Квикверн

"Взгляни, он уже смотрит"!

-- "И правда, положи же его на место. Хороший будет пес! На четвертом месяце мы дадим ему кличку".

-- "В честь кого"? - спросила Аморака.

Кадлу окинул взором свой снеговой домик, увешанный шкурами, и посмотрел на четырнадцатилетняго Котуко, который сидел на скамейке и вытачивал пуговицу из моржового клыка.

-- "Пусть он носит мое имя", - улыбаясь сказал Котуко: "со временем он мне сослужит службу".

Кадлу в ответ также улыбнулся, отчего его глаза совсем ушли в плоския жирные щеки, и кивнул головой Амораке. Злая мать щенка принялась визжать, глядя на своего детеныша, который покачивался в меховой сумке, привешенной высоко над светильником из тюленьяго жира. Котуко продолжал свою работу, а Кадлу вынес свернутую собачью упряжь в соседнюю каморку, потом снял с себя тяжелую охотничью куртку и положил ее в сетку из китового уса, которая висела над огнем другого светильника. Опустившись на скамейку, он принялся стругать кусок мерзлой тюленины в ожидании того, пока Аморака подаст настоящий обед, т. е. вареное мясо и кровяную похлебку. Его разбирал голод. Еще на разсвете он ушел осматривать проруби за восемь миль от дома и возвратился с тремя большими тюленями. В ближайшей половине узкого и длинного снегового корридора, который вел к внутреннему входу в жилище, раздавался лай и визг: это упряжные собаки после дневных трудов дрались за теплое местечко.

Когда визг непомерно усилился, Котуро лениво поднялся с места, взял бич с длинной упругой ручкой из китового уса и трехсаженной ременной плетью и юркнул в корридорчик. Раздался такой лай, словно собаки собирались растерзать мальчика: это оне радовались предстоящему кормлению. Котуко прополз в самую отдаленную часть корридорчика, где на подставках из китового уса висело мерзлое мясо для собак, которое он разбил широким копьем на большие куски. Затем он остановился с бичем в одной руке и с мясом в другой. Каждую собаку он вызывал по имени, начиная с самой слабой. Горе той из них, которая выскакивала не в очередь: в мгновение ока взвивался длинный бич и вырывал у нея клок шерсти с кожей. Собака рычала, схватывала на лету свою порцию и, чавкая, отправлялась назад в корридорчик. А Котуко, стоя на снегу, при свете ярких северных звезд, продолжал свою раздачу. Последней к нему подошла черная собака, "вожак", которая руководила всей сворой. Котуко бросил ей двойную порцию мяса и на придачу лишний раз щелкнул бичем. - "Да!" - сказал он, свивая бич: "там у меня греется щеночек, который будет здорово лаять. Ну, будет тебе, ступай на место"!

Котуко прополз назад через кучу собак, смахнул снег со своей меховой одежды выбивалкой из китового уса, которую Аморака всегда держала у дверей, потрепал рукой по шкуре, натянутой вместо потолка, чтобы сбить сосульки, падавшия со снегового купола, и затем прилег на скамейку. Собаки в корридорчике храпели и повизгивали со сна; маленький ребенок Амораки, лежавший в её меховом капюшоне, дрыгал ножками, чмокал и что-то лепетал. Собака, мать щенка, лежала возле Котуко, не спуская глаз со свертка, привешенного в тепле, над ярко-желтым пламенем светильника.

Все это происходило на дальнем севере, за Лабрадором, за Гудзоновым проливом, куда морское течение наносит льдины, севернее Мелвильского полуострова и даже проливов Фурии и Геклы, на северном берегу Баффиновой земли, где во льдах Ланкастерского пролива, как опрокинутая кастрюля, стоит о - в Байлот. К северу от Ланкастерского пролива мы знаем только Северный Девон и Эльсмерову землю, но там, в таком близком соседстве с полюсом, живут лишь немногочисленные ко чевники.

Кадлу был эскимос. Его племя, числом до тридцати человек, заселяло Тунунирмьют, т. е. "землю на краю чего-то". На картах этот пустынный берег именуется Адмиралтейским, но эскимосское название к нему особенно подходит, так как эта земля, действительно, лежит на краю света. Девять месяцев в году здесь только лед, снег и непрерывные бури. Человек, не видавший, как термометр спускается ниже нуля, даже не может себе составить понятия о тамошнем холоде. Целых шесть месяцев из этих девяти бывает совершенно темно, и это ужаснее всего. В продолжении трех летних месяцев морозит только по ночам, да через день по утрам. Южные склоны на это время очищаются от снега и поростают чахлой травой, приземистые ивы выгоняют свои пушистые почки. На взморье появляется мелкий гравий и круглые камешки, но на больших отточенных голышах и изборожденных скалах все еще лежит зернистый снег. Через несколько недель и этому настает конец: лютая зима опять сковывает всю страну. Морския льдины сталкиваются, плывут рядом, трескаются, затем смерзаются так, что от берега на громадное разстояние тянется ледяное поле футов в девять толщиною.

Зимою Кадлу отправлялся за тюленями на самый край этого ледяного поля и подстерегал их, когда они выплывали подышать воздухом у проруби. Тюленям нужна открытая прорубь, чтобы дышать и ловить рыбу, а зимою лед тянется от берега иногда миль на восемьдесят без перерыва. Весною жители Тунунирмьюта перебирались с тающого льда на твердую землю; они раскидывали палатки из звериных шкур и ловили силками морских птиц или метали копья в молодых тюленей, вылезающих погреться на берегу. Потом они перекочевывали на юг Баффиновой земли, где охотились на северных оленей и запасались на целый год семгой, которая в изобилии водится в тамошних реках и озерах. В сентябре или октябре они опять возвращались на север, чтобы охотиться за мускусными быками и тюленями. Переезжали они, обыкновенно, на санях, запряженных собаками, делая до тридцати миль в день. Иногда они плыли вдоль берега, от мыса к мысу, в больших лодках из звериных шкур, причем собаки и дети лежали между ногами гребцов, а женщины распевали песни. Все предметы роскоши, известные в Тунунирмьюте, как-то: дерево для санных полозьев, железо для гарпунов, стальные ножи, жестяные котелки, в которых гораздо удобнее было варить пищу, чем в прежних каменных горшках, кремень и огниво, даже спички, цветные ленты женщинам в волосы, грошевые зеркальца, красное сукно для оторочки оленьих курток - все это доставлялось с юга. Кадлу продавал ценный рог нарвала и зубы мускусного быка южным эскимосам, а те, в свою очередь, сбывали их^: китоловам или в миссионерския поселения на берегах Эксетерского и Кумберлендского проливов. Эти сношения приводили к тому, что иногда какой-нибудь котелок, украденный корабельным поваром и спущенный за безценок, доживал свой век по ту сторону полярного круга, над светильником из тюленьяго жира.

Кадлу, как хороший охотник, имел достаточный запас железных гарпунов, дротиков, острог и тому подобных предметов, необходимых для существования на дальнем севере. Он был начальником племени или, как его звали, "человеком на все руки". Впрочем, это не давало ему особых прав: он мог лишь посоветовать своим товарищам перебраться для охоты на другое место. Зато Котуко любил немножко командовать другими мальчиками, когда они при луне играли в снежки или пели "детскую песнь" северному сиянию.

В четырнадцать лет всякий эскимос уже считает себя взрослым, а мальчику - Катуко уже давно наскучило делать силки для морской птицы и лисиц. Но больше всего ему надоело жевать оленьи и тюленьи шкуры, чтобы оне сделались мягкими. Этой работой занимаются женщины и дети по целым дням в то время, как мужчины ходят на охоту. Ему хотелось бы пойти в квагчи (дом для пения), где по вечерам собирались охотники, и колдун, или атекок, свои большие сапоги в сетку с утомленным видом хозяина и присоединиться к охотникам, которые иногда играли вечером в доморощенную рулетку из жестянки и гвоздя. Да мало ли чего ему хотелось, но взрослые посмеивались и говорили: "Погоди, пока не побываешь в перевязке, Котуко. Охота еще не заправская ловля".

Теперь же, когда отец назвал щенка его именем, дела Котуко начали поправляться. Эскимос не отдаст сыну хорошей собаки, если мальчик не умеет править, а Котуко был уверен, что он еще и не то умеет.

Должно быть, щенок был железного телосложения, если он не умер от обкармливания и переутомления. Котуко соорудил ему маленькую упряжь и целый день гонял его, покрикивая: "Ауа! Джа ауа"! (Направо)! "Чоячой! джа чоячой"! (Налево)! "Огага"! (Стой)! Щенку это приходилось не по вкусу, но что это было в сравнении с тем, когда его в первый раз запрягли в сани! Он сидел себе преспокойно на снегу и играл ремешком из тюленьей кожи, который шел от его упряжи к питу, или большому ремню саней. Вдруг вся свора двинулась с места, и щенок почувствовал, как тяжелые сани покатились и потащили его, а Котуко хохотал до слез. Для щенка настали тяжелые времена: неумолимый бич свистал над ним; собаки кусались, потому что он не знал своего дела; упряжь немилосердно терла; ему уже не позволялось спать вместе с Котуко, а взамен того досталось самое холодное место в корридорчике.

Сам Котуко не менее трудился. Править собаками не легко. Слабейшую из собак помещают ближе всего к кучеру; у каждой - отдельная упряжь, от которой идет ремешок, проведенный под её левой передней ногой и пристегнутый к главному ремню посредством особой пуговицы и петли; его можно отстегнуть и на время выпречь собаку. Это особенно необходимо для молодых собак, которые часто запутываются в своем ремешке задними ногами, и он им натирает раны. Затем оне заигрывают друг с дружкой или дерутся и перепутывают всю упряжь. Тут надо большое умение владеть бичем. Каждый эскимосский мальчик гордится, если достигнет этого искусства: легко зацепить бичем по земле и, наоборот, очень трудно, перегнувшись вперед, на полном ходу стегнуть непокорную собаку. Если окликнешь одну собаку за "заигрывание" и в то же время случайно стегнешь, вместо нея, соседнюю, то оне подерутся и задержат остальных. Если едешь и разговариваешь с кем-нибудь или если сам затянешь песню, то собаки остановятся, обернутся, присядут и будут слушать. Раза два собаки понесли Котуко, так как он, останавливаясь, забывал подпереть чем-нибудь сани; он порвал не мало упряжи и ремней, пока не научился в совершенстве управлять легкими санками с целой сворой из восьми собак. Но за то теперь он был преисполнен чувства собственного достоинства и с гордостью в сердце быстро носился по гладкому льду. Он отправлялся за десять миль к тюленьим прорубям и там, отстегнув ремень, выпрягал большого черного вожака, который считался самой умной собакой во всей своре. Перевернув сани, он втыкал глубоко в снег пару отпиленных оленьих рогов: они подпирали сани и не давали собакам уйти. Котуко осторожно подползал к проруби и выжидал, пока тюлень выплывет подышать воздухом. Тогда он вскакивал со своим копьем и арканом и, убив тюленя, тащил его по льду к саням с помощью черного вожака. Тут собаки поднимали такую возню и такой визг, что Котуко должен был до крови хлестать их бичем, пока тюленья туша не замерзала совершенно. Домой возвращаться было трудненько. Приходилось перетаскивать нагруженные сани через ледяные бугры, а собаки садились и, вместо того, чтобы везти, жадно поглядывали на мясо. Наконец, попав на проторенную дорогу к деревне, оне успокаивались и мчались во весь опор под тусклым, звездным небом. Котуко затягивал: "Ангутивун тайна таунане тайна" (песнь возвращающагося охотника), и из каждого дома его приветствовали голоса.

Когда Котуко-пес совсем вырос, то и он вошел во вкус езды. Он постепенно завоевывал себе положение среди других собак, а в один прекрасный вечер во время кормления напал на черного вожака и поборол его. С тех пор ему отведено было место вожака, который бежит на пять футов впереди остальных собак, привязанный к длинному главному ремню, или питу. На его обязанности лежало наблюдение за сотоварищами, чтобы они не дрались ни в упряжи, ни без упряжи. Ему одели тяжелый и толстый ошейник из медной проволки. В особых случаях его звали в дом и кормили вареным мясом: подчас ему даже позволялось спать на скамейке вместе с Котуко. Это была прекрасная охотничья собака; она могла удержать на месте мускусного быка, хватая его зубами за ноги, а храбрости у нея было столько, что она не пугалась борьбы с худым полярным волком, которого северные собаки боятся пуще всего на свете. Она со своим хозяином (остальная свора в ризсчет не принималась) по целым дням ходила на охоту, и юношу, закутанного в меховую одежду, всегда сопровождал этот дикий лохматый рыжий зверь с маленькими глазками и острыми белыми клыками. Каждый эскимос должен добывать пищу и звериные шкуры для себя и для своей семьи. Женщины шьют из шкур одежды и иногда случайно помогают при какой-нибудь мелкой ловле. Но вообще доставление пищи - а едят они ужасно много - дело мужчин. Если съестные припасы истощатся, то ведь эскимосам негде купить, занять или попросить, и приходится умирать с голоду.

Кадлу, Котуко, Аморака и маленький мальчик, который лежал в меховом капюшоне матери и по целым дням жевал кусок сала, вели вполне счастливую семейную жизнь. Они принадлежали к кроткому народу: эскимос редко выходит из себя и почти никогда не бьет детей. Ложь и кража ему незнакомы. Они перебивались при самых ужасных, жестоких морозах, ели сколько влезет, по вечерам рассказывали страшные сказки, а по целым дням при свете масляной лампы чинили платье и охотничьи доспехи, распевая бесконечную песню женщин: "ая амна, амна ая, а, а!"

Но вот в, одну лютую зиму все пошло прахом. Возвратившись после ежегодной ловли семги, тунунирмьютцы устроились на свежем льду, приготовляясь к тюленьей охоте, как только океан замерзнет. Осень была ранняя и суровая. В течение всего сентября были страшные бури, которые проломили лед там, где он имел четыре - пять футов толщины. Льдины неслись к берегу и нагромоздились целой стеной около двадцати миль ширины; немыслимо было через нее перетаскивать сани. Край плотного льда, около которого тюлени зимою ловили рыбу, лежал далеко за этой стеною: эскимосы не могли туда добраться. Они еще, может быть, кое-как перебились бы со своим запасом мерзлой семги и сала, да в декабре один из них набрел на тупик, или палатку из шкур, где оказались три женщины и девушка, полумертвые от голода. Оне пришли с севера вместе с мужчинами, которые погибли, охотясь за длинорогим нарвалом. Кадлу распределил женщин по хатам зимняго селения. Эскимос не отказывает в гостеприимстве чужеземцу: ведь и для него может настать такая же тяжелая нужда. Аморака взяла к себе в дом девушку, которой было около четырнадцати лет, и сделала из нея нечто в роде служанки. По покрою её остроконечного капюшона и всего платья можно было предполагать, что она с Эльсмеровой земли. Она в первый раз видела жестяные котелки и сани на деревянных полозьях. Котуко-мальчик и Котуко-собака очень полюбили ее.

Но вот все лисицы ушли к югу, и даже маленькая россомаха больше не попадалась в силки, которые разставлял Котуко. Племя лишилось двух лучших охотников, погибших в борьбе с мускусным быком, и другим еще прибавилось работы. Котуко каждый день выезжал на легких санках с шестью - семью самыми сильными собаками и до боли в глазах присматривался, нет-ли где на льду светлого пятна, - дыры, которую себе процарапал тюлень. Собака-Котуко бегала вдоль и поперек, и в гробовом молчании ледяного поля Котуко-мальчик за три мили мог услышать её лай. Если собака находила тюленье отверстие, то Котуко устраивал себе неподалеку снежный холмик для некоторой защиты от ветра и ждал здесь 10--12--20 часов, пока выплывет тюлень. Не спуская глаз с проруби, он сидел на маленькой подстилке из тюленьей шкуры, надев на ноги тутареанг, (перевязку, о которой ему говорили старые охотники). Она надевается для того, что-бы колени не стучали от холода в то время, когда приходится бесконечно ожидать чуткого тюленя. Сидеть неподвижно в перевязке при сорокаградусном морозе, это ужасная мука даже для эскимоса. Если удавалось поймать тюленя, то собака-Котуко, волоча свою упряжь, помогала дотащить тушу до саней, где усталые и голодные собаки уныло лежали, под защитою ледяной стены.

Убитого тюленя хватало не надолго: каждый из жителей поселка имел право на известную долю туши; кости, шкура и жилы тоже шли в дело. Мясо, предназначенное для собак, раздавалось людям, а собакам Аморака бросала куски летних палаток из шкур, и оне выли от голода.. По светильникам в домах видно было, что приближалась голодовка. В хорошия времена, когда жиру бывало вдоволь, веселое, яркое пламя в лодкообразном светильнике доходило до двух футов высоты. Теперь оно, понизилось до шести дюймов; при малейшей яркой вспышке Аморака глубже заправляла фитилек, а вся семья следила за движением её руки. Умирать в потьмах казалось еще страшнее, чем голодать! Каждый эскимос боится мрака, которым он окружен шесть месяцев в году, и когда светильники плохо горят, то падает духом.

Но впереди предстояли еще худшия испытания.

Отощавшия собаки выли и рычали в корридоре, поглядывая на безчувственные звезды и вдыхая холодный ночной воздух. Когда вой прекращался, наступала такая тишина, что люди, казалось, слышали биение собственных сердец. Однажды вечером собака - Котуко, которая, против обыкновения, в тот день страшно упрямилась, вдруг вскочила и положила голову на колени Котуко. Тот отогнал ее, но она продолжала лезть к нему, помахивая хвостом. Проснувшийся Кадлу повернул к себе тяжелую лохматую голову собаки и посмотрел в её стеклянные глаза. Она жалобно застонала и припала к ногам Кадлу. Шерсть стала у нея дыбом, и она завыла, как будто в дом лез чужой, потом вдруг радостно залаяла, стала кататься по полу и, как щенок, грызть самого Котуко.

-- Что это?^{: -} спросил Котуко, которому становилось жутко..

-- Болезнь, - отвечал Кадлу, - собачья болезнь.

-- Я этого никогда не видел. Что-ж дальше будет? - спрашивал Котуко.

Кадлу пожал плечами и направился к стене за коротким гарпуном. Собака взглянула на него и с воем бросилась бежать по корридору; остальные собаки разступились перед нею. Выскочив на снег, она с неистовым лаем умчалась и скрылась из виду. Это не была водобоязнь, а особого рода безумие. Холод, голод, а в особенности мрак подействовали на нее. Подобные заболевания распространяются в своре чрезвычайно быстро. На другое утро заболела еще одна собака, которая так боролась и кусалась, что Котуко убил ее. Затем большой черный пес бывший когда-то вожаком, напал на мнимый звериный след; когда его спустили с ремня, он бросился к ледяному утесу и также убежал со своею упряжью. После этого никто уже не ездил на собаках. Оне нужны были для другой цели, и собаки это сами чувствовали. Их попривязывали и кормили из рук, но оне сохраняли выражение испуга и отчаяния. В довершение всего, старухи откопали какие-то страшные сказки и стали уверять, что оне осенью видели духов умерших охотников, которые предрекли им разные ужасы.

Котуко больше всего был огорчен потерей своей собаки. Эскимос ест много, но при случае умеет и голодать. На Котуко все испытания подействовали так, что он стал слышать какие то внутренние голоса и видеть несуществующих людей. Однажды после десятичасового ожидания у тюленьей дыры, он снял перевязку и, изнемогая от усталости, поплелся домой. Дорогой у него так закружилась голова, что он должен был прислониться к ледяному выступу; лежавшая на выступе скалистая глыба потеряла равновесие и с грохотом покатилась вниз, а когда Котуко отскочил, она со свистом упала на лед.

Котуко привык верить, что в каждой скале, в каждой глыбе живет одноглазая торнака, и что когда торнака хочет помочь человеку, то со своим каменным жилищем катится за ним, спрашивая, согласен ли он стать под её покровительство. (Летом когда лед в трещинах оттаивает, обломки скал рушатся и скатываются на землю, отсюда и возникло поверие о духах камней). Котуко почувствовал, как кровь ударила ему в голову, и подумал, что это торнака заговорила с ним. Приближаясь к дому, он уже был вполне уверен, что имел с нею длинный разговор, а домашние, вполне допуская это, не противоречили ему.

-- Она мне сказала: - я скачу, скачу по снегу! - восклицал Котуко в своей полуосвещенной хижине. - Она сказала: я поведу тебя к хорошим тюленьим прорубям. И вот я завтра пойду, а торнака меня поведет.

Затем пришел ангекок, деревенский колдун. Котуко и ему рассказал о своем приключении.

-- Иди на зов духов, и они дадут нам пищу, - сказал ангекок.

Северная девушка все это время лежала у огня, ела мало, а говорила еще меньше. Но когда Аморака и Кадлу стали снаряжать маленькия ручные санки для Котуко и положили туда его охотничьи доспехи сала и мерзлого тюленьяго мяса, сколько оказалось возможным уделить, то она смело стала рядом с юношей, приготовляясь тащить санки.

-- Твой дом - мой дом, - говорила она, в то время, как маленькия костяные сани скрипели и подпрыгивали за ними посреди ужасающей полярной ночи.

-- Мой дом - твой дом, - отвечал Котуко; - но я боюсь, что мы оба пойдем к Седне.

"счастливую страну, где нет морозов и в изобилии водятся северные олени".

В деревне все еще продолжали кричать: "духи говорили с Котуко, они приведут его на открытое место. Он добудет нам тюленей!" Но голоса терялись в холодной мгле, а Котуко и девушка вместе тащили санки по направлению к Ледовитому океану. Котуко уверял, что торнака велела ему итти на север, и они шли, руководствуясь Тунтукджунгом, т. е. "Оленем" или, по нашему, созвездием Большой Медведицы.

Девушка шла молча, наклонив голову, и ветер хлестал ее меховой бахромой капюшона по широкому смуглому лицу. Небо над ними было бархатисто-черного цвета и только на горизонте прерывалось алыми полосами. Большие звезды светились, как фонари. Иногда падающая звезда оставляла за собою огненный след; в такую минуту неровная поверхность льда отливала красным, коричневым и синим цветами, тогда как при звездах она казалась безжизненно серой. Осенния бури образовали во льду выбоины, рытвины, ямы и нагромоздили целые кучи льдин, отточив их местами, как пилы. Некоторые глубокия ямы были сверху засыпаны снегом. Обломки льда издали походили на тюленей, моржей, на перевернутые сани и даже на десятиногого Духа Белого Медведя. И по этому необозримому пространству, при полном безмолвии, двое людей, как во сне, тащили за веревку сани.

Когда они уставали, Котуко устраивал так-называемый охотничий " полудомик", т. е. маленькую снежную избушку, где они могли бы развести походный светильник и отогреть мерзлую тюленину. Подкрепившись сном, они шли дальше, совершая в день по тридцать миль, чтобы подвинуться по прямому пути на пять миль к северу. Девушка всегда молчала, а Котуко бормотал про себя или напевал какую-нибудь "летнюю" песню об олене и семге, совсем не подходящую к ужасной обстановке. Он заявлял, что торнака благополучный исход. Она ничуть не удивилась, когда на четвертый день Котуко с горящими глазами объявил ей, что торнака идет за ними в виде двуглавой собаки. Девушка посмотрела в указанном направлении, и видение скрылось в овраге. Оно не походило на человека, но известно, что духи любят принимать образ медведя, тюленя или другого животного.

Может быть, это был даже сам десятиногий Дух Белого Медведя! Котуко и девушка от истощения не могли уже доверять своим глазам. С тех пор, как они вышли из деревни, они ровно ничего не поймали и даже не напали на звериные следы. Провизии у них оставалось меньше, чем на неделю, а тут вдобавок приближалась буря. Полярная буря длится дней десять без перерыва, и всякому путнику в это время грозит неминуемая смерть. Котуко сложил снеговой домик такой величины, чтобы в него можно было поставить санки: ведь, нельзя же бросить зря свои припасы. В то время, как он клал последнюю ледяную глыбу, заменяющую конек на крыше, он увидел на разстоянии полумили нечто, стоявшее на вершине утеса. Был туман, и этот предмет, казалось, имел футов сорок длины и десять высоты и хвост длиною футов в двадцать; очертания его все менялись. Девушка тоже заметила его, но не только закричала от ужаса, а, напротив, спокойно сказала:

-- Это - Квикверн. Что-то дальше будет?

Котуко, но нож задрожал в его руке, так как человек, верящий в покровительство неземных духов, не боится их только, пока дело не дойдет до встречи. Квикверн - это призрак гигантской беззубой и безшерстной собаки, который по эскимосским верованиям живет на севере и показывается перед великими событиями; но будь это горестные - или радостные события, а даже колдун сам не решается говорить с Квикверном. Он насылает болезни на собак. Подобно Духу Медведя, у него необычное число ног - шесть или восемь. У существа, которое прыгало в тумане, тоже было больше ног, чем у простой собаки.

Котуко и девушка тотчас же забились в свой домик. Конечно, снеговой покров не мог бы их предохранить от гнева Квикверна, если бы тот желал им зла, но все-таки, не видя его больше, они почувствовали облегчение. Буря разразилась страшным воем, который в течение трех суток не ослабевал ни на минуту. Они поставили светильник между колен, ели разогретое тюленье мясо и в продолжении семидесяти двух долгих часов смотрели, как скоплялась сажа на потолке. Девушка вынула провизию из саней: её оставалось дня на два, поэтому Котуко освидетельствовал железные наконечники своих гарпунов, острогу для тюленей и дротик для птиц. Надо было что-нибудь предпринять.

-- Мы скоро, очень скоро пойдем к Седне, - шептала девушка. - Через три дня мы будем лежать, и нам придет конец. Отчего же твоя не помогает нам? Спой ей песню ангекока, чтобы она к нам пришла.

Он начал петь или, точнее, завывать одно из заклинаний. Буря не унималась. Посредине пения девушка вскочила и вдруг приникла ухом к ледяному полу дома. Котуко последовал её примеру, и они смотрели друг другу в глаза, напряженно прислушиваясь. Он оторвал тонкую пластинку китового уса от силка, который лежал в санях, расправил ее и всадил в маленькое отверстие во льду, придавив своей рукавицей. Теперь вместо того, чтобы слушать, они стали наблюдать. Пластинка сначала чуть-чуть задрожала, потом стала колебаться сильнее и изменила свое направление, точно компасная стрелка.

-- Что это! - воскликнул Котуко: - должно быть, снаружи откололась большая льдина.

Приникнув к полу, они на этот раз услышали странный шум и стук, как будто у себя под ногами. Этот шум напоминал то писк слепого щенка, то царапанье камнем по льду, то заглушенные удары барабана.

-- Мы уж скоро отправимся к Седне, - сказал Котуко: - это действительно ледоход. Торнака обманула нас. Мы умрем.

льдины, которые надвигались на плотный лед в то самое время, как волнение бурного океана подмывало и расшатывало его снизу. Котуко и девушка слышали отдаленные раскаты этой борьбы, происходившей за тридцать - сорок миль от них. Маленькая пластинка также отзывалась на это сотрясение.

Но, как говорят эксимосы, когда лед пробуждается после долгой зимней спячки, то нельзя заранее знать, что случится, потому что плотный лед меняет очень быстро свои очертания. Налетевшая буря была, повидимому, из числа весенних, только разразилась раньше времени, и трудно было предугадать её последствия.

Все-таки им было как-то легче на душе от сознания, что если лед идет, то им больше не придется ждать и страдать. По льду бегают духи, водяные, ведьмы, и они войдут в страну Седны в обществе разных других существ. Когда они выбрались из своего домика после бури, то отдаленный шум все еще усиливался, а плотный лед гудел и стонал около них.

-- Он все еще ждет, - сказал Котуко.

Не вершине бугра сидело восьминогое существо, которое они видели тремя днями раньше, и ужасно выло.

Но она зашаталась от слабости, когда попробовала тащить санки. Таинственное существо медленно шло на запад. Гул все усиливался. Поверхность льда давала трещины по всем направлениям; откалывались большие ледяные глыбы в десять футов толщиною. Море стремительно толкало льдины под плотный лед, подобно тому, как быстро прячут колоду карт под скатерть. Кроме того, бурей и течением нанесло с Гренландии целые пловучия ледяные горы. Оне надвигались на ледяное поле, как старинный флот на полных парусах. Иногда огромная гора вдруг безпомощно останавливалась, пошатнувшись и далеко разбрызгав пену, и уходила назад, тогда как другая, поменьше и пониже, вкатывалась на плоскую ледяную поверхность, разбивала и толкала лед на пути и оставляла след на протяжении целой мили. Одне льдины работали, как секиры, другия, как тараны, третьи кружились вихрем, и эта разрушительная работа шла во всей северной части ледяного поля, насколько глазу было видно. То место, где стоял Котуко с девушкой, было очень удалено от ледохода, но все-таки он надвигался на них. Они слышали глухой гул, напоминающий пушечные выстрелы в туманную погоду. Это показывало, что лед шел на юг, к острову Байлоту, который остался у них в тылу.

-- Этого прежде никогда не бывало, - говорил Котуко. - Еще не время. Как же ледоход начинается уже теперь?

-- Идем за ним! - говорила девушка, указывая на привидение, которое то прыгало, то бежало впереди них.

Котуко дико ринулся вперед и потащил с собою девушку; они поползли на вершину холма, на высоту каких-нибудь пятидесяти футов. Льдины рычали все грознее, но холм стоял твердо. Котуко знаком показал своей спутнице, что под ними находился островок, куда их привело восьминогое существо. Он был так покрыт льдом, что человек не мог бы угадать, что снизу находится твердая земля. Конечно, им еще грозила опасность от пловучих льдов, но Котуко и девушка перестали бояться, они сложили себе ледяную избушку и, забравшись в нее, принялись за еду. Он исчез, и Котуко возбужденно толковал о могуществе духов. Посреди его несвязной речи, девушка вдруг стала неудержимо хохотать, покачиваясь из стороны в сторожу.

За его спиной в отверстии хижины показались две головы, - рыжая и черная, - принадлежавшия двум собакам: Котуко и черному вожаку. Обе выглядели прекрасно, разжирели и казались совершенно здоровыми, но оне были как то странно соединены между собою. Черный вожак, ведь, убежал в упряжи; повидимому, он встретился с Котуко, и они играли или боролись. Петля от его ремешка зацепилась за проволочный ошейник Котуко и так запуталась, что ни одна, ни другая собака не могла повернуть головы, чтобы перегрызть ремень; и вот оне остались скрепленными бок-о-бок. Тем не менее, оне должны были сами заботиться о своем пропитании, и это, повидимому, излечило их.

Девушка повернула их морды к Котуко и, заливаясь от смеха, воскликнула:

-- "Вот он Квикверн, который привел нас в безопасное место. Посмотри-ка на его две головы и восемь ног"!

-- "Оне нашли себе пищу", - сказал он улыбаясь: и я думаю, что и мы так скоро не пойдем к Седне. Моя торнака прислала их сюда. Оне выздоровели".

После первого приветствия по адресу Котуко, собаки, которые в течение нескольких недель должны были спать, есть и охотиться вместе, бросились друг на друга, и в снеговом домике произошла великолепная драка. "Голодные собаки не дерутся", заметил Котуко. "Оне нашли тюленей. Поспим-ка теперь. Мы добудем себе пищу".

взялись за руки улыбаясь: морской прибой среди льдов напоминал им время оленей и семги и запах распускающейся приземистой ивы. На глазах у них море стало подергиваться пленкой, - так холодно еще было. Но на горизонте виднелась ярко-красная полоса, - отблеск солнца, предвещавшая предстоящую перемену в природе.

Котуко нашел собак, которые грызлись из-за убитого ими тюленя. В поисках за рыбой, которую буря всегда разгоняет, в этот день на берег островка выплыло штук тридцать тюленей. Пока море не замерзло окончательно, сотни черных голов виднелись на поверхности прибрежной отмели.

Как приятно было опять поесть тюленьей печенки и наполнить светильник свежим жиром так, чтобы он ярко пылал! Но лишь только лед окреп, Котуко и девушка нагрузили ручные санки, заставили собак тащить их и изо всех сил торопились домой, опасаясь за участь своих земляков. Они закопали в лед на берегу про запас двадцать пять свежих тюленьих туш. Погода попрежнему была ужасна, но сани, нагруженные хорошей пищей, казалось легче тащить, чем идти на охоту впроголодь. Котуко растолковал собакам, что от них требовалось. Оне пустились в путь, и хотя нигде не было наезженной дороги, но через два дня уже доставили путников в деревню Кадлу. Их встретили лаем только три собаки: остальные были съедены, и в домах было почти совсем темно. На возглас Котуко: "Оджо"! (вареное мясо), ответило несколько слабых голосов. Но когда он сделал поименную перекличку, то все жители оказались на лицо.

Через час светильники горели в доме Кадлу; над ними кипели котелки, и с крыши капал тающий снег, - Аморака готовила обед для всей деревни. Маленький ребенок Амораки получил кусок свежого белого сала, а охотники до отвала наелись тюленьяго мяса. Котуко и девушка рассказывали о своих похождениях. Знаменитые две собаки тоже сидели тут, навостряя уши, когда упоминались их имена. Собака, выздоровевшая от безумия, по словам эскимосов, уже навсегда ограждена от этой болезни.

-- " все-таки не забывала нас", - сказал Котуко: "во время лютой бури лед проламывался, и тюлени гнались за спуганной рыбой. Теперь новые тюленьи дыры уже есть на разстоянии двух дней езды. Пусть хорошие охотники отправляются завтра и привезут те двадцать пять туш, что я закопал во льду. А когда мы это мясо съедим, то пойдем дальше за тюленями".

-- "А вы что будете делать"? - спросил деревенский колдун у Кадлу особенным тоном, которым он всегда говорил с этим тунунирмьютским богачем.

Кадлу посмотрел на северную девушку и спокойно ответил:

-- Мы будем строить дом.

Девушка, отрицательно качая головою, повернула руки ладонями кверху: ее, чужую, приняли в дом, когда она умирала с голоду, и у нея ничего нет.

Аморака вскочила с своей скамейки и принялась бросать девушке на колени различные предметы: каменные светильники, железные скребницы, жестяные котелки, оленьи шкуры и настоящия матросския иглы - богатейшее приданое, какое можно себе представить у полярного круга. Северная девушка поклонилась до самой земли.

-- И еще их на придачу, - со смехом сказал Котуко, указывая на собак, которые наровили лизнуть девушку в лицо.

-- Гм! - сказал навело бурю, которая проломила лед, пригнало собак к Котуко, когда ему грозила опасность; это мое пение послало ему тюленей. Мое тело лежало в квагги, но дух витал над льдом и во всем руководил Котуко и собаками. Да, это - дело моих рук.

Все так насытились, что тут же стали засыпать, поэтому никто не возражал. с горя съел еще кусок вареного мяса и, зараженный общим примером, присоединился к остальной компании, дремавшей в теплом, яркоосвещенном доме, пропитанном запахом жира.