я не мог сдержать улыбки при виде того, как сконфузился Кид.

- Тогда что, черт возьми, произошло с тобой двадцать четвертого? - рыкнул он, пытаясь яростью замаскировать смущение.

- Я же говорил вам, сэр. Это Мясницкий ров так на меня повлиял. Вы ведь сами знаете, как там все…

«как там все». Мы оба солдаты, молодой человек, и на фронте были не первый день! Нет уж: случилось что-то совсем особенное! Может быть, даже в Мясницком рву. Но что-то такое, о чем ты мне не рассказал!

- Ой… Доктор, вы догадались еще тогда? - Стрэнджвик вдруг всхлипнул совершенно по-детски.

- Помнишь, что сказал мне, когда Дирлоу и Биллингс держали тебя за плечи?

- Что-нибудь о Мясницком рве?

- О нет! То есть и это тоже, много всего ты сказал о том, как промерзшие трупы скрипят под ногами, - но это все была «упаковка», в которую ты завернул свой вопрос о том, видел ли я телеграмму. Какую телеграмму? А когда ты спросил, какая польза бороться против зверей-офицеров, если мертвецы не встают, - это что имелось в виду?

- Я… Я сказал «зверей-офицеров»?!

- Именно. Не бойся, это не призыв к мятежу, а цитата из заупокойной службы. Слегка перевранная, но можно догадаться, о чем речь.

- Ну… Значит, я где-то слышал эту фразу. Как же иначе? - Стрэнджвик внезапно вздрогнул всем телом.

- Наверняка. Вопрос только, где именно. И другой вопрос - где ты слышал тот гимн, который распевал до тех самых пор, как я сделал тебе укол. Что-то о милосердии и любви. Вспоминаешь?

- Сам гимн? Да… Во всяком случае, постараюсь вспомнить. - Юноша наморщил лоб, а потом процитировал, слегка неуверенно: - «Когда у кого-то есть в сердце Господь - да верует, верует в милость Его» - да, что-то в этом роде, кажется. Там дальше точно есть и про любовь еще. Но я уже забыл.^[81]

Он встряхнулся и пожал плечами.

- А от кого ты это слышал? - Кид был настойчив.

- Так от Годзоя же. - Стрэнджвик снова пожал плечами. - Двадцать пер…

Он осекся.

- Ох… Да, этого я вам тогда не рассказал, сэр, - после короткой паузы произнес он странно высоким голосом. - А зачем? Что бы вы с этим стали делать? Особенно раз уж она действительно умерла…

- Кто умер?

- Те… Тетушка Арминий.

- Значит, в той телеграмме, насчет которой ты обмолвился, сообщалось о смерти тети? И ты, чтобы меня запутать, начал болтать о чем-то постороннем, изображая шок? Так?

- Не совсем - но… Доктор, ладно, у меня нет шансов обмануть вас. Но я только потом понял, что от тех жаровен может быть и… и такое тоже. Как я мог догадаться? Да мы все грелись у них! Вот я и решил, что дядя Джон тоже хочет там отогреться, прежде чем идти к поезду. Откуда мне было знать, что он имел в виду, когда сказал - мол, ему надо «прибраться по дому»…

Стрэнджвик резко, неприятно рассмеялся. А потом из его груди вырвались звуки, похожие на рыдания, - вот только слез на глазах не было.

Кид, вновь обретший невозмутимость, терпеливо ждал, пока молодой человек успокоится тоже.

- Нет. - Стрэнджвик смотрел в пол. - Мы просто его так называли - я и сестренка. На нашей улице, сэр, все общались запросто. А я его всю свою жизнь знал, да. С детства. Мой отец с ним был дружен - не разлей вода. Ну а тех, с кем па и ма дружат, у нас в квартале всегда зовут «дядя» или «тетя», что, нельзя разве?

- Можно, можно. Значит, дядя… Что он за человек был - можешь мне рассказать?

- Лучше не бывает. Он все деньги, что ему как сержанту следовали, домой отправлял, жене. У них маленький домик с палисадником, на стенах всякие индийские диковины развешаны - я с детства любил на них глазеть… Да и потом, во время войны, бывал там часто, это ведь на соседней улице. Дядя Джон сразу в армию отправился - а мне еще три года как срок не пришел. Его жена, она намного младше, меня в их доме принимала прямо как сестра, даже не как тетушка…

- Значит, она намного младше… А он как, разве не слишком стар был, чтобы попасть в действующую армию?

- О, сэр, если по-честному - у него ни единого шанса не было. Ему ведь сильно за полсотни. Но когда наш Южно-Лондонский батальон только формировался да проходил обучение - обучал нас как раз он, его должность значилась «сержант-инструктор». А когда нашим пришло время отбывать на фронт - он как-то сумел сделать так, чтобы отправиться вместе с ними, просто сержантом. Писал с фронта моим родителям, ну и мне тоже. Предлагал, когда я войду в призывной возраст, подать заявление, чтобы попасть не куда-нибудь, а в наш земляческий батальон, в его взвод. Ну и в начале семнадцатого года - мне тогда действительно пришел срок надевать форму,^[82] - ма сказала: раз так, то и вправду лучше к дядюшке Джону…

- Я и представить себе не мог, что вы с ним так хорошо знакомы, - буркнул Кид.

- Ну так, сэр, этого и вправду было не разобрать. Дядюшка Джон - он у себя во взводе любимчиков не заводил, хоть как ты будь с ним знаком. И поблажек мне по службе никогда не делал, да я от него и не ждал такого. Зато когда писал ма и па, обязательно рассказывал о моих успехах. О боже мой! О черт! - Стрэнджвик вдруг застонал. - Как же все перепуталось в этой кровавой каше - особенно когда между людьми такая разница в возрасте…

- Ну-ну, успокойся. - Кид не дал ему снова впасть в отчаяние. - Значит, он писал твоим родителям?

- Ага. У ма ухудшилось зрение во время этих воздушных налетов на Лондон - она то шила, то те же письма читала, когда приходилось из-за бомбежек в полутемные подвалы спускаться… В общем, последние письма она уже просила читать кого-нибудь из родных. Чаще всего - тетю Арминий.

- Ту, о смерти которой ты получил телеграмму? Постой: но разве…

- Ну да. Я говорил, что дядя Джон мне не дядя, по крови то есть, но вот его жена - она мамина младшая сестра. Ма тогда было крепко за сорок, а та - сильно младше. Когда дядя Джон ушел на войну, она осталась одна, но ни на секунду не потерялась - все делала, всем помогала, во всем разбиралась лучше всех, а ведь в те первые военные годы, сэр, даже самые опытные из старших растерялись, нам-то, подросткам, это было виднее всего… Чтоб не сидеть дома, пошла работать на армейский склад, да еще и Сисси, это моя младшая сестренка, выхаживала, буквально спасла ее, когда та хворала корью. После этого мы с Сисси, если честно, больше у нее жили, чем у себя дома. Устроили там себе, как это у нас называлось, «зайчиные логова»… Дело в том, что дядя Арми… э… дядя Джон - он столяр был, ну, знаете, «ремонт домашней мебели, установка встроенных шкафов и прочее», такие объявления в газетах; вот и у них в доме мебель была не покупная, всякие шкафчики, встроенные и еще как - играй там, прячься, живи… А ей, в смысле тете Арминий, тоже в радость. Она этого не говорила, но мы чувствовали. У них ведь, сэр, своих детей не было…

Молодой человек остановился и смущенно посмотрел на нас. Мы с Доктором не знали, что сказать.

- Судя по твоему описанию, это была замечательная женщина, - после короткой паузы нарушил молчание Кид.

- Так и есть, сэр. А вдобавок еще и высокая, очень стройная и вообще по-женски красивая - мальцом я, конечно, этого не замечал, но к семнадцатому-то году был уже не такой и малец, чтобы… Имя ее было Белла, но мы с сестренкой всегда называли ее «тетушка Арминий». Понимаете?

- Вообще-то нет.

- Ну как же, сэр, в школьном учебнике есть картинка Арминия^[83] - молодой такой красавец в доспехах; так вот она - вылитый он. Такая вся рослая и статная из себя. Сисси еще в шутку спрашивала: «Те, а куда ты свой шлем и броню запрятала, почему их не носишь? Они бы тебе так хорошо пошли, честно-честно!»

- Понятно… Значит, она читала твоей матери письма вслух. Письма от своего мужа, где шла речь о тебе. И, наверное, твои письма тоже… Так?

- Вот побожусь, сэр, что я это словно бы своими глазами вижу: как тетя Арминий каждый раз, получив очередное письмо, переходит через улицу, стучится в дверь нашего дома… Что хотите со мной делайте, да пусть меня хоть повесят: я тогда, на фронте, не представлял себе это, а именно видел, несколько раз, не знаю уж как! Это никакие не шутки, когда такое вот видение обрушивается человеку на голову - и… и… и если мертвые действительно восстают, то что мне со всем этим делать - со всем, во что я верил в жизни… Вот кто скажет, что мне с этим делать дальше? Кто мне скажет?!..

- А тебе самому сержант Гудзой показывал эти письма? - очень тихо спросил он. - Те, в которых он писал о тебе - твоим родителям, своей жене?

- Да там особенно нечего было, наверное, показывать, - с неожиданным равнодушием, равнодушием молодости, ответил Стрэнджвик. - Сами знаете, как эти фронтовые письма сочиняются… В окопах, по правде, не до того. Но дяде Джону, конечно, спасибо: его письма обо мне были большим утешением для ма. Сам-то я писать не мастак. А вот письма из дома до дыр зачитывал, это да. Сохранил их все. Мои домашние тоже писать не очень - но каждые две недели от них что-нибудь да приходило. С этим мне точно повезло больше, чем чуть ли не всем остальным. За это тоже спасибо дяде Джону: без его писем так навряд ли бы вышло…

- Понятно. Но ты все же иногда и сам писал домой, разумеется. Сообщал там новости о сержанте?

- Ну как, сэр… Скорее нет. Хотя должен бы, само собой. Но на самом деле разве что про свои дела быстренько упомяну - и ладно… А вот он, дядя Джон то есть, всегда мне что-то зачитывал вслух из тех писем, что ему приходили, если там про меня было. Как-то раз пошутил: мол, если со мной - с ним! - что-нибудь случится, ты - я! - тетушку Арминий не оставь. А то, дескать, твоя (моя в смысле) ма пишет, что ты последний год все время в доме моей жены ночевал. А ведь взрослый уже парень. И родство не такое близкое, чтобы из-за этого было запретно вступать в брак, и разница в возрасте, мол, не больше, чем у нас с ней… то есть у дяди Джона с тетей Арминий, пускай в их случае старший он, а в нашем - она… Меня аж в жар бросило: я ведь, когда в отпуск приезжал, познакомился с одной девушкой, провожал ее до дома, записки в окно ей швырял - вот как далеко у нас с ней все зашло…

- Нет! - Юноша прямо-таки содрогнулся при этом вопросе. - То есть… не потому, что дядя Джон сказал - но… Или все-таки потому? Клянусь, сэр, я же не мог о ней так даже подумать - ведь не мог, правда? Она настолько старше меня, да и замужем, и мы вообще, что называется, дружили семьями - ну как же так можно, ведь совсем нельзя, так? Тем паче что, когда я приезжал на побывку, перед Рождеством это было, она со мной говорила как с любимым племянником, и только! Сказала мне…

И тут голос Стрэнджвика изменился.

- …Сказала мне, - продолжил он, - «Ты ведь с моим Джоном, сержантом Годзоем, скоро увидишься?» - «Даже слишком скоро», - отвечаю: оно, конечно, кому бы не хотелось задержаться в отпуске еще хоть на денек-другой? «Тогда скажи ему, что к двадцать первому числу следующего месяца я, похоже, избавлюсь от всех моих проблем, - говорит, - и приду увидеться с ним». - «Это как?» - не понимаю. «Так, что я умру, - говорит совершенно спокойно. - Все хорошо, ты только не волнуйся, и он тоже пусть не волнуется. Двадцать первого января или сразу после я с ним повидаюсь».

- Что с ней было? - спросил Кид, мгновенно превращаясь из самодеятельного следователя в профессионального врача.

… Но она о своих телесных хворях никому не рассказывала. Никогда. Мы все думали: она и по части здоровья, что называется, «в доспехах», как Арминий…

- Понятно. Да, такое бывает… - В голосе Доктора сквозила грусть. - Ты точно запомнил ее слова?

- Да уж куда точнее. «Скажи дяде Джону, что к двадцать первому января я избавлюсь от всех моих проблем. То есть умру. И приду увидеться с ним, пусть он не волнуется». Я стою, челюсть отвесив, а она смеется: «Да ты наверняка все забудешь: у тебя ведь голова дырявая, мне ли не знать! Давай-ка я лучше это запишу! Отдашь ему сразу, как увидишься». Села за стол, написала какую-то короткую записку, вложила ее в то письмо, которое уже раньше подготовила для своего мужа, и закрыла конверт.

- А потом что?

- Потом она меня поцеловала в лоб и в щеку - я всегда был ее любимцем… не в том, конечно, смысле, вы же не думаете так, сэр?… дала мне то письмо, мы попрощались - и я отбыл к месту несения службы. Насчет моей дырявой памяти она, пожалуй, была права: разговор этот, такой странный, мне не то что совсем не запомнился, но так… как-то поперек соображения встал. Ну вот, на третий день, как вернулся на передовую, доставляю из штаба какое-то сообщение минометчикам, то есть капралу Гранту и его ребятам - и вижу, что у них в блиндаже несколько человек из второго взвода. И сержант Годзой тоже с ними. Я взял и отдал ему то письмо. Что ж, мы немного посидели, погрелись возле жаровни - одной из тех, - и тут вдруг капрал Грант и говорит, не понижая голоса, на весь блиндаж: «Мне это не нравится». - «Что?» - спрашиваем. А он таким особенным своим голосом, вы же знаете: «То, как он читает письмо это. Твою могилу, папаша Джон, вижу на листе бумаги сей!» Ну, сэр, вы же знаете, как это бывало, когда Грант своим особенным голосом изрекал пророчества или уж как их назвать… и что порой случалось потом… Ранкин, например, после такого вот предсказания решил, что ему дешевле будет застрелиться, чем ждать, пока все оно сбудется!

«двойного зрения»… но пользовался им, черт его побери, только чтобы пугать своих товарищей по окопной жизни. Через некоторое время после того случая он погиб - и, скажу по правде, лично я о нем не слишком сожалел. Ладно - так что же было дальше?

- Дальше… Дальше Грант прошипел мне: «Вот, любуйся, проклятый англичанин: это твоих рук дело!» И кивнул в сторону сержанта Годзоя. А дядя Джон сидит себе, прислонившись к стене, и ничего такого вроде по нему не видно. Наоборот, выглядит он как-то торжественно, важно, словно только что побрился. И гимн мурлычет - тот, который я потом пытался вспомнить… Заметил, что мы на него смотрим, улыбнулся - а это с ним не часто случалось! - и говорит: вот, мол, мне тут написали, что совсем скоро, двадцать первого, меня сюрприз ожидает. Аккуратно сложил письмо, спрятал его в нагрудный карман и вышел.

- Он при этом держался спокойно?

- Ну да. Совсем. В общем, похоже было, что капрал со своим предсказанием насчет могилы попал пальцем в небо. Я ему тогда сразу сказал, чтобы он поосторожней трепал языком: и про могилу, и про «проклятых англичан» - с нами-то ладно, а вот если кто из офицеров услышит… Как бы там ни было, вскоре я обо всем позабыл: это ведь, сэр, случилось одиннадцатого числа, а в те дни мне пришлось мотаться больше обычного. Джерри тогда попытались начать подготовку к наступлению - а мы, соответственно, делали все, чтобы им воспрепятствовать…

- Я помню, - сухо произнес Кид. - Рассказывай о сержанте.

туда я только на обратном пути заглянул. Основное задание у меня тогда было - восстановить связь с батареей, что в Попугайчиковом овраге стояла, помните?

- И так тоже его называли. В общем, эта позиция то и дело оказывалась отрезана. Вот и двадцать первого джерри как начали садить тяжелыми минами, так и прервалось сообщение.

- Так минометный-то еще не самое худшее. Там у них за полуразрушенным домом располагалась пулеметная точка - специально по душу тех, кто будет к тому оврагу пробираться…

- Да, была такая. Четверо ребят из Варвикского полка незадолго до меня как раз и нарвались, один за другим. Открытое ведь пространство, хоть беги, хоть ползи… Но от канала тогда очень удачно потянулась стена тумана - вот я и проскочил. Другое дело, что потом, уже на обратном пути, в том тумане заплутал немного: там были две неглубокие траншеи, очень похожие, мне бы по восточной пойти, а я двинулся вдоль западной. Вот меня и вывело к Французскому тупику. И тут - раз! - туман рассеивается, а я оказываюсь на виду у пулеметчиков. Ничего: успел залечь. Дальше уж путь один: ползком мимо старой котельной, потом через Зоопарк скелетов - это где лошадей поубивало… пробрался под телегой, там довольно удобный лаз, только надо прямо по мертвецам ползти, их там на шесть футов навалено: в Зоопарке ведь поубивало не только лошадей…

- Я понимаю, это тяжело вспоминать… - успокаивающе начал было Кид.

- Тяжело? - Юноша чуть ли не отмахнулся. - Нет, холодно! Как раз в такие минуты, если о чем-то думать в том смысле, что «тяжело» или там «страшно», - тут тебе и конец. Но пока я полз, морозом меня пробрало до самых костей, что правда, то правда. И вот в эту минуту вдруг вспомнил про тетю Арминий… сам не знаю, с чего вдруг. Почему-то мне это даже смешным показалось. Ладно, дальше уж местность закрытая от обстрела, встаю на ноги, иду… и все гадаю: а почему это я именно сейчас о тете подумал? И тут - вижу ее…

- Что?!

- Не знаю… Вижу ее… или не ее: краем глаза, полсекунды… Обернулся - да нет, конечно, ничего, только мешки с песком стенкой сложены и над ними клок тумана колышется, а сквозь него просвечивают какие-то клочья тряпья на колючей проволоке. И снова мне это смешным показалось: вот так я тогда чувствовал. Что ж, иду себе, иду: без спешки, осторожно, потому как сейчас вовсе нечего давать джерри лишнюю возможность себя ухлопать - и по Аллее Старых Грабель выхожу на позиции второго взвода. Передал пакет офицеру, дядю Джона в тот раз не увидел, потому что мне еще надо было спешить на левый фланг… Ну и дальше, до самого вечера, то ползком, то бегом: гелиограф^[84] Джон уже насколько мог привел в полный порядок форму, умылся, тщательно отскоблил щетину, как настоящий денди: готов отправляться в Аррас и дальше в Лондон. А что ж, по всему выходило, ему там и быть уже назавтра - само собой, если джерри не начнут артобстрел ближнего тыла; тогда поезд к станции, конечно, не подадут. Но не было похоже, что у них в планах такой обстрел. «Пойдем вместе, - говорит, - нам больше полдороги по пути». Мы и тронулись понемногу. По старой траншее - помните, сэр, той, которая вела через Хэлнакер?^[85] - мимо землянок, укрепленных шпалами… помните же, да, сэр?

Кид кивнул.

- Значит, идем мы - и дядя Джон заводит разговор о том, что вскоре увидит моих ма и па, спрашивает, не передать ли им чего… И тут, боже, дьявол, сам не знаю, отчего вдруг я возьми и брякни, что прямо сегодня, недавно совсем, видел тетю Арминий. И добавил: мол, вот уж чего точно никак не ожидал - так это встретиться с ней здесь. А потом, дурак такой, рассмеялся. Кажется, это вообще был последний раз, когда я смеялся… «О! - говорит он самым обыкновенным голосом. - Правда видел?» - «Нет, конечно. Померещилось». - «А где?» - «Да мы как раз сейчас недалеко проходим», - отвечаю. И показываю ему: вот мешки с песком, вон обрывки материи на проволоке… тумана там уже нет, но все равно понятно - можно тут обмануться, особенно в сумерках… «Вполне вероятно», - говорит он и вроде бы совсем не волнуется: идет со мной рядом, следит, чтобы в грязь не вступить… Тут мы доходим до завала-баррикады перед Французским тупиком - он поворачивает и лезет через нее. «Да нет, - говорю, - нам же не сюда, это же я тут раньше проходил, когда мне померещилось». Он не обращает на меня внимания и исчезает за бревнами завала. Я, ничего не понимая, стою, жду… Через несколько минут дядя Джон возвращается оттуда с двумя жаровнями в руках.

- Теми самыми?

«Что ж, Клем, - говорит; а он, сэр, очень редко меня по имени называл, - не боишься?» Я смотрю на него - баран бараном, пытаюсь смекнуть, о чем это он. Вроде получается - о том, не попадем ли мы по пути в тыл под обстрел джерри. Так ведь нет же сейчас никакого обстрела и ясно, что по темноте вряд ли начнут… «Не боюсь, - мотаю головой. - Да и кто уж теперь чего-то боится…» - «Я боюсь, - как-то совсем спокойно говорит он. - Боюсь, что кое-какие строки из письма могут обернуться не так». По-прежнему ничего не понимаю: он что, сейчас письмо думает писать, прямо здесь? А потом он что-то сказал насчет жизни, которая завершает свой круг… и те слова из заупокойной службы, которые я, сэр, так неправильно запомнил.

- «По рассуждению человеческому, - медленно продекламировал Кид, - когда я боролся со зверями в Ефесе, какая мне польза, если мертвые не воскресают?»^[86]

Стрэнджвик кивнул.

- Вот и все… - немного помолчав, продолжил он. - Затем дядя Джон с этими жаровнями прошел в Мясницкий ров - и я за ним. Там было очень холодно. Замерзшая грязь хрустела под ногами. И мне кажется…

- Не надо о том, что только кажется, - прервал его Кид. - Рассказывай лишь то, что видел своими глазами.

Доходит до места, которое я ему раньше показывал, и спрашивает: «Где, ты говоришь, она, Клем? А то у меня глаза уже не молодые…» - «Она в своем доме, в Лондоне, - отвечаю даже немного сердито, - по позднему времени, наверное, спит уже. И нам тут тоже нечего делать в такое время, идем дальше, у меня уже зуб на зуб не попадает!» - «А я… - говорит он. - Да, это я…». И тут я понимаю, что говорит это он не мне.

Юноша сглотнул. В воздухе повисла долгая пауза.

«Что же это с тобой случилось? - говорит он, и я не узнаю его голос. - Как же это? Когда? Но раз так - хвала Господу, Белла, что нам довелось свидеться…» Мы стоим возле того самого блиндажа, где… где его и нашли потом. И да, где мне раньше тетушка померещилась. Я только глазами хлопаю. Вправо оглядываюсь, влево - нет никого, только мы двое в траншее. А потом… вот что хотите - но вижу ее, тетю Арминий. Стоит возле входа в блиндаж. Смотрит на нас. То есть на дядю Джона. Друг на друга они смотрят, глаза в глаза. Вот тут меня все в голове перемешалось. Все, что я знаю о том, что бывает и что нет; все, что понимаю о жизни… Вот я об этом вам ничего и не рассказал потом, когда вы меня расспрашивали. Никому ничего не рассказал. Думаете, я должен был рассказать, сэр?

Кид в затруднении пошевелил пальцами.

- Вижу, у дяди Джона начинает дрожать рука, - продолжил Стрэнджвик. - Наверное, от мороза все-таки: у меня ведь и у самого тогда зуб на зуб не попадал? И вот, сэр, можете считать меня сумасшедшим, но тетя Арминий протягивает ему свою руку. Это я тоже вижу, понимаете? Их пальцы соприкасаются - и его рука перестает дрожать. А потом тетя ему что-то говорит. Я это тоже вижу, но не слышу. А он слышит, и я слышу его ответ: «Да, Белла, за все эти годы мы виделись только один раз. И вот сегодня - второй». Потом вдруг делает такое движение, словно хочет снять с плеча винтовку. И останавливается. «Нет, Белла, - говорит, - не искушай меня. У нас впереди вечность. Проведем ее вместе. А час-другой уже ничего не решает».

- Потом дядя Джон берет те жаровни, подносит их к самому входу в блиндаж. Ставит на землю. Выливает на каждую немножко бензина - там, сэр, перед входом для этого специально бутылочка была припасена, если кто захочет погреться, - чиркает зажигалкой. Коротко кивает мне. Снова берет жаровни, открывает дверь блиндажа, смотрит на тетю Арминий - а она, сэр, все это время стояла там же, где я ее увидел, и рука ее была так же протянута вперед, как когда она коснулась дядиных пальцев, - и говорит ей: «Идем, дорогая».

- А она?

- А она входит за ним следом. В блиндаж. И дверь закрывается за ними обоими. Плотно. Вот и все, сэр. Боже мой, да конечно, я этого вам не рассказал - разве в такое можно поверить? Я и сам бы ни в жисть самому себе не поверил, если б не видел все собственными глазами!

Следующие несколько минут молодой человек посвятил тому, что очень эмоционально повторил это высказывание на разный лад, в нескольких формулировках: пусть и отличающихся друг от друга, но в равной степени окопных. Мы молчали. Наконец Кид спросил юношу, помнит ли он, что случилось дальше.

… как-то добрел до своей землянки… Меня уже утром разбудили, когда выяснилось, что сержант Годзой в поезд не сел - и кто-то вспомнил, что из взвода он ушел со мной вместе. Разбирательство длилось несколько часов. Ну, вы это, наверное, помните, сэр.

- Разумеется.

- А потом я вызвался доставить сообщение на передовую вместо Дирлоу. Он, знаете, стер большой палец на ноге: и смех, и грех - в лазарет с такой «ранкой» не пойдешь, но… вестовому она, сами понимаете, может стоить жизни. Ну а я к перебежкам, переползанию и прочему в том же духе был готов не меньше, чем вчера. Оно, пожалуй, мне даже нужно было: чтоб не думать… не вспоминать о… Но я дядю Джона найти не успел, сэр. Грант его первым обнаружил. Вернее, так: когда я подошел к блиндажу, Грант уже стоял рядом и пытался его открыть. Это оказалось не так-то просто: дверь изнутри была подперта одним из тех мешков с песком. Специально, сэр. Там раньше у косяка оставалась маленькая щелочка - так вот этот мешок ее и закрыл. Пока мы там возились, я уже понял, что внутри никого живого не найдем. Это было как… не знаю… в общем, все равно, что гроб открывать.

- Значит, вот как обстояло дело… - угрюмо произнес Кид. - Почему же ни мне, ни другим офицерам никто ничего не сказал?

- Мы решили - так будет лучше для доброго имени покойного, - ответил Стрэнджвик. Голос его на сей раз был абсолютно тверд.

- Он видел, как дядя Джон собрал уголь для этих жаровен и оставил его в мешочках возле той баррикады. Давно, еще за несколько дней. И Грант каждый раз, как проходил мимо, поглядывал: на месте ли мешочки? А вот в то утро их не оказалось. Ну и когда увидел, что дверь в блиндаж не открывается, все сразу понял. Мы с ним, сэр, когда дверь все-таки сдвинули, тот мешок с песком убрали. Вот оно потом и выглядело, как несчастный случай…

- Значит, Грант знал или догадывался, что на уме у сержанта Годзоя, - и не попытался этого предотвратить?

- Да, сэр. - Если Кид был по-прежнему мрачен, то и голос Стрэнджвика не сделался менее твердым. - Грант знал, что ничто на небе или на земле уже не может ни помочь, ни помешать сержанту Годзою. Так он мне сам сказал, сэр. И я ему верю.

- Понятно. - Доктор явно ощутил, что настойчивость в этом вопросе проявлять не следует. - И что же ты сделал потом?

- Когда это случилось? - Кид тут же вновь переключился на роль детектива-любителя.

- Рано утром двадцать первого. Понимаете, сэр? Двадцать первого. Утром. Она умерла - и это его убило. У меня потом было время подумать, вспомнить… Когда мы стояли в самом Аррасе - вы же нам сами рассказывали, помните? Об ангелах Монса и прочее в том же духе…

… Помнить-то я помню. Но это, видишь ли, была лекция о галлюцинациях. Которые иногда возникают при переутомлении или… Ладно, сейчас не будем. Значит, говоришь, сержанта Годзоя подкосила смерть его жены?

- Да, сэр! Подкосила. Или это иначе называется. Может, он, наоборот, понял, что нет никакой смерти. То есть преграды между жизнью и смертью. А если она и есть, то через нее можно перелезть - вот как через ту баррикаду во Французском тупике. Я видел. Я все видел. А если уж мертвые возвращаются - то как вообще говорить о том, что бывает и чего не бывает?!

- Я видел. Видел своими глазами, - повторял он. - Она ушла, потом пришла - и они ушли вместе. Он не стал убивать себя вот так прямо, а если не совсем прямо - то такая смерть, наверное, не разлучает. Их точно не разлучила. Я уверен, они вместе. Сейчас и навсегда. Ушли туда, в вечность, держась за руки. А я куда уйду? А мы? Вот вы двое, старшие, умные - вы можете сказать, во имя чего мы еженощно и ежечасно подвергаемся бедствиям?

- Бог его знает, - тихо сказал Кид: не то в ответ, не то самому себе.

- Может быть, нам лучше позвонить, вызвать помощь? - шепнул я ему. - Ведь парень сейчас окончательно потеряет контроль над своим рассудком!

- Нет-нет, не бойтесь. Это пик, через несколько секунд возбуждение начнет спадать. Уж поверьте, я такого в своей фронтовой практике навидался. О! Вот, кажется, сейчас…

 Исчезла навечно ты, скрылась из глаз - но боги не сделают так еще раз! - вдруг продекламировал Стрэнджвик хриплым, ломающимся, даже не юношеским, а мальчишеским голосом. Глаза его закатились, он пошатнулся.

Доктор подскочил было к нему, чтобы поддержать, - но молодой человек вновь выпрямился.

- И, чтоб я был проклят, пусть она не говорит, что будет всегда со мной! - выкрикнул он в приступе безумной ярости. - Какая разница, кто кому кидал записки в окно! Если хочет - пусть подает в суд! Что она знает? Что она знает о жизни и смерти? А я? Я хоть что-то знаю? О том, как смерть перетекает в жизнь, - да, даже слишком; а об остальном?! И все же, все же… Если идти вместе, через жизнь и смерть - то сперва я должен увидеть на ее лице такой же взгляд, как… как смотрела она, когда сумела прийти за тем, с кем прошла по жизни… прийти уже с другой стороны. А вот когда она, эта, сможет посмотреть так - тогда мы и пойдем, рука об руку… И никакая смерть не разлучит нас: она вообще не разлучает, а соединяет! Но она не сможет так посмотреть, увидеть, пойти… Она никогда не может понять… О, будьте вы все прокляты, ступайте в ад, вы все - и родичи, и юристы, и ты, и я… Я всем этим сыт по горло - да!

в шкафу, вытащил оттуда одну из ярких мантий,^[87] накрыл ею Стрэнджвика, как одеялом.

- М-да… - Доктор покачал головой. - Что ж, вот теперь пик возбуждения действительно миновал. Мальчику нужно какое-то время полежать спокойно, а потом все будет в порядке. Между прочим, кто его рекомендовал в ложу?

- Если не ошибаюсь, один из тех, кто был на сегодняшнем заседании. Он, думаю, и сейчас еще в зале. Спросить?

- Тогда уж и позовите, пожалуйста. Не всю же ночь нам тут парня караулить…

тем самым братом из Южно-Лондонской ложи. Это был пожилой джентльмен, худощавый, очень корректный - и очень встревоженный.

- Мне очень жаль, если что-то пошло не так, - начал он извиняться буквально с порога. - Видите ли, у молодого человека были… серьезные проблемы. И я решил, что ему полезно провести время в неформальной обстановке, среди единомышленников… Очень жаль, что нервный срыв настиг его именно сейчас!

- Все в порядке. - Кид успокаивающе выставил ладони. - Как я понимаю, вашего протеже настигло прошлое. А уж извиняться за то, что могло случиться с человеком на войне, - это, право слово, излишне. Такое случается.

- Конечно, конечно. Я, строго говоря, имел в виду скорее послевоенные проблемы, но вы правы.

…

В нарушении обещания жениться, знаете ли… Гм…

- Ах, вот как…

- Да. Увы. Настоящая драма, я вам скажу. Замечательная девушка, лучшей невесты поискать… тут, конечно, молодым людям никто не советчик, но ведь они же друг друга любят, это всем их знакомым очевидно! И вдруг - такая вот неприятность. Внезапно, без какого-либо объяснения причин. Якобы девушка не может как-то так посмотреть, не может куда-то пойти… Это ведь не объяснение, верно?

- Пожалуй… - медленно произнес Доктор.

… - Наш собеседник скорбно поджал губы.

- Затрудняюсь ответить на столь общий вопрос. Впрочем, физически вот с этим конкретным представителем молодежи все более-менее нормально. Ему нужно немного отдохнуть - а потом забирайте его домой: вы ведь знаете, где он живет? Нет-нет, не стоит благодарности. Помогать людям - мой долг, брат…

- Арминий. Брат Арминий, - ответил пожилой джентльмен. - Да, я, конечно, знаю, где Клем живет. Ведь он же мой племянник. Точнее - племянник моей покойной жены.

Мы с Кидом обменялись быстрыми взглядами.

- С Клемом все-таки что-то серьезное? - встревожился брат Арминий.

ОТ ПЕРЕВОДЧИКА

«Окопная Мадонна» входит в поздний цикл «масонских» рассказов Киплинга. Произведения эти очень странные, находящиеся на стыке нескольких жанров - включая и детективный. На русский язык они не переводились. Впрочем, постоянным читателям «Книжного клуба» известно одно произведение из этого цикла: рассказ «Поцелуй фей» (см. сборник «Шерлок Холмс и не только», 2011). Кстати, там тоже фигурирует доктор Кид, да и личности рассказчиков, от которых ведется повествование, по-видимому, совпадают. Масонские ложи, правда, разные - но они у тогдашних англичан играли роль клубов, так что доктор Кид и рассказчик, в послевоенном Лондоне посещавшие одну ложу, через несколько лет, переехав в провинциальный Беркшир, вполне могли стать членами другого «масонского клуба».

В данном рассказе загадки начинаются прямо с названия. Почему - «Окопная Мадонна», если в самом тексте о Мадонне нет ни слова? Но современникам, пережившим Первую мировую, не надо было ничего объяснять. Так называемая «Окопная Мадонна» - один из персонажей военных легенд: загадочная женская фигура, которая якобы время от времени появляется перед окопами или даже в них самих и молится за всех солдат, вне зависимости от того, под какими знаменами они сражаются.

Следующая загадка связана с эпиграфом из поэмы Суинберна «Les Noyades» (во всем мире она известна именно под этим французским названием, а на русский язык опять-таки никогда не переводилась). Собственно «Les Noyades», «нойяды» - один из самых ужасных эпизодов якобинского революционного террора 1793 года: депутат конвента Жан-Батист Каррье, представлявший якобинскую власть в городе Нант, даже не отправлял арестантов на гильотину, а набивал ими старые баржи и топил в Луаре. Сам Каррье, в полном смысле слова «тыловая крыса» и вообще крайне отвратительная фигура, в поэме знаменитого английского поэта-романтика Элджернона Чарльза Суинберна (1837-1909) превратился в трагического злодея, который влюбляется в прекрасную аристократку, пытается спасти ее от репрессий своих же соратников - и в результате подвергается вместе с ней «революционной свадьбе» Такая «свадьба» - еще один тип расправы, которую якобинцы под его руководством якобы творили в Нанте (правда, в отличие от вполне реальных «нойяд», это, похоже страшная легенда: эпоха Французской революции порождала их не менее обильно, чем Первая мировая война) Описание ее выглядит так: «контрреволюционеров» связывали попарно, лицом к лицу, обнаженными - одежда пригодится революционному народу! - причем, с революционным юмором, пары старались составлять из мужчин и женщин; а потом сбрасывали их в Луару, даже без барж. Реально Каррье был без всякой романтики отправлен на гильотину, причем в Париже и лишь через год после завершения террора в Нанте, - но образ «смертной свадьбы» навсегда вошел в культурный багаж британских ценителей Суинберна.

«ангелов Монса». Якобы 26 августа 1914 года в ходе жестокой битвы при Монсе (Бельгия) небольшой британский отряд, оказавшийся в безвыходной ситуации, был спасен благодаря вмешательству небесных сил: между ним и гораздо более многочисленными немцами внезапно встала шеренга ангелов - и германские войска, устрашившись, отступили.

Доктор Кид называет этот случай «галлюцинация», сторонники аномальных явлений числят его по своему ведомству. На самом же деле первоисточником данной легенды послужила статья Артура Мэчена, довольно известного журналиста и писателя (кстати, создавшего ряд интересных детективов), который в тот момент совершенно официально выступал как сотрудник пропагандистского отдела. Вся эта история сочинена Мэченом абсолютно «из головы» - но, тем не менее, вскоре начали публиковаться «воспоминания очевидцев», по их словам бывших в тот день под Монсом и видевших ангелов своими глазами. Трудно сказать, что это было: слишком эмоциональные, с путаницей дат, воспоминания тех, кто читал или слышал в пересказе историю Мэчена, - или действительно порожденные ею галлюцинации, что вполне возможно в той обстановке непрерывного стресса, страха и боли.

Вообще, пропагандистские статьи Мэчена несколько раз порождали такие легенды. Самая известная из них - история призрачных английских лучников времен Столетней войны, которые на сей раз не просто «заслонили собой» соотечественников-англичан, но и открыли из своих луков смертоносную стрельбу по наступающим немцам.

Продолжая разговор о реалиях Первой мировой, скажем, что должность Стрэнджвика (батальонный ординарец) отнюдь не «штабная», а тем более не тыловая: такой ординарец находится при командном пункте батальона и исполняет функции вестового, то есть постоянно доставляет поручения командования на передний край, да и сам батальонный штаб обычно расположен фактически на передовой. Из-за необходимости постоянно перемещаться под обстрелом потери среди таких ординарцев были даже выше, чем среди «просто» окопников.

Что до прозвища немецких солдат «джерри», то этот рассказ Киплинга - один из первых, где фигурирует такое наименование. Применительно к солдатам оно все-таки стало распространенным скорее после войны, а непосредственно в ходе боевых действий так называли немецкие стальные шлемы, но, кажется, еще не немцев как таковых. Возможно, Кид и Стрэнджвик (или сам Киплинг) невольно проецируют на свои воспоминания терминологию первых послевоенных лет; но не исключено, что прозвище «джерри» действительно вошло в окопный обиход уже начиная с зимы 1917-1918 гг.

«Двойное зрение» (Second sight или, по-гэльски, An Da Shealladh), которым был наделен капрал Грант - якобы имеющий место феномен предвидения. Традиционно считается, что в первую очередь он позволяет предсказывать смерть окружающим (не самому провидцу: обстоятельства его собственной гибели от него скрыты), причем если такое пророчество уже озвучено, то попытка что-либо изменить приведет к еще более трагическим последствиям; более того, если уж обладатель «двойного зрения» рассказал о том, что увидел, - этим самым он не столько предупредил о беде, сколько ее накликал. Способность к «двойному зрению» приписывалась прежде всего кельтским народам, в том числе и горным шотландцам. А фамилия Грант - не просто шотландская, но и принадлежит одному из наиболее «упертых» горных кланов, многие члены которого даже в Викторианскую эпоху отказывались признавать себя британцами. Собственно, и в знаменитом романе «Дети капитана Гранта» (Жюль Верн перед его написанием специально изучил шотландскую специфику) сложность поисков связана с тем, что капитан Грант отправился в южные моря с целью основать колонию для недовольных английским владычеством шотландцев - и не уведомил Адмиралтейство о своем маршруте.

«1-го послания к коринфянам», которую Стрэнджвик сперва запомнил так неправильно, что город Ефес (Ephesus) ему услышался как «офицеры» (officers), в любом случае представляет собой одну из самых загадочных строк в «Деяниях апостолов». По-видимому, апостол Павел говорит о случае, когда его выставили на арену для растерзания дикими зверями, - однако, во-первых, эта казнь, , которой позже очень часто предавали первых христиан, обычно не применялась для римских граждан (а Павел такое гражданство имел), во-вторых же - непонятно, как ему в таком случае удалось спастись. Так или иначе, для христианского сознания эта формула - символ веры в вечную жизнь, ради которой можно вынести любую опасность…

А вот нарушение обещания жениться в описываемое время было серьезным противоправным поступком. Невеста или ее родители могли подать в суд и получить довольно крупную сумму в качестве компенсации морального ущерба - не говоря уж о том, что после такого суда репутация «нарушителя» оказывалась запятнана. В Викторианскую эпоху такой штраф часто вообще оказывался разорительным (причем за неуплату его могли и в тюрьму посадить), а пятно на биографии - несмываемым. После Первой мировой эти санкции заметно ослабли, но по-прежнему оставались значимыми.

Впрочем, это, конечно, уже нечто из числа «угроз мирного времени», которые для фронтовиков, прошедших через реальную битву на Сомме или выдуманную Киплингом битву при Сампуа, даже не вполне воспринимались как угрозы…

Примечания

75

76

Речь идет о так называемом «земляческом батальоне»: довольно характерная для Первой мировой (особенно начального периода) ситуация, когда жители городского района, большой улицы или небольшого поселка записывались в одно военное подразделение. После войны те из них, кто выжил, обычно продолжали поддерживать друг с другом тесные отношения.

77

Один из наиболее кровопролитных эпизодов Первой мировой войны, продолжавшийся с июня по октябрь 1916 г.

78

В отличие от Соммы, Сампуа (Sampoux«боев при Сампуа» история Первой мировой не знает. Видимо, Киплинг намеренно не захотел связывать действие своего рассказа с каким-либо реальным пунктом.

79

«профсоюзов» строителей Храма Соломона, упомянутого в Библии. Но в данном случае эта история изложена как-то уж слишком несерьезно, словно бы «в пересказе для маленьких», что подчеркивается описанием типично английской церемонии чаепития; а уж о курении сигар и вообще табака до открытия Америки речь тем более идти не могла.

80

«Джерри» (от «German») - прозвище, которым англичане именовали немецких солдат: нечто вроде привычного нам (правда, больше по Великой Отечественной войне) прозвища «фрицы».

81

Это фрагмент евангелистского гимна. «Обычный» англичанин той поры, если он не слишком увлекался религией, действительно сохранял в памяти все строки этих гимнов лишь до тех пор, пока в детстве и отрочестве посещал воскресную школу - а к юности они уже понемногу начинали забываться.

82

Если так, то, получается, о битве на Сомме Киплинг ранее упомянул по ошибке: Стрэнджвик не мог в ней участвовать, так как боевые действия там завершились по меньшей мере за три с половиной месяца до того, как он вообще попал в армию.

83

«битве в Тевтобургском лесу». С этого сражения принято отсчитывать если не историю, то предысторию появления «новой», послеримской Европы. Поэтому романтизированный образ Арминия был очень популярен во многих европейских странах: и в кайзеровской Германии, и в викторианской Британии, даже когда они воевали друг с другом. В английском языке это имя вдобавок созвучно вооружению, доспехам - что делает его особенно подходящим для подростковой шутки.

84

Гелиограф - разновидность оптического телеграфа: сигнальный аппарат, передающий информацию при помощи световых вспышек. Продолжал играть значительную роль во время Первой мировой войны, когда полевые радиостанции были тяжелы, малонадежны и не очень широко распространены.

85

Хэлнакер - деревушка в Чичестере, графство Западный Сассекс; сейчас - почти что дальний пригород Лондона, но во времена Киплинга это было глухое малонаселенное захолустье. Почему в честь нее назван какой-то участок обороны, понять столь же трудно, как догадаться, по какой причине овраг, где располагалась отрезанная батарея, именовался Малый Попугайный, а одна из траншей называется Аллея Старых Грабель. Может быть, оттуда был родом кто-нибудь из офицеров, а возможно, тут обыгрывается ситуация «маленький населенный пункт на некогда славной, но обветшавшей трассе» (через Хэлнакер проходила старинная римская дорога к Лондону). Вообще же окопные названия причудливы - и это создает особый колорит. Иногда, как в случае с «Зоопарком скелетов», мы получаем подсказку, в других же случаях все так и остается загадкой.

86

Цитата из «1-го послания к коринфянам» апостола Павла.

87

Речь, видимо, идет о масонских плащах - том самом парадном, редко использующемся облачении, которое хранится в этой комнате.

(