Маленькие барабанщики

В армейских списках он до сих пор значится - "Передовым, принцессы Гогенцоллерн-Зигмарниген-Анснахской, собственным её величества, легким пехотным, 329 полком", но вся армия, во всех казармах, называет его не иначе, как - "Беглым". Может-быть, со временем он что-нибудь сделает, чтобы заставить уважать свое новое прозвище, но покамест солдаты страшно стыдятся его и всякий, кто назовет их "беглыми", рискует головой.

Достаточно крикнуть два слова в конюшне одного из кавалерийских полков, чтобы вызвать оттуда всех людей на улицу с ругательствами, нагайками и швабрами, но шепните только: "беглые!" и весь 329 полк схватится за ружья.

Единственным извинением ему служит то, что он вернулся и употребил все силы, чтобы кончить дело, как следует. Но военный мир знает, что сначала его побили, раскатали на все корки, что он трясся от страха и бежал с поля - солдаты знают это, офицеры знают и конная гвардия тоже, а когда начнется новая война, узнает и неприятель. Между линейными полками есть два-три отмеченные черною чертой; на войне они ее сотрут и не завидую я тем войскам, которым придется выносить на себе это очищение.

Официально предполагается, что храбрость английского солдата вне всякого сомнения и, как общее правило, это верно. Исключения - из приличия - скрываются, и о них упоминают только в случайных откровенных беседах после ужина, в офицерских столовых. Тогда приходится слышать странные и ужасные рассказы о солдатах не последовавших за своими офицерами, о приказаниях отданных теми, кто не имел на это никакого права и о таком позоре, который окончился бы полною катастрофой, еслибы не постоянное счастие английского оружия. Слушать подобные рассказы неприятно, и в столовых говорят об этом вполголоса, сидя пред камином, а юные офицеры, склонив головы, думают про себя, что, благодаря Бога, "их" люди никогда не будут вести себя так постыдно.

Однако, за эти случайные проступки нельзя относиться к английскому солдату без снисхождения, хотя этого отзыва он не должен знать. Может же генерал, обладающий среднею сообразительностью, тратить по шести месяцев на обсуждение особенностей тех военных действий, которые ему поручены; позволительно полковнику но три месяца ошибаться в оценке способностей своего полка выведенного уже в поле; даже ротный командир может обманываться в характере и настроении вверенной ему кучки людей; - за что же порицать солдата и в особенности современного нам солдата, если он дрогнет и побежит с поля? Потом его можно разстрелять или повесить, pour encourager les autres; но в газетах бранить его не следует, потому что это доказывало бы отсутствие такта и было бы безполезною тратой бумаги.

На службе пробыл он, положим, четыре года. Еще два года и он будет отпущен домой. Наследственных нравственных правил у него нет, а четырех лет слишком мало, чтоб он проникся мужеством и сознанием своего священного долга перед полком. Ему хочется пьянствовать, хочется веселиться, а в Индии ему хочется наживать деньги, и ни малейшого желания у него нет выносить боль и страдания. Образование он получил как раз достаточное для того, чтобы на половину понимать значение отдаваемых ему приказаний и судить о свойствах ран чистых, колотых и огнестрельных. Так, когда ему приказывают развернуть фронт перед атакой, он понимает, что во время этого маневра ему грозит большая опасность быть убитым и подозревает, что им жертвуют, ради выигрыша десяти минут времени. Он или развернет фронт с отчаянною торопливостью, или замешкается, или подастся вперед, или дрогнет, смотря по тому, какой дисциплине его подчиняли в течение четырех лет.

Вооруженный недостаточными познаниями, с проклятыми задатками воображения, разъедаемый напряженным себялюбием низших классов и не поддерживаемый никакими полковыми традициями, молодой солдат внезапно встречается с врагом, который на Востоке всегда уродлив, обыкновенно - высок и волосат и зачастую, шумлив. Если, посмотрев вправо и влево он увидит около себя старых солдат, прослуживших по двенадцати лет, которые, как ему известно, нанимают дело, и атакуют, штурмуют или демонстрируют без замешательства, он чувствует себя успокоенным и смело прикладывается, чтобы стрелять. Он становится еще спокойнее, если услышит как старший но годам - научивший его военному делу, а при случае и колотивший его, разъяснит ему шепотом: "Они будут орать еще минут пять. Затем бросятся на нас и тогда мы их схватим за волосы!"

С другой стороны, если он около себя видит только людей одного срока службы с ним, если эти люди бледнеют, нервно хватаются за собачку курка и спрашивают: "какого чорта они там разорались": если в то же время ротные командиры, изнемогая от жары в своих затянутых шарфах, кричат им: "Первая шеренга, привинти штык! Смирно там, смирно! Прицел на три сотни, нет на пятьсот! Ложись все! Смирно! Первая шеренга, на колено!" и т. д., ему делается не по себе, и он чувствует себя окончательно несчастным, когда слышит, как стоявший рядом с ним товарищ падает со стуком стальных щипцов, ударившихся о решетку камина и со стоном оглушенного быка. Еслиб ему можно было сдвинуться с места и последить за действием своего огня на врага, он почувствовал бы себя веселее и у него могла бы появиться даже страсть к драке, которая, - вопреки общему представлению, - находится под управлением холодного беса - от нея трясет людей словно в лихорадке. Если-же его оставляют стоять на месте и в желудке он начинает ощущать холод, а во время этого кризиса на него кричат и он слышит приказания, которые никогда не были отданы, тогда он бежит с поля, бежит в разброд, а во всем свете нет ничего ужаснее бегущого с поля английского полка. Когда наступает самое худшее и паника становится действительно эпидемическою, тогда лучше не мешать людям бежать куда им вздумается, а ротным командирам, ради собственной безопасности, лучше искать спасения в неприятельских рядах. Если-же солдат удастся вторично вывести в поле, то встретиться с ними неприятно - во второй раз ужь они не побегут. Лет через тридцать от настоящого времени, когда нам удастся дать полуобразование всем носящим брюки, наша армия будет прекрасною, но совершенно ненадежною машиной. Она будет знать слишком много и делать слишком мало. Позднее, когда все солдаты будут находиться на одном уровне развития с нынешними офицерами, она завоюет весь мир. Говоря попросту, для отчетливой и скорой мясницкой работы надо брать на службу или неучей или джентльменов, а лучше всего неучей под командой джентльменов. Разумеется идеальный солдат, как сказано в солдатском календаре, - должен сам мыслить самостоятельно, но к несчастью, прежде, чем он выработает эту добродетель, ему приходится пройти через предварительную фразу размышления о самом себе, а от этого гении сбиваются с пути. Неуч может быть не скоро научается самостоятельно мыслить, но он проникнут стремлением убивать, а путем наказаний его легко выучить уменью спасать свою кожу и протыкать чужую. Проводящий время в молитве полк Шотландских горцев под предводительством офицеров-пресвитериаицев может на деле оказаться несколько страшнее тысячи неотвечающих за себя ирландских разбойников под начальством неверующих молокососов. Но все-таки этим доказывается общее правило, что одним полуобразованным людям нельзя доверять. У них такия идеи о ценности жизни и такое воспитание, которое не научило их идти вперед и пользоваться всеми шансами. Им не дают поддержки обстреленных товарищей, и пока этой поддержки не будет организовано - о чем хлопочут многие полковые командиры - они гораздо чаще могут обезчестить себя, чем это сообразно с ростом империи и достоинством армии.

касается выдержки, мозгов и смелости. По этой причине, почти дитя, в восемнадцать лет, с жестяною саблей в руке и радостью в сердце, он будет стоять на своем посту, ничего не делая, до тех пор, пока его не свалят с ног. Если ему приходится умереть, он умирает, как джентльмен. Если же он остается жив, то пишет домой, что его "искромсали", "подрезали", или что-нибудь в этом роде и преследует правительство просьбами о вознаграждении за рану, вплоть до объявления новой маленькой войны, а тогда он принимает ложную клятву перед медицинским комитетом, льстит полковому командиру и ухаживает за адъютантом до тех пор пока его не пошлют опять на передовую линию.

Это разсуждение приводит меня прямо к паре самых ужасных бесенят, которые когда-либо били в барабан или дули в трубу в любом оркестре любого английского полка: Свою грешную карьеру они окончили открытым бунтом, за что и были подстреляны. Джекин и Лю-Пигги Лю - оба были дерзкими, дрянными мальчишками барабанщиками, которых неоднократно тамбур-мажору "Беглого" полка проходилось кормить березовою кашей.

Джекин был малорослым мальчиком лет четырнадцати и Лю был приблизительно того-же возраста. Когда за ними не просматривали, они пьянствовали и курили. Ругались они, как ругаются в казармах, - со стиснутыми зубами и без достаточного повода: а дрались аккуратно раз в неделю. Джекин происхождением своим обязан был какой-то Лондонской клоаке, а Лю не имел никаких сведений о своем происхождении и единственными воспоминаниями его ранняго детства были воспоминания о наслаждении слушать полковой оркестр. Где-то в глубине своей маленькой, угрюмой души он скрывал искреннюю любовь к музыке и природа совершенно ошибочно снабдила его головой херувима, так что красивые дамы любовавшияся полком в церкви называли его не иначе, как "прелестью". Правда, оне ни разу не слышали его ядовитых замечаний на счет их манер и нравственности, когда он вместе с музыкантами маршировал назад в казармы и обдумывал новые поводы к драке с Джекином.

Остальные мальчишки-барабанщики ненавидели своих двух товарищей из-за нелогичности их поведения. Джекин мог колотить Лю, и Лю мог совать Джекина головой в грязь, но всякое нападение со стороны встречалось соединенными силами обоих, и последствия бывали неприятные. Оба они были Измаилами музыкантской, но Измаилами состоятельными, потому что, в свободное время от драк с другими мальчишками, они, ради развлечения казарм, торговали своими еженедельными драками и таким образом собирали деньги.

В тот день, когда начинается рассказ, между приятелями возникли несогласия. Они только-что попались в курении, а это вредно для маленьких мальчиков употребляющих крепкий солдатский табак; и Лю выразил убеждение, что Джекин "весь провонял от того, что трубку держит в кармане", и что на нем лежит ответственность за березовую кашу, которой их только-что накормили.

-- Говорю тебе, что я спрятал трубку за казармами, миролюбиво объяснил Джекин.

-- Ты подлый врун, хладнокровно ответил Лю.

-- А ты подлый ублюдок, возразил Джекин, сильный сознанием, что его собственное происхождение неизвестно.

Ну, а в пространном словаре казарменной брани есть одно слово, которое не может остаться без ответа. Можно, ничем не рискуя, назвать человека "вором". Можно даже назвать его "трусом" и увидеть только, как в ответ у вас мимо уха пролетит сапог, но нельзя намекать на чье-либо незаконное происхождение, не приготовившись подтвердить свои слова ударами в зубы.

-- Ты мог бы подождать, пока я оправлюсь от порки, печально заметил Лю, устремляясь на Джекина с кулаками.

-- Я тебе и не такую еще порку задам, искренно промолвил Джекин и хватил Лю по лбу. Все окончилось бы благополучно и этот рассказ, как говорится в книгах, не был бы написан, еслибы злая судьба не надоумила сына ротного квартирмейстера явиться на место сражения, как раз после первой сшибки. Это был рослый детина, лет двадцати-пяти, шатавшийся без дела и вечно нуждавшийся в деньгах, а у мальчишек, как он знал, водились деньги.

-- Опять деретесь, сказал он. - Я разскажу это отцу, а он донесет фельдфебелю.

-- А вам какое дело? спросил Джекин и ноздри у него неприязненно раздулись.

-- О! Мне-то все равно. Только вам достанется, а вы и так ужь слишком часто попадались, чтоб это прошло вам даром.

-- А какого чорта знаете ав о том, что мы делаем? спросил херувимчик Дю.-- Вы не военный, а грязный штатский лентяй!

И он зашел к нему с левого фланга.

Джекин.

Детина попытался наказать мальчиков, ударив их головой об голову. Этот план удался бы, еслибы Джеки в не хватил его кулаком в живот, а Лю ногой по бедрам. Полчаса дрались они, задыхаясь и все в крови, и с серьезным уроном, торжественно повалили своего врага на землю, как крысоловки валят шакала.

-- Теперь, задыхаясь крикнул Джекин, - я тебе задам! а он колотил упавшого по лицу, а Лю упражнялся над остальными частями поверженного тела. Рыцарство не особенно сильно развито у мальчиков-барабанщиков. Они дерутся так же впрочем, как и те, кто лучше их, - чтоб оставить свою метку на враге.

Ужасен был вид пораженного, когда ему наконец удалось спастись бегством; ужасен был гнев ротного квартирмейстера; но еще ужаснее была сцена в дежурной комнате, когда оба негодяя явились к ответу по обвинению в покушении на убийство "штатского".

Ротный квартирмейстер жаждал уголовного преследования, а его сын лгал. Мальчики стояли, вытянувшись пред начальством, и черные тучи улик росли.

-- С вами, чертенята, больше хлопот, чем со всем остальным полком, сердито заметил полковник. - Выговор делать вам - все равно, что внушать что-нибудь стене, а в карцер или под арест вас сажать неудобно. Надо вас опять выдрать.

-- Виноват, сэр; не позволите ли вы нам, сэр, сказать что-нибудь в свое оправдание? спросил Джекин.

-- Это еще что?! Вы, кажется, хотите разсуждать со мной? возразил полковник.

-- Нет, сэр, ответил Лю. - Но если к вам придет человек, сэр, и скажет, что он донесет на вас, сэр, из-за того, сэр, что у вас вышла маленькая неприятность с приятелем, и захочет вытянуть у вас денег, сэр...

Дежурная комната зазвенела от общого хохота.

-- Ну? спросил полковник.

-- Вот это самое, сэр, и хотел сделать этот низкий мошенник, и сделал бы, сэр, еслибы мы ему не помешали. Мы его только чуть-чуть пощелкали, сэр. Он никакого права не имел соваться не в свое дело, сэр. Пускай меня высечет тамбур-мажор, сэр; пусть любой капрал на меня доносит, но чорт... но... правильно ли будет, сэр, если штатский станет сплетничать на военного.

Новый взрыв хохота потряс стены дежурной комнаты, но полковник был невозмутимо серьезен.

-- Как ведут себя эти мальчики? спросил он у старшого полкового сержанта.

-- Судя по отзывам капельмейстера, сэр, ответил этот уважаемый фельдфебель - единственный человек в полку, которого боялись мальчики, - они делают всякия пакости, но никогда не лгут.

-- Разве похоже, сэр, чтобы мы из шалости полезли на этого долговязого? спросил Лю, указывая на обиженного.

строже держал барабанщиков.

-- Если один из вас явится сюда с малейшею царапиной на лице, прогремел капельмейстер, - я скажу тамбур-мажору, чтоб он спустил с вас шкуру. Поймите это, вы - чертенята!

Затем он раскаивался в своих словах все время, пока Лю, казавшийся маленьким ангелом в красном мундире, разыгрывал воинственную мелодию, заменяя трубача, находившагося в госпитале. Несомненно Лю был истинным музыкантом и в восторженные минуты выражал желание играть на всех инструментах.

-- Ничто не мешает вам, Лю, сделаться самому капельмейстером, сказал капельмейстер, который сам написал несколько вальсов, и день и ночь работал, совершенствуя свой оркестр.

-- Что он тебе сказал? спросил Джекин, после класса.

-- Сказал, что я буду ловким, - капельмейстером и что меня пригласят тогда в офицерскую столовую и угостят хересом.

-- Разве?! Сказал, что ты не будешь военным? Вот как. Лучше-то он ничего не нашел? Когда я окончу свой срок как мальчик-барабанщик - чистый стыд, а не служба, и не считается на пенсию - я пойду в рядовые. Через год, зная все входы и выходы, как я их знаю, я буду капралом, а через три года меня произведут в унтер-офицеры. Я не женюсь тогда, нет! Я буду служить и выучусь офицерской повадке, а тогда переведусь в другой полк, где меня не знают. Там я выйду в офицеры! И тогда я позову вас, мистер Лю, и вам придется постоять в передней, пока буфетный унтер-офицер вынесет вам рюмку хересу!

-- Чтоб я пошел в капельмейстеры? Да, никогда! Я тоже буду офицером. Надо держаться одной вещи, как говорит школьный учитель. Полк вернется домой не раньше, как через семь лет, а тогда я уже буду капралом.

Так разсуждали мальчики о своей будущности и целую неделю вели себя с примерным благочестием. Впрочем, Лю успел за это время объясниться в любви тринадцатилетней дочери фельдфебеля, "не для того", как объяснял он Джекину, "чтобы жениться: нет, но просто, чтобы набить руку". Черноголовая Крис Делиган радовалась этому объяснению больше, чем всем предшествовавшим; остальные маленькие барабанщики пришли в неимоверное бешенство, а Джекин проповедывал об опасностях "возни с юпками".

Но ни любви, ни поучениям не удалось бы удержать Лю на путях добродетели, еслибы не распространился слух о командировке полка на действительную службу, на войну, которую для краткости мы назовем "войной разоренных племен". В казармы слух этот проник раньше даже, чем в офицерскую столовую, а изо всех девятисот человек в казармах не набиралось и десяти, которые видели бы какую-либо стрельбу, кроме учебной. Полковник, двадцать лет тому назад, участвовал в пограничной экснедиции; один из майоров нес действительную службу в Канской области и наказанный дезертир в роте С. помогал при очищении от толпы городских улиц в Ирландии - только и всего. Полк не был в деле уже много лет. Большая часть строевой массы насчитывала всего три-четыре года службы, субалтерны были моложе тридцати лет, и рядовым и унтер-офицерам одинаково ничего не говорили цвета полкового знамени, нового знамени, освященного архиепископом в Англии, пред отправкой полка в Индию.

Они стремились на передовую линию - даже рвались в дело, но они не имели никакого понятия о том, что такое воина и некому было им разъяснить это. Это был образованный полк, процентное отношение школьных атестатов стояло очень высоко и большинство солдат, кроме грамоты, обладало и другими познаниями. Они набирались со строгим соблюдением территориальной идеи, но сами об этой идее не имели никакого понятия. Набирали их из подонков слишком плотно населенного мануфатурного округа. Военная служба отростила мясо и мускулы на их тонких костях, но не могла вложить смелости в сердца потомков людей, которые целыми поколениями слишком много работали за слишком ничтожную плату, потели в сушильнях, склонялись над станками, кашляли от свинцовых паров и дрогли на барках. Эти люди нашли в войсках пищу и отдых, а теперь они знали, что им предстоит бить "негров", которые бегут как только им покажешь палку. Поэтому весть о походе они приветствовали веселыми кликами, а субалтерны разсчитывали на производство и на сбережение жалованья. В главной квартире говорили: "329 полк целое поколение не был в огне. Втянем его мало-помалу, назначив охранять сообщения". Так бы и сделали, еслибы не то обстоятельство, что в английских полках ощущалась большая необходимость на передовой линии, а сомнительные туземные полки могли быть назначены для пополнения менее ответственных обязанностей. "Сведите их в одну бригаду с двумя обстреленными полками", говорили в главной квартире. "Быть-может их и пощиплют немного, но они научатся своему делу, пока дойдут до места. Ничего нет лучше ночной тревоги и маленькой резни отсталых, чтобы полк ловко держал себя в поле. Подождите, пока у них перережут с полдюжины часовых!"

Полковник доносил с восхищением, что настроение людей прекрасное, что лучшого полка и желать нельзя и что он совершенно надежен. Майоры улыбались скромно, но самонадеянно, субалтерны вальсировали по столовой после обеда и чуть не перебили друг друга на учебной стрельбе из револьверов. Но в сердцах у Джекина и Лю царило уныние. Как поступят с барабанщиками? Пойдет ли оркестр с полком? Многих ли барабанщиков возьмут с собою.

Они держали совет, сидя на дереве и покуривая.

-- Это будет здоровою подлостью, если они нас оставят в депо, вместе с женщинами! Ты-то будешь рад, заметил Джекин насмешливо.

-- Из-за Крис, хочешь ты сказать? Но что такое женщина, и даже целое депо женщин в сравнении с полевою службой? Ты знаешь, что я сам так же хочу в поход, как и ты, ответил Лю.

-- Хотел бы я теперь быть трубачем, печально сказал Джекин. - Тома Нидди они возьмут, а нас нет; а я Тома могу в щепки расшибить!

-- Так пойдем и расшибем Тома, чтоб он никогда больше не мог трубить. Ты подержишь его за руки, а я его поколочу, предложил Лю, приготовившись спрыгнуть с ветки.

по нездоровью. Здоров ли ты Пиги? спросил Джекин тыкая Лю в бока кулаком.

-- Да, сказал Лю и ругнулся. - А доктор говорит, что у тебя сердце слабое от курения на-тощак. Выставь-ка грудь, я попробую.

Джекин выпрямился и выставил грудь, а Лю ударил по ней кулаком изо всей мочи. Джекин побледнел, задохнулся, закашлялся, закатил глаза и сказал:

-- Ладно: все в порядке.

-- Годишься, решил Лю. - Я слышал, что можно убить человека, ударив его по грудной кости.

-- А все же это нам не поможет отправиться в поход, заметил Джекин. - Не знаешь, куда нас посылают?

-- Кто его знает. Куда-то на границу, бить язычников, волосастых, рослых мошенников, которые вывернут тебя на изнанку, если доберутся. Говорят, у них женщины хороши.

-- А добыча?

-- Ни гроша; говорят, надо рыться в земле и искать, что эти негры там спрятали. Они - нищие.

Дженнн выпрямился, стоя на ветке и окинул взглядом поле, внизу.

-- Лю, сказал он, - полковник идет. Полковник - славный малый. Пойдем переговорим с ним.

Лю чуть не свалился с дерева при этом смелом предложении. Так же как и Джекин, он не боялся ни Бога, ни человека, но были границы отважности даже и у маленького барабанщика, а говорить с полковником, это...

Но Джекин уже соскользнул по стволу дерева на землю и замаршировал по направлению к полковнику, который шел погруженный в мысли и мечтая о кресте ордена Бани, быть-может даже о командорском кресте... разве же он не командовал одним из лучших армейских полков - 329-м передовым?

В это время он заметил подходивших к нему мальчиков. Пред тем ему торжественно доносили, что "барабанщики бунтуют", а Джекин и Лю у них вожаками. Это смахивало на заговор.

Мальчики остановились за двадцать шагов, сделали еще установленные четыре шага вперед и одновременно отдали честь, вытянувшись, как две тростинки и не превышая их ростом.

Полковник находился в добродушном расположении, мальчики казались такими покинутыми и беззащитными на этом открытом поле, а один из них был красавец.

-- Что вам надо? спросил полковник, узнав их. - Или вы хотите напасть на меня здесь, в открытом поле? Хотя я не вмешиваюсь в ваши дела, даже... он подозрительно потянул носом воздух, - если вы и курите.

Надо было ковать железо, пока оно горячо. Сердца у них бились усиленно.

-- Простите нас, сэр, начал Джекин. - Полк выступает в поход, сэр?

-- Вероятно, любезно ответил полковник.

-- Вы! удивился полковник, отступив немного, чтобы лучше видеть их маленькия фигуры. - Вы?! да вы умрете на первом переходе.

-- Не умрем, сэр. Мы можем идти с полком куда угодно, сэр, - на парад и куда прикажите, оказал Джекин.

-- Если Том Кид пойдет, его придется сложить, как перочинный ножик, вступился Лю. - У него очень слабы жилы на обеих ногах, сэр!

-- Очень... Что?

-- Очень слабы жилы, сэр. От этого оне пухнут после парадов. Если он не может идти, мы можем, сэр.

Еще раз посмотрел на них полковник пристально и ннимателыю.

-- Да, оркестр пойдет, ответил он также серьезно, как бы ответил товарищу-офицеру. - Есть у которого-нибудь из вас родители?

-- Нет, сэр, радостно отнетили Лю и Джекин. - Мы оба сироты, сэр. Нами не кому интересоваться, сэр.

-- Бедные вы крошки. И вы хотите идти в поход с полком? Зачем?

-- Я ношу мундир уже два года, ответил Джекин. - Тяжело, сэр, когда человека ничем не награждают за его службу.

-- А... а... если я не пойду, сэр, прервал его Лю, - капельмейстер говорит, что он возьмет да сделает из меня треклят... хорошого музыканта, сэр. А я не успею и службе научиться, сэр.

Долго не отвечал им полковникь. Затем он сказал спокойно:

-- Если доктор позволит, пожалуй, можете отправляться. Только я бы не стал курить, еслибы был на вашем месте.

Мальчики отдали честь и скрылись. Полковник пошел домой и рассказал все жене, которая чуть не расплакалась при этом рассказе. Полковник был очень доволен. Если ужь дети так настроены, то чего не сделают солдаты.

Джекин и Лю торжественно вошли в ту комнату в казармах, где помещались маленькие музыканты и целые десять минут отказывались от каких бы то ни было разговоров. Затем, раскрасневшись от гордости, Джекин не выдержал:

-- Я сейчас беседовал с полковником. Славный старикашка - этот полковник. Говорю я ему: "полковник, говорю, пустите меня в поход вместе с полком". "Ладно, говорил, идите в поход; эх кабы побольше было, говорит, таких, как вы между этими грязными чертенятами, что бьют в треклятые барабаны!" Кид, если ты будешь бросать в меня своею обмундировкой, за то, что я для твоей же пользы говорю правду - ноги у тебя вспухнут!

Тем не менее в комнате разыгралась генеральная баталия, потому что мальчиков снедали зависть и негодование, а как Джекин, так и Лю вели себя далеко не примирительно и неблагоразумно.

-- Я пойду проститься со своею девочкой, сказал Лю, чтоб оставить за собой последнее слово. - Не смейте трогать моего инструмента, потому что он нужен для походной службы, так как меня особенно приглашал с собой полковник.

Он вышел из казарм и принялся свистать под деревьями, позади семейных бараков, до тех пор, пока к нему вышла Крис. Обменявшись предварительными поцелуями, Лю объяснил положение дел.

-- Пигги, ты маленький лгун, ответила Крис, - но сердце подсказывало ей, что она ошибается, так как Лю не имел привычки лгать.

-- Сама ты лгунья, Крис, возразил Лю, обнимая ее. - Я иду в поход. Когда полк будет выступать, ты увидишь, что и я пойду с ним весело и молодцовато. Давай, по этому случаю, еще раз поцелуемся.

-- Еслибы ты остался в Депо, как бы следовало, ты мог бы целоваться со мной сколько хочешь, заметила Крис со слезами и протягивая губы.

-- Тяжело, Крис; я согласен, что тяжело; но что же мужчине делать? Еслиб я остался в Депо, ты сама обо мне иначе бы думала.

-- А все же лучше, еслибы ты остался. Никакое думанье не сравнится с поцелуями.

-- А никакия поцелуи не сравнятся с медалью, которую можно носить на груди, на мундире.

-- Тебе не дадут никакой медали.

-- А вот увидишь - дадут. Мы пойдем с Джекином одни изо всех маленьких барабанщиков. Кроме нас пойдут все взрослые и мы получим свои медали вместе с ними.

-- Могли же они взять кого-нибудь другого, а не тебя - Пигги. Тебя наверное убьют, ты такой предприимчивый. Останься со мной Пигги, в Депо, и я буду тебя любить весь век.

-- А теперь разве не будешь, Крис? Ты говорила, что будешь.

-- Конечно, буду; но так-то было бы покойнее. Подожди, пока немножко выростешь, а то ты одного роста со мной.

-- Я служу уже дна года и не упущу случая отведать походной службы, и ты меня не удерживай. Я вернусь Крис, а когда стану совсем мужчиной, то женюсь на тебе - женюсь, когда буду капралом.

-- Обещаешь, Пигги?

Лю вспомнил о планах на будущее, которые они строили вместе с Джекином, но Крис подставила губки так близко к его губам...

-- Обещаюсь!.. И помоги мне Бог! сказал он.

Крис обняла его за шею.

-- Больше я тебя не стану удерживать, Пигги. Ступай и добывай себе медаль, а я сделаю тебе новый кисет, хороший кисет, как я теперь умею.

-- Расшей его своими волосами и я буду его носить в кармане, пока жив.

Тогда Крис опять расплакалась и свидание окончилось. Возбуждение среди маленьких барабанщиков возрасло до горячечных пределов, и жизнь Джекина и Лю стала незавидною. Не только позволили им зачислиться на службу двумя годами раньше крайняго приемного возраста - четырнадцати лет, - но еще, повидимому, вследствие их крайней юности, разрешают теперь идти в поход, а этого - на памяти мальчиков - не случалось ни с одним маленьким барабанщиком.

предпочли бы попасть в ротные трубачи.

-- Впрочем, не беда, решил Джекин после медицинского осмотра. - Надо еще благодарить за то, что нас берут. Доктор сказал, что если мы могли вынести то, что нам попало от сына ротного квартирмейстера, так вынесем и поход.

-- И вынесем, ответил Лю, нежно посматривая на криво сшитый тряпичный кисет, подаренный ему Крис, которая украсила его наружную сторону локоном волос изображавшим расплывающееся Л.

-- Лучше я не сумела, сказала она со слезами, - а не хотела, чтобы мать или ротный портной помогали мне. Береги его, Пигги, и помни, что я тебя очень люблю.

В составе девятисот шестидесяти человек промаршировали они на железнодорожную станцию и все живущие в месте их стоянки вышли на улицу посмотреть, как они уходят. Маленькие барабанщики, скрипя зубами, смотрели вслед Джекину и Лю, маршировавшим вместе с оркестром, замужния женщины рыдали на платформе, а полк до хрипоты надрывался в прекращавшихся кликах.

-- Славный народ, заметил полковник, обращаясь к старшему офицеру и следя за тем, как садились в вагон первые четыре роты.

-- На все руки, ответил тот, - только мне кажется, что они слишком молоды и несколько изнежены для предстоящей работы. На границе теперь очень холодно.

-- О, они крепки, сказал полковник. - А болезней, конечно, не избежать.

И повезли их на север, все на север, оставляя в стороне караваны верблюдов, целые армии лагерных служителей, и легионы нагруженных мулов. С каждым днем, станции становились все люднее и люднее, и наконец с ревом подкатил поезд к безнадежно загроможденной платформе, от которой расходились шесть временно устроенных линий, пропускавших ежедневно по шести поездов в составе сорока вагонов каждый; где раздавались свистки, бабу обливались потом, а интендантские офицеры бранились с разсвета и до поздней ночи среди разметанной вихрем соломы из кормовых вагонов и ржания тысячи лошадей.

-- Спешите, в вас сильно нуждаются на передовой линии, было приветствием, услышанным 329-м полком. Люди, перевозимые в вагонах Красного Креста, говорили то же самое.

-- Не столько эта треклятая драка, со стонами объяснял гусар с повязанною головой собравшейся около него кучке восторженных слушателей из 329-го полка, - не треклятая драка, хотя и её не мало, а треклятая пища и треклятый климат - вот что скверно. Всю ночь мороз, за исключением того, когда идет град, а днем жгучее пекло от солнца, и вода воняет так, что с ног сваливает. У меня голова словно разбитое лицо, а кроме того чахотка, да и кишки никуда не годится. В тех местах радости мало, ужь могу нам сказать.

-- А на что негры похожи? спросил один из рядовых.

-- В том поезде везут несколько пленных, ступайте, поглядите на них. Это аристократы тамошние, а простой народ еще много уродливее. А если хотите знать, чем они дерутся, достаньте из-под моего сиденья длинный нож, который там лежит.

Они вытащили из-под сиденья и в первый раз увидели страшный трехугольный афганский нож с костяною ручкой. Он был почти такой же большой, как Лю.

-- Вот этим так можно пробрать, вырвался слабый возглас у одного из солдат.

-- Этим можно руку у плеча отхватить, словно кусок масла отрезать. Я раскроил череп тому мерзавцу, который работал этим ножем, но там еще много таких-же осталось. Колоть они не умеют, но рубятся как черти.

Солдаты перешли через рельсы, чтобы поглядеть на пленных Афганцев. Эти рослые, черноволосые, мрачные сыновья Бен-Изранля не походили ни на одного из негров, которых когда-либо приходилось видеть 329 полку. Солдаты не сводили с них глаз, а Афганцы хладнокровно поплевывали и, опустив глаза, переговаривались в полголоса.

-- Лопни мои глаза; что за уродливые свиньи! воскликнул Джекин, находившийся в тылу процессии. Эй ты, старый шут, как это тебя сюда законопатили? А? Как это тебя не повесили из-за твоей скверной рожи? А?

Самый рослый из пленных обернулся - оковы на нем звякнули - и уставился на мальчика.

-- Э-э! ответил ему Джекин, весело кивая головой. - Поезжай-ка в нашу страну, всего там добудешь, будешь жить как какой-нибудь раджа; это лучше, чем у себя там коптеть. Прощай, старичек. Береги свою красивую рожицу и смотри веселей.

Солдаты хохотали и начали свой первый переход, узнав, что в солдатской жизни есть еще кое-что кроме пива и игры в кегли. Громадный рост и зверская дикость негров, которых они научились теперь называть "язычниками", произвели на них глубокое впечатление, а еще неприятнее было впечатление от разных походных неудобств. Два десятка старых солдат научили бы весь полк, как удобнее устраиваться на ночь, но старых солдат в полку не было и как говорили встречные войска - они жили "свиньями". Они испытали на себе всю обманчивую прелесть походной кухни, верблюдов, палаток и выбившихся из сил мулов. Они изучали маленьких животных, живущих в воде и плодом этого изучения явилось несколько случаев дизентерии.

После своего третьяго перехода, они были приятно удивлены сюрпризом в виде железного кованного ядра, попавшого в лагерь с разстояния в семьсот шагов и выбившого мозги из головы одного из рядовых, сидевших у огня. Это отняло у них покой на целую ночь и было началом неприятельского огня с дальней дистанции, разсчитанного именно на то, чтобы лишить их покоя. Днем они только изредка, видели дымки, срывавшиеся со скал, мимо которых лежал их путь. По ночам виднелись вспышки выстрелов и происходили неприятные случайности, подымавшия весь лагерь на ноги и побуждавшия людей стрелять без толку в темноту, а иногда и в соседния палатки. И тогда они начинали неистово ругаться и клялись, что все это прекрасно, но только не война.

И дествительно, это не было войной. Полк не мог останавливаться, чтобы наказать застрельщиков, стрелявших в него с придорожных скал. Его обязанностью было идти вперед на соединение с полками Шотландцев и Гуркасов, которые входили с ним в одну бригаду. Афганцы это знали и знали также по первым своим выстрелам, что они имеют дело с полком новичков. Поэтому они и посвятили себя задаче - не давать покоя 329 полку. Они ни за что бы не решились на это с полком обдержанным, с маленькими хитрыми Гуркасами, которые по ночам сами любили подкарауливать своих преследователей, - с рослыми, страшными молодцами, одетыми в женския юпки, которые молились вслух по ночам, стоя на часах и чье хладнокровное спокойствие нельзя было нарушить никакими внезапными нападениями, - или с этими презренными Сейками, которые казались такими неподготовленными к отражению врага, а между тем чувствительно наказывали тех, кто старался воспользоваться этою видимою неосторожностью. Этот полк белых был совсем в другом роде, вол себя совершенно иначе. Он спал крепким "кабаньим" сном и как кабан бросался во все стороны, когда его будили. Часовые его ходили таким тяжелым шагом, который можно было слышать на разстоянии четверти мили, стреляли по всякому двигающемуся предмету, хотя бы это был осел, которого нарочно подгоняли к ним, а раз выстрелив не знали, как защититься от умелого нападения из засады, и при утренних лучах солнца оказывались лежавшими с перерезанным горлом, возбуждая в своих товарищах ужас и чувство неудовлетворенной обиды. Затем у них были отстававшие лагерные служители, которых можно было очень легко и безопасно прирезать. Их стоны безпокоили белых мальчишек, а без их услуг эти белые не знали как обойтись.

Так-то, с каждым переходом, неприятель становился все смелее и полк судорожно топтался на одном месте при каждом нападении, за которое он не мог отомстить. Самым серьезным торжеством врага была внезапная ночная атака, закончившаяся подрезыванием веревок, удерживавших палатки, причем осело полугнилое полотно и последовала знаменитая резня солдат, боровшихся и выбивавшихся из сил, чтобы выбраться из-под полотна. Это было великим подвигом и потрясло и без того потрясенные нервы 329 полка. Вся отвага, которую ему пришлось выказать за это время, проявлялась обыкновенно в два часа пополуночи, причем им удавалось подстрелить несколько своих же товарищей и они утрачивали сон на остальную часть ночи.

Унылый, недовольный, охладевший, загнанный и больной, в оборванных и нечищенных мундирах явился 329 полк на соединение со своею бригадой.

-- Я слышал, что у вас был тяжелый поход, сказал бригадный командир. Но он изменился в лице, когда увидал госпитальные списки.

-- Это совсем плохо, сказал он сам себе. - Они какие-то гнилые. И обратившись к полковнику, добавил: - к несчастью я не могу вас поберечь. Нам нужны все наши силы, иначе я бы дал вам дней десять на поправку.

Полковника передернуло.

-- По чести, сэр, ответил он, - нет никакой необходимости беречь нас. Моих людей все время тревожили и задирали, а им не удалось отплатить за это. Им теперь только того и нужно, чтобы дорваться до врага.

-- Не могу сказать, чтобы мне понравился 329 полк, по секрету сказал бригадный командир своему помощнику. Он утратил всю свою выправку и вид его таков, что можно думать, он пришел с той стороны границы. Более заморенных людей я никогда не видал.

-- Поправятся, когда пойдут в дело. Парадный лоск у них стерся немного, но они скоро приобретут полевую полировку, ответил помощник. - Их затормошили и они не понимают еще в чем дело.

Действительно, они этого не понимали. До сих пор на них только сыпались удары и тяжелые удары, от которых им плохо пришлось. Кроме того, начались болезни и сводили сильных людей в могилу. А хуже всего, и офицеры их так же плохо знали страну, как солдаты, хотя показывали вид, что знают. Состояние 329-го полка было самое неудовлетворительное, но люди думали, что все будет хорошо, лишь бы им дорваться до врага. Случайные перестрелки не удовлетворяли их, а штыками не разу еще не приходилось работать. Может-быть это было к лучшему, потому что длиннорукие Афганцы с ножами доставали врага на разстоянии восьми футов и могли вынести больше, чем три Англичанина вместе. Солдатам 329-го полка хотелось пострелять в неприятеля залпами, всеми семьюстами ружьями сразу. Это желание указывало на их настроение.

Гуркасы пришли к ним в лагерь и на ломанном, казарменном языке попытались завязать с ними товарищеския отношения, предлагали им трубки с табаком и угощение у маркитанта. Но солдаты 329-го полка, незнакомые с натурой Гуркасов, обращались с ними, как стали бы обращаться со всякими другими "неграми" и маленькие человечики, в зеленых мундирах, ушли от них к своим друзьям-Шотландцам и с гримасами рассказали им свою неудачу: "Этот проклятый белый полк никуда негоден. Сердитые - у! Грязные - у! Джонни недоволен!" На это Шотландцы ответили шлепками и запретили Гуркасам бранить английский полк, а Гуркасы мрачно усмехались, потому что Шотландцы были их старшими братьями и пользовались всеми привилегиями родственников. Другие солдаты, еслибы вздумали тронуть Гуркасов, могли поплатиться за это головами.

Три дня спустя бригадный командир подготовил сражение согласно со всеми правилами военного искусства и особенностями афганского темперамента. В горах неприятель собирался большими массами и движение зеленых знамен указывало на то, что на помощь регулярным войскам Афганцев являются горные племена. Полтора эскадрона улан составляли всю свободную кавалерию в распоряжении генерала, а два горные единорога, позаимстнованные у колонны, находившейся за тридцать миль - всю артиллерию.

-- Если они устоят, а я думаю, что устоят, мы увидим такой пехотный бой, который стоит посмотреть, сказал бригадный командир. - Мы сделаем все, как следует. Полки пойдут в атаку под музыку, а кавалерию мы оставим в резерве.

-- И другого резерва не будет? спросил кто-то.

-- Не будет, потому что мы их искрошим, ответил бригадный генерал, который был необыкновенным генералом и не верил в необходимость резерва в бою с Афганцами. И действительно, когда, подумаешь об этом, еслиб английская армия во всех своих маленьких делах поджидала резервов, то границей Великобританской империи и до сих пор служил бы Брайтонский берег.

Три полка, дебушировав из трех разных ущелий, куда они предварительно спустятся с высот, должны были с трех сторон сойтись в нижней части долины к общему центру, где стояло то, что мы назовем афганскою армией. Таким образом оказывалось, что три стороны долины заняты были Англичанами, а четвертая находилась в исключительном владении Афганцев. В случае поражения, Афганцы могли бежать в горы, где огонь горных племен должен был прикрывать их отступление. В случае победы, эти племена спустятся с гор и докончат поражение Англичан.

Единороги предназначались для встречи гранатами натиска Афганцев, еслиб они вздумали пойти в атаку сомкнутым строем, а кавалерия, находившаяся в резерве в правом ущельи, должна была слегка стимулировать бегство врага, которое последует вслед за общею атакой Англичан.

Бригадный командир избрал для себя место на скале, откуда открывался вид на долину и сидя там, он должен был наблюдать за ходом битвы. 329 полку предназначалось действовать в центре, Гуркасы должны были наступать слева, а Шотландцы-справа, так как предполагалось, что левое крыло неприятеля требовало самого дружного натиска. Не каждый день можно было сойтись с Афганцами в открытом поле, и бригадный командир решил воспользоваться этим обстоятельством, как можно лучше.

-- Еслиб у нас было еще хотя несколько человек, жаловался он, - мы могли бы окружить их и окончательно уничтожить. А при настоящих наших силах, я боюсь, что нам придется ограничиться резней во время преследования. Это очень жаль.

329 полк наслаждался безмятежным покоем в продолжение последних пяти дней и, несмотря на дизентерию, начал подбадриваться. Но солдаты не чувствовали себя счастливыми, потому что не знали, какая предстоит им работа, а еслиб и знали, то не сумели бы за нее взяться. Все эти пять дней, в которые старые солдаты научили бы их сути дела, они обсуждали постигшия их невзгоды: как такой-то утром еще был жив, а к вечеру умер; с какими стонами и страданиями отдал Богу душу другой под афганским ножом. Смерть была новою и ужасною вещью для сыновей механиков привыкших умирать скромно в постели, а заботливый уход за ними в казармах не приучил их смотреть на нее с меньшим ужасом.

На разсвете зазвучали рожки; 329 полк с преждевременным энтузиазмом высыпал из палаток, не выждав раздачи кофе и сухарей, и был вознагражден тем, что его продержали на холоду под ружьем все время, пока остальные полки исподволь готовились к бою. Весь свет знает, как трудно снимать штаны с Шотландцев. Еще труднее сдвинуть их с места до тех пор, пока они сами не убедятся в необходимости торопиться.

Люди 329 полка ждали, опираясь на ружья и прислушиваясь к протесту своих пустых желудков. Полковник тотчас же постарался помочь беде, как только узнал, что дело начнется не сразу и настолько это ему удалось, что кофе поспел, как раз к тому времени, когда полк двинулся вперед с музыкантами во главе. И тут даже время было плохо разсчитали, так как 329 полк спустился в долину десятью минутами раньше назначенного срока. Достигнув открытого места, музыканты зашли правым плечом вперед и остановились за скалой, играя марш, а полк прошел мимо них.

Вид для непривычного глаза открылся довольно неприятный: позиция в нижней части долины занята была целою армией - настоящими регулярными полками в красных мундирах, стрелявшими - в этом не было никакого сомнения - пулями Мартини, которые зарывались в землю шагах во ста впереди передней шеренги наступавшого полка. Через это изрытое пространство ему предстояло пройти и он открыл бал глубокими поклонами свистевшим пулям, приседая весь одновременно, словно его поджаривали на вертеле. Приученные с грехом пополам заботиться сами о себе, люди этого полка дали залп, по той простой причине, что ружья очутились на прицеле, а руки потянули за собачки. Пули может быть и долетели до часовых в горах, но разумеется не причинили никакого вреда стоявшему впереди неприятелю, а гром выстрелов заглушал командные слова.

-- Бог мой! воскликнул бригадный командир, сидя на скале, господствовавшей над должной. - Этот полк испортил всю картину. Торопите остальных и пусть единороги начинают.

Но единороги, следуя обходным путем, наткнулись на осиное гнездо в виде глиняного форта и засыпали его гранатами с дистанции в восемьсот шагов, причиняя большей вред его защитникам, не привыкшим к орудиям с таким дьявольски верным боем.

329 полк продолжал двигаться вперед, но уже укороченным шагом. Где же были остальные полки и почему у этих "негров" ружья Мартини? Инстинктивно солдаты пошли в разсыпную, ложилась, стреляли на удачу, перебегали несколько шагов вперед, затем опять ложились, как полагалось по уставу. В таком строю каждый из них чувствовал себя страшно одиноким и ради собственного успокоения старался держаться ближе к товарищу.

Тогда звук выстрела из винтовки его соседа заставлял его стрелять в свою очередь, как можно скорее, опять-таки для того, чтоб успокоить себя громом выстрелов. Награда не заставила себя долго ждать. Когда люди выпустили по пяти патронов, они оказались окутанными непроницаемым дымом и пули начали зарываться в двадцати, тридцати шагах пред фронтом, так как от тяжести штыка дуло гнулось книзу и вправо, а руки ослабевали от отдачи ружья. Ротные командиры безпомощно старались что-либо разглядеть в дыму; из них более нервные разгоняли его своими касками.

-- Выше и левее! командовал охрипший от крику капитан. - Не годится! Перестаньте стрелять, пока дым отнесет в сторону.

Три или четыре раза прозвучали рожки, передавая этот сигнал, пока его послушались и 329 полк ожидал увидеть врагов лежащими в подкошенных рядах. Легкий ветерок отнес дым влево; оказалось, что неприятель сохраняет свою позицию и, повидимому, не понес никакого урона. Четверть тонны свинцу было зарыто в нескольких десятках шагов пред фронтом, как видно было по взрытой земле.

На врагов это нисколько не повлияло. Они ждали пока уляжется эта горячка и спокойно стреляли в самую средину пространства, окутанного дымом. Один из рядовых 329 полка разстроил всю свою роту своими предсмертными стонами, другой порывисто дышал, катаясь по земле, третий, с простреленным животом, громко кричал, умоляя товарищей прикончить его и избавить от страданий. Таковы были случайности, и слышать, и видеть это было очень неуспокоительно.

Дым разошелся и превратился в полупризрачный туман. Тогда неприятель начал кричать; с дикими криками отделилась от скал черная масса и с ужасающею быстротой покатилась по земле. Она состояла, вероятно, из трехсот человек, не более, которые готовы были кричать, стрелять и рубить, если окажется успешным натиск пятидесяти охотников, бежавших во главе толпы. Эти пятьдесят были Гази, наполовину обезумевшие от опьяняющих напитков и доведенные религиозным фанатизмом до бешенства. Когда они бросились вперед, огонь Англичан прекратился; среди наступившей тишины раздалась команда сомкнуться и принять их в штыки.

Всякий, кто понимал дело, мог бы объяснить 329 полку, что единственным средством отразить натиск Гази - жизни, если ему только удастся до него ширяться. Когда следовало сомкнуться и идти вперед, 329 полк действовал разсыпным строем, а когда ему следовало развернуться и открыть огонь, он сомкнулся и выжилал не стреляя.

Человеку, поднятому с постели, в просонках, и не накормленному, свойственно быть в дурном расположении духа, и его душевное настроение не улучшается, когда ему приходится стоять в ожидании и видеть, как сверкают глаза у трехсот рослых дьяволов, с бородами, покрытыми пеной, с трехфутовыми ножами в руках, несущихся с бешеными криками.

329 полк слышал как прозвучали рожки у Гуркасов, призывая их к атаке, а слева раздалось пищание шотландских волынок. Он попытался удержаться на месте, хотя штыки запрыгали вниз и вверх, как весла у лодки во время бури. Затем солдаты столкнулись грудь с грудью с врагами и на собственном опыте убедились в их поразительной физической силе. Натиск окончился криками боли и ножи начали свою работу среди неописуемых сцен. Солдаты толкались на месте и наносили удары наудачу, попадая зачастую в товарищей.

Их фронт прорвался, как лист бумаги, пятьдесят охотников прошли насквозь, а следовавшая за ними толпа, опьяненная успехом, дралась теперь так же бешено, как и они сами.

Затем задним рядам приказано было сомкнуться и субалтерны бросились в сечу, но... оказались покинутыми. Задние ряды слышали шум битвы впереди, слышали крики и стоны, видели темную, густую кровь, от которой делается страшно... Они не хотели оставаться... Это было то же самое, что тогда, во время ночных нападений на лагерь... Пусть офицеры отправляются в ад, если хотят, а они убегут от ножей.

-- Вперед! кричали субалтерны, а солдаты, проклиная их, отступали, держась ближе друг к другу, и повертывали назад.

Чартерис и Девлин - субалтерны задней роты - одни бросились на встречу смерти, в убеждения, что их люди за ними последуют.

-- Трусы! вы убили меня! проревел Девлин и упал под ударом ножа, разрубившого его от плеча до половины груди, а новый отряд его людей, все отступая и отступая, топтал его под ногами, стараясь добраться до ущелья, из которого вышел "беглый" полк.

"Целовался с нею в кухне я, целовался с ней и в зале.

"Гей, ребята, все за мной!

"Ай люли, люли, люли!"

Гуркасы высыпали на высоты и спускались из ущелья под звуки своего полкового марша. Черные скалы унизаны были темнозелеными пауками, а трубы весело звучали:

"Утром! утром! при солнечном свете!

"Когда Гавриил в трубу затрубит!"

Задния роты Гуркасов подходили, спотыкаясь о камни. Передния шеренги останавливались на минуту, чтобы посмотреть на разстилавшуюся внизу долину и поправить обувь. По рядам послышались восклицания удовольствия при виде врага. Ведь для встречи с ним Гуркасы и спешили сюда. Врагов было много. Развлечься будет чем. Маленькие человечки крепче сжали рукоятки кукрисов и выжидательно поглядывали на своих офицеров, как глядят собаки, когда им собираются бросить поноску. Местность, занятая Гуркасами, опускалась легким скатом к долине и им было хорошо видно все, что там происходило. Сидя на скалах, они наблюдали, так как офицеры не хотели тратить сил на отбитие натиска гази, начавшагося за целую милю от них. Пускай белые сами позаботятся об этом.

-- И! и! заметил субадар-майор, обливаясь потом. - Эти проклятые дурни стоят сомкнутым строем! На что сомкнули строй? Теперь надо залпы! Ух!

С насмешливым негодованием следили Гуркасы за отступлением - будем вежливы - Беглого полка и сопровождали его проклятиями и замечаниями.

джемадар.

Но полковник совсем этого не хотел.

-- Пусть достанется этим канальям, сердито сказал он. - Поделом им! Их сейчас же вернут назад. Он посмотрел в бинокль и заметил как сверкнула офицерская сабля.

-- Они бьют их саблями, этих проклятых рекрутов! Как гази-то врубились! сказал он.

В бегстве "Беглый" полк увлек за собой своих офицеров. В узком ущелье бегущей толпе пришлось сплотиться и задняя шеренга дала неуверенный залп, после чего гази прекратили преследование, не зная сколько войск может скрывать ущелье, к тому же всегда неблагоразумно преследовать белых людей слишком далеко. Гази вернулись, как волки, к свое логовище, удовлетворенные бойней, которую они произвели и добивая по пути раненых, лежащих на земле. Четверть мили отступал "Беглый" полк, и теперь, в ущелье сбился к кучу, извивался от боли и дрожал от деморализующого страха, а офицеры, доведенные до полного бешенства, колотили солдат рукоятками и тупою стороной сабель.

-- Назад, трусы! Назад, бабы! Направо кругом! В ротных колоннах! Стройся - собаки! кричал полковник, и субалтерны осыпали людей проклятиями. Но полк хотел уйти... уйти куда-нибудь... скрыться от этих безжалостных ножей... С криками и восклицаниями, он нерешительно метался из стороны в сторону, пока слева Гуркасы провожали возвращавшуюся толпу гази последовательными залпами из дальнобойных винтовок.

Музыканты "Беглого" полка, находившиеся под защитой скалы, бежали при первой сшибке. Джекин и Лю убежали бы вместе с ними, но, коротконогие, они отстали, и в то время, когда музыканты смешались уже с полком, они поняли, что им придется бежать одним и безо всякой поддержки.

-- Назад! За скалу, задыхаясь крикнул Джекин. - Там они нас не заметят.

И они вернулись на то место, где лежали брошенные инструменты: сердца у них чуть не разрывалось, колотясь о ребра.

-- Вот так красиво, нечего сказать! сказал Джекин ложась на землю. - Красивая картинка для английской пехоты! Черти проклятые! Удрали и нас здесь оставили! Что же нам делать?

Лю завладел брошенною бутылкой, которая конечно оказалась наполненною ромом. Он стал пить из нея до тех пор, пока не закашлялся.

-- Пей, отрывисто ответил он: - увидишь, они вернутся через несколько минут.

Джекин выпил, но незаметно было никаких признаков возвращения полка. Они слышали неопределенный шум из ущелья и видели как мимо проскользнули гази, прибавляя шагу под выстрелами Гуркасов.

-- Мы одни остались изо всего оркестра, и вернее смерти, что они зарежут нас, заметил Джекин.

-- Я живой не дамся! сказал Лю тяжелеющим голосом и размахивая своею маленькою, музыкантскою сабелькой. Ром начинал оказывать свое действие на него, так же как и на Джекина.

ушли. Пойдем Лю! Нас не тронут. Бери флейту и давай мне барабан. Сыграем им старый марш! Вон часть людей идет назад. Вставай маленький пьяница. Правое плечо вперед, скорым шагом - марш!

Он накинул на плечо барабанную перевязь, сунул товарищу в руки флейту, и мальчики замаршировали из-за скалы на открытое место, невероятно коверкая первые такты "марша великобританских гренадеров".

Как сказал Лю, немногие солдаты "Беглого" полка угрюмо и пристыженно возвращались под влиянием побоев и ругательств; красные мундиры виднелись уже в начале долины, а за ними сверкали колеблющиеся штыки. Но между этими нестройными рядами и неприятелем, который с афганскою подозрительностью боялся, что поспешное отступление скрывает засаду, и не двинулся с места, простиралось около полмили открытого пространства, занятого только ранеными.

Мотив марша разростался стройнее и мальчики держались плечом к плечу. Джекин бешено бил в барабан, а флейта тонко и жалобно пищала, но марш разносился далеко, долетая даже до Гуркасов.

-- Идите же. собаки! бормотал Джекин. Долго ли нам еще играть. Лю уставился глазами прямо пред собой и маршировал выпрямившись, как на параде.

И со злобною насмешкой над отдаленною толпой беглецов раздавался старинный марш старой армии:

"Все хвалят Александра --

"Великий был герой!

"Он Гектора, Лизандра

"И всех затмил собой!"

пространству, направляясь прямо на врага.

"Но всех героев света

"Затмил один пример,

"Та-ра-ра-ра и это --

"Английский гренадер!"

"Беглого" полка собрались густою толпой у выхода в долину. Бригадный командир, сидя на своей скале, не мог ни одного слова произнести от бешенства. Неприятель все еще не двигался. Все замерли, следя за детьми.

Джекин остановился и ударил сбор, которому с отчаянным носком аккомпанировала флейта.

-- Направо, кругом! Держись Лю, ты пьян, скомандовал Джекин. Они повернулись и зашагали назад.

"Герои не слыхали

"Орудий грозный зов,

"И пороха не знали",

-- Идут! воскликнул Джекин. - Валяй, Лю!

"Чтоб бить своих врагов!"

"Беглый" полк высыпал в долину. Что говорили солдатам офицеры в этот час позора и унижения осталось неизвестным, так как ни офицеры, ни солдаты об этом не рассказывали.

-- Они опять идут! крикнул афганский мулла. - Не убивайте мальчиков! Возьмите их живьем, они примут нашу веру.

"Беглый" полк шел вперед; в ушах у солдат все еще раздавались проклятия офицеров, а сердца грызло чувство позорного стыда. Половина людей видела, как убили барабанщиков и не подала никакого знака, даже не вскрикнула. В полном порядке, скорым шагом, без выстрела, шли они прямо по долине.

-- Вот это настоящая атака, тихо промолвил командир Гуркасов, с этого следовало бы и начать. Вперед, ребята!

-- Улю-лю-лю-лю! заревели Гуркасы и спустились в долину с веселым звоном кукрисов, этих зловещих гуркасских ножей.

всегда, то-есть не горячась и без интервалов, а единороги, разрушив дерзкий глиняный форт, о котором было уже говорено, посылали гранату за гранатой в толпы окружавшия зеленые знамена на высотах.

-- Атака, это печальная необходимость, пробормотал фельдфебель правой роты Шотландцев.

-- Во время её люди всегда разражаются проклятиями, но пожалуй дойдет и до атаки, если эти черти все будут стоять. Эй, Стюарт! зачем палите вы прямо в солнце? Ему не повредит правительственный порох. Футом ниже и значительно медленнее! А что делают Англичане? В центре что-то тихо. Опять бегут?

Нет; Англичане не бежали. Они дрались прикладами, рубили и кололи, и - хотя одинокому белому едва ли под силу справиться с Афганцем в войлочном халате или тулупе, - но под давлением многих белых, напирающих сзади, и с жаждой мести в сердце, он может сделать многое и штыком, и прикладом. "Беглый" полк не открывал огня до тех пор, пока одною пулей можно было пронизать пять, шесть человек и открылся весь фронт Афганцев. Тогда они стали выбирать жертвы и убивали их с глубокими вздохами, порывистым покашливанием, поскрипыванием кожаных поясов, которые терлись о падавшия тела, и поняли в первый раз, что атакованный Афганец далеко не так страшен, как Афганец атакующий; а это давно бы могли им объяснить старые солдаты.

Но старых солдат в их рядах не было.

кукрисами, предпочитая их штыкам и зная, как ненавидят Афганцы это кривое оружие. Ножи производили неприятный стук, словно рубили говядину на прилавке.

Когда Афганцы дрогнули, зеленые знамена спустились с высот, чтобы помочь им последним подкреплением. Это было неразумно. Уланы, нетерпеливо ожидавшие в правом ущелье, три раза уже посылали своего единственного субалтерна, чтоб узнать, как идут дела. В третий раз он вернулся, контуженный в колено, разражаясь индусскими проклятиями, и доложил, что все готово. Эскадрон объехал Шотландцев справа с зловещим свистом ветра между значками на копьях, и навалился на врага, как раз в то время, когда по всем правилам войны ему следовало подождать, пока неприятель начнет отступление.

устремились две роты Шотландцев, чего бригадный командир никогда и не предполагал. Новый маневр вышел удачным. Неприятель был отделен от своей базы, как губка оторванная от скалы. И как губку баньщик гоняет по ванной, так гоняли Афганцев по долине, пока они не разбились на малые отряды, с которыми было значительно труднее справиться, чем с большими массами.

-- Смотрите! говорил бригадный командир. - Все так и случилось, как я предполагал. Мы отрезали их от базы и искрошим их теперь в куски.

Это была ложь. По количеству сил, находившихся в его распоряжении, бригадный командир мог только надеяться нанести им некоторый урон; но люди, возвышающиеся или падающие вследствие ошибок противника, могут заслуживать извинение, если случайность называют Весело шло преследование; афганския войска бежали, как бегут загнанные волки, огрызаясь и ворча. Красные копья опускались по-двое и по-трое, раздавались стоны и тупые концы копий подымались кверху - как обломки мачт на бурных волнах - в то время, как солдаты на полном скаку очищали острия. Уланы держались между своими жертвами и крутыми скалами, так как всякий, кто мог, старался бежать из долины смерти. Шотландцы отпускали беглецов на двести шагов вперед и затем валили с ног задыхавшихся и стонавших Афганцев раньше, чем им удавалось выбраться под защиту горь. Гуркасы занялись преследованием, но солдаты "Беглого" полка убивали сами по себе, окружив целую массу людей у подножия скал и работая штыками в то время, как выстрелы освещали войлочные кафтаны своими вспышками.

-- Мы не удержим их, капитан Саиб! задыхаясь, промолвил уланский ресайдар. - Позвольте из винтовок! Копье очень хорошо, но тратит много времени.

и бригадный командир стонал, видя, что ружейному огню не удержать неприятеля. Много раньше, чем раздался последний залп, на поле битвы появились носилки в поисках за ранеными. Битва кончилась, и только за недостатком свежих войск Афганцы не были стерты с лица земли. Все же убитые с их стороны считались сотнями и нигде не было столько мертвых тел, как на пути "Беглого" полка.

Однако этот полк не принял участия ни в победных кликах Шотландцев, ни в пляске Гуркасов среди мертвых тел. Исподлобья смотрели они на полковника, пока отдыхали, опираясь на ружья.

-- Ступайте в лагерь! Для одного дня вы достаточно себя обезчестили; ступайте ухаживать за ранеными, на это только вы и годны! сказал полковник. - Однако, за последний час "Беглый" полк совершил все, что мог бы ожидать любой командир. Он понес тяжкия потери, потому что не знал, как взяться за дело, но вел он себя прекрасно и такова была награда.

Молодой и молодцоватый фельдфебель, начавший уже воображать себя героем, предложил свою манерку с водой Шотландцу, у которого от жажды почернел язык.

-- Я не пью с трусами! последовал дерзкий ответ, и Шотландец обратился к Гуркасу, сказав: - Эй, Джонни, есть вода? Гуркас усмехнулся и передал свою манерку. Фельдфебель "Беглого" полка не промолвил ни слова.

их. Полковник молчал, как убитый, а офицеры поглядывали дико и угрюмо.

-- Ничего, сказал бригадный командир, - они еще молоды и ничего нет унизительного, что сначала они отступили в безпорядке.

-- О, Бог мой! пробормотал один из младших штабных офицеров. - Отступили! Когда они по-просту - удирали во все лопатки.

-- Но, как мы знаем, они вернулись, отозвался бригадный командир как раз на эти слова, увидев перед собой безкровное лицо полковника, - и вели они себя так хорошо, как только можно было ожидать. Прекрасно вели себя. Я следил за ними. Из-за этого не стоит печалиться, полковник. Как какой-то немецкий генерал сказал о своих солдатах: "надо было, чтоб они обстрелялись" - вот и все.

А самому себе он сказал: теперь, когда им пустили кровь, можно доверить им ответственную работу. Пожалуй, хорошо, что им досталось. Обстрелять их, как следует, а потом они сами будут кусаться. Однако, несчастный этот полковник!

вследствие неверных сообщений присутствовал при сожжении какой-то деревни, а весть о победе прочел издали, проклиная свою судьбу.

-- Сообщите мне пожалуста подробности и как можно полнее. В первый раз за всю кампанию я остался в тылу, жаловался он бригадному командиру, и бригадный командир с большим удовольствием рассказал ему, как целый комуникационный корпус был искрошен, разбит и почти уничтожен, благодаря энергии, стратегическим способностям, распорядительности и предусмотрительности бригадного командира.

Однако, говорят, - между прочим поддерживают это и Гурнасы, которые с высот наблюдали за ходом дела, - что битву выиграли Джекин и Лю, чьи маленькия тела принесены были как раз вовремя, чтобы заполнить два пустые места в общей могиле для убитых, вырытой у подошвы Джаганских высот.