Мальчик с кучи хвороста

С выражением ужаса и отчаяния сидел в своей кроватке грехлетний малютка, мальчик. Сжав в кулак обе рученки, он немилосердно орал на весь дом. В продолжении некоторого времени никто не слышал раздирающих его воплей, так как детская находилась в отдельном западном флигеле господского дома, а нянька беседовала с садовником под сенью лавровых кустов, окаймлявших этот дом с восточной стороны. Ключница, которой случайно пришлось проходить мимо флигеля, услышав плач мальчика, бросилась к нему и принялась его утешать. Дело в том, что маленький Джорж был её любимцем, а няньку его она не особенно жаловала.

-- Что с тобой, голубчик! Что такое случилось? Чего ты испугался, Джорженька? - спрашивала она.

-- Его... Такого страшного городового! Я видал его сегодня на морском берегу, а теперь он приходил сюда, ко мне! Джен говорила ведь, что он непременно придет!

-- Полно, голубчик, городовые никогда не ходят в дома к хорошим детям. Повернись лучше к стенке и возьми меня за руку.

-- А все-таки я видел его сегодня на берегу и он заходил теперь сюда!.. Где же твоя рука, Гарнер?

Ключница сидела возле кроватки до тех пор пока всхлипывания малютки, постепенно ослабевая, сменились ровным дыханием безмятежного сна. Убедившись, что Джорж крепко заснул, она потихоньку от него ушла.

-- Послушайте, Джен, - сказала она потом няньке, - зачем вы наговорили ребенку всякого вздора про городовых?

-- С чего вы это взяли? я ничего подобного ему не говорила.

-- Не сочиняйте пожалуйста. Ему даже приснился городовой!

-- Мы с Джорженькой встретили сегодня Тисдаля, когда катались на берегу моря на осле, в колясочке. Должно быть от этого и приснился мальчику городовой.

-- Ну, ладно! Надеюсь, что вы не станете больше пугать ребенка своими глупыми розсказнями. Барин пока еще ничего об этом не знает, но если вы еще раз когда-нибудь мне попадетесь, то и т. д. и т. д. и т. д.

За месяц перед тем мать не договорила ему сказку, так что пришлось приделать конец к ней самому. При этом Джорж с величайшим наслаждением нашел, что приключения, слагавшияся у него в голове, оказывались такими же новыми и занимательными, как в настоящей сказке которую приходилось слышать впервые. Героем повествования являлся храбрый принц, убивавший каждый вечер перед отходом ко сну страшного змея, который потом к утру опять оживал. С течением времени роль сказочного героя перешла к юному Джоржу, последовательно превращавшагося в принца, пашу, истребителя великанов и т. п. (Как видите, у Джоржа имелось полное основание умалчивать, во избежание насмешек, о своих авторских талантах). Сказки, которые придумывал мальчик лежа в постельке, незаметно переносили его в Страну Снов, до того изобиловавшую необыкновенными приключениями, что не было ни малейшей возможности упомнить из них хотя бы даже половину. Беседуя с тенями, падавшими от ночника, сам мальчик объяснял, что эти необыкновенные приключения начинались всегда в одном и том же определенном месте, а именно возле большой кучи хвороста, сложенной невдалеке от морского берега. Джорж бегал сперва каждый раз вокруг нея в запуски с другими маленькими мальчиками и девочками. По окончании этих состязаний начинали совершаться дивные события: корабли быстро приплывали с моря далеко в глубь суши и превращались там в картонные коробочки; зеленые с позолотой железные решетки вокруг роскошных садов оказывались мягкими и гибкими как воск, так что разступались сами собой перед мальчиком пока он помнил, что все это происходит во сне. Ему никогда не удавалось, однако, сохранять такое сознание долее нескольких секунд, не переносясь из мира грез в мир действительности. Тогда оказывалось, что Джорж, вместо того, чтобы опрокидывать многоэтажные дома, переполненные взрослыми людьми (и поделом им!), сидит себе преспокойно на громадной ступеньке большущей лестницы, зубря таблицу умножения, которую требовалось выучить наизуст до крестика, поставленного перед четырежды шесть.

Для мальчика было до чрезвычайности интересно уже и самое начало сказочных похождений, предшествовавшее беганью в запуски. Он понимал тогда как нельзя лучше, что может, если угодно, крикнуть готовящимся к состязанию товарищам: "Все это только нарочно! Стоит мне только захотеть, и я вас сейчас же поймаю!"

Героиней всех диковинных похождений, начинавшихся у кучи хвороста, являлась особа такой красоты, что словами не рассказать и пером не описать. Она переселилась в страну грез из старинного, давно уже распроданного издания сказок Гримма. Красавица эта была свидетельницей всех геройских подвигов Джоржа в его схватках с буйволами, страшными змеями, великанами и т. п. За такое участливое внимание она была наречена сразу двумя, наиболее нравившимися мальчику именами: Анной и Луизой, из которых составилось для нея одно имя Анналуизы. При переходе сказочных приключений в сновидения, Анналуиза превращалась в одну из девочек, бегавших с Джоржем вокруг кучи хвороста, не утрачивая при этом царственного своего титула и короны.

Однажды Джорж утонул при ней в океане (дело происходило как-раз на следующий день после того, как нянька действительно выкупала его в море). Утопая, Джорж воскликнул: "Бедная Анналуиза наверное будет жалеть обо мне! Красавица, прогуливавшаяся тем временем тихонько по прибрежному песочку, возразила на это: "Ха, ха, ха! со смехом загоготала вдруг уточка!" Для бодрствующого ума такого рода заявление не могло бы показаться вполне соответствующим обстоятельствам дела, но, при всем том, оно сразу же успокоило Джоржа и, без сомнения, являлось магическим заклинанием, обладавшим чудодейственной силой. Морское дно немедленно поднялось и Джорж благополучно выбрался на сушу, причем у него на каждой ноге оказался, вместо сапога, огромный цветочный горшок в целый фут поперечником. Так как в действительной жизни мальчику строжайше воспрещалось дотрогиваться до цветочных горшков, то он, разумеется, испытывал при этом случае тем более сильное чувство торжествующей радости, не вполне подобающее послушному мальчику.

Действия взрослых, которые Джорженьке приходилось безропотно претерпевать, не предъявляя никаких притязаний понимать таковые, перенесли внешний его мир, по достижении мальчиком семилетняго возраста, в место, именовавшееся Летним Оксфордом. Там имелись громадные здания, окруженные обширными степями и пересеченные безпредельно длинными улицами. Важнее всего было, однако, существование в этом диковинном месте молочной фермы с маслобойней. Джоржу смертельно хотелось на ней побывать, так как ему казалось, что там все обильно смазано превосходнейшим сливочным маслом, до которого он сам был большим охотником. Он убедился в правильности своих предположений, когда нянька, пройдя с ним однажды сквозь большую каменную арку, привела его к чрезвычайно жирному толстяку, осведомившемуся: не угодно-ли ему скушать кусочек хлеба с маслом и сыром. Джорженька привык кушать во всякое время и всякий час, а потому скушал то, что ему было пожертвовано на ферме и, без сомнения, выпил бы также некоторое количество буроватой жидкости, именовавшейся двойным элем, если бы нянька не поторопилась увести его в балаган на вечернее представление пьесы, которая именовалась "Дух Пеппера". Пьеса эта была самого с ног сшибательного свойства. Головы то и дело слетали с плеч и валялись всюду по сцене, - скелеты танцовали так усердно, что все косточки у них прыгали и колотились одна об другую, а тем временем сам мистер Пеппер, - несомненно страшнейший из злодеев, размахивал руками, - драпировался в какой-то длинный халат и рассказывал нараспев глухим басом про свои жестокия загробные страдания. Необходимо заметить, что Джорж никогда еще до тех пор не слыхал пения мужчин. Несколько взрослых, сидевших по соседству, пытались объяснить мальчику, что иллюзия в этой пьесе производилась с помощью зеркал и что тут нечего пугаться. Джорж не знал, что именно такое иллюзия, но ему было хорошо известно зеркало с ручкой из слоновой кости, лежавшее на столике в уборной его мамаши. Он пришел отсюда к логическому заключению, что взрослые и на этот раз умышленно говорят чушь, по своему крайне прискорбному обыкновению. В антрактах мальчик старался приискать себе какое-нибудь развлечение. Рядом с ним сидела маленькая девочка, вся в черном, - с волосами, зачесанными наверх, - совсем как у девицы в книжке, подаренной ему недавно в день рождения и озаглавленной "Алиса в стране чудес". Девочка взглянула на Джоржа, а Джорж взглянул на нее. Этого было достаточно для того, чтобы они оба почувствовали себя представленными друг другу с соблюдением всех надлежащих формальностей.

-- А ведь я обрезал себе палец! - объявил мальчик, обращаясь к своей соседке. Это было первым подвигом, совершенным Джоржем при помощи первого подаренного ему перочинного ножа. Он немало гордился этим причиненным себе самому нешуточным порезом, имевшим вид неправильного треугольника.

-- Мне осен зал! - пролепетала девочка. - Позвойте мне погъядеть?..

-- На рану сверху наложили пластырь, но под ним прямо сырое мясо! - объяснил Джорж, показывая раненую свою руку.

-- А вам не бойно? - осведомилась девочка, серые глазки которой были полны соболезнования и сочувствия.

-- Ужасно больно. От боли у меня может сделаться даже столбняк!

-- Стласно даже смотлеть! Мне вас очень залко!

При этих словах девочка прикоснулась указательным пальцем к руке мальчика и, для более удобного её осмотра, склонила на бок свою головку.

Нянька Джоржа в свою очередь обернулась и, дернув его за курточку, заметила строгим тоном:

-- Вам, сударь, не следует разговаривать с чужими девочками.

-- Она вовсе не чужая! Она очень миленькая и мне нравится. Я показал ей теперь, как обрезал себе палец.

-- Скажите на милость, вот еще что выдумали! Извольте сейчас же перемениться со мной местами!

Она посадила мальчика на свое место и совершенно закрыла от него собою девочку в черном платье. Тем временем взрослый, сидевший позади, принялся снова докучать мальчику тщетными попытками объяснений, и приглашал его не пугаться.

-- Уверяю вас, что я вовсе не пугаюсь, - возразил Джорж, окончательно приходя в отчаяние. - Отчего это только вы не изволите спать после обеда, как это делает ориельский профос?

Джоржа познакомили с носившим это звание, взрослым, который потом безцеремонно заснул в его присутствии. Джоржу казалось, что профос был самым важным лицом во всем Летнем Оксфорде, а потому он упомянул об этом сановнике именно с целью позолотить преподносимую пилюлю. Она не понравилась взрослому соседу мальчика, но все-таки он замолчал, и Джорж имел возможность, откинувшись на спинку сиденья, безпрепятственно восторгаться представлением, шедшим на сцене. Мистер Пеппер запел снова. Низкий звучный его бас, адское красное пламя и длинные развевающияся одежды, все это смешивалось как-то у мальчика в одно целое с маленькой девочкой, отнесшейся с таким состраданием к его порезу. По окончании пьесы она кивнула головой Джоржу, а он, в свою очередь, ответил ей тем же. До самого отхода ко сну мальчик воздерживался от излишней болтовни, а взамен того размышлял о новых впечатлениях: о звуках, цветах, освещении, музыке и о всем вообще виденном и слышанном, по скольку это оказывалось для него понятным, причем грудной бас сетовавшого мистера Пеппера сливался почему-то с лепетом девочки в черном платье. Ночью, лежа в постельке, Джорж придумал себе новую сказку, из которой безсовестно удалил очаровавшую горного духа принцессу с золотою короной и всеми другими прелестями, которые значились в сказках Гримма, и заменил ее новой Анналуизой. При таких обстоятельствах было совершенно естественным и законным, что, прибыв в большому штабелю хвороста, он нашел, что Анналуиза ждет его уже там, с волосами, зачесанными назад, - похожая как две капли воды на Алису в стране чудес. Тотчас же затем начались состязания и всевозможные дивные приключения.

Десять лет, проведенных в большом английском закрытом учебном заведении, не могут особенно поощрять мечтательность. Джорж приобрел себе за это время, кроме надлежащого роста и соответственного объема груди, многое еще другое, о чем не упоминается в училищных отметках. Он был обязан всем этим системе принудительных игр в крикет и ножной мяч, а также беганью, при котором его заставляли подбирать с земли мелкие предметы. Этими атлетическими играми занимались в школе четыре или пять раз в неделю, причем мальчик, позволявший себе манкировать такими забавами без медицинского свидетельства о болезни, или же письменного требования со стороны какого-либо из учителей, подвергался за каждый раз трем полагавшимся ему по закону ударам гибкой и хлесткой ясневой трости. Из восьмилетняго робкого и застенчивого ребенка, расплакавшагося после разлуки с мамашей так, что его должна была утешать лазаретная надзирательница, Джорж, к десятилетнему возрасту, обратился уже в забияку с крепкими мускулами, заводившему постоянные драки с своими товарищами в приготовительной школе. Оттуда его перевели в более обширный мир, населенный тремя стами учеников, обитавших в громадных дортуарах у подошвы холма. Там ему приходилось по нескольку раз в день смиренно обращать к наказующему чело, бросавшее такие бойкие вызовы к подготовительной школе. Джорж обратился в рябца младшого отделения третьяго класса, ходившого в измятых воротничках и запыленной шляпенке. Он исполнял, вместе с тем, должность легкого резервиста при игре в малый ножной мяч. Его кое-как перетащили сквозь тинистое болото младшого отделения четвертого класса, где обыкновенно увязают и накопляются малоспособные элементы школы. Он приобрел тогда почетную второразрядную шапочку за игру в ножной мяч, - удостоился получить в свое распоряжение особый кабинет для научных занятий с двумя товарищами, и сделался кандидатом на должность подирефекта. В этот решающий момент Джорж встретил себе поддержку и поощрение со стороны старшого учителя, усмотревшого в нем материал для будущого порядочного человека. Под особым надзором старшого учителя, он принялся работать систематически и не спеша. Благодаря этим стойким, разумно управляемым усилиям, Джорж, с течением времени, удостоился чести сидеть за столом префектов, с правом иметь при себе трость и употреблять таковую, разумеется, с должными ограничениями. Под конец он достиг полного расцвета своей славы, сделавшись старшим учеником в школе, обязательным предводителем в атлетических играх и старшиною в своем флигеле, где, при содействии своих помощников, заставлял семьдесят подростков, в возрасте от двенадцати до семнадцати лет, соблюдать должную дисциплину и приличия. Вместе с тем он состоял верховным арбитром при всех ссорах, происходивших среди щепетильных учеников шестого класса, ссорах, о которых простым смертным ни под каким видом не полагалось даже слышать. Он был приятелем и естественным союзником Старшого учителя, заведывавшого всею школой и занимался в особой отдельной комнате, где, над разными приспособлениями для атлетических игр: веревкой, служившей для обозначения границы, шеста для прыганья через препятствия и т. п., помещались почетные кубки, выигранные им на ежегодных состязаниях, а также черная с золотом шапочка, полагавшаяся ему как предводителю пятнадцати лучших игроков в ножной мяч. Он прибегал уже в употреблению настоящих бритв, которые вызывали благоговейное уважение в состоявших при нем рябцах. В корридоре за его дверьми лежали полосатые, черные с желтым, призовые столбы, с торжеством выносившиеся на крикетное поле при состязаниях с другими училищами. Когда он выходил на эти состязания в черном своем джерси, белых брюках и черных чулках (парадной форме лучших пятнадцати игроков), - с новым призовым мячом под мышкой и старой заслуженной почетною своею шапкой, ухарски сдвинутой на затылок, мелюзга из младших классов смотрела на него издали с благоговением, а игроки в новых почетных шапках демонстративно заговаривали с ним, дабы показать, всем и каждому что "он" обращает на них внимание. Случалось иной раз, что Джорж возвращался к столбу после медленной, но замечательно благоразумной игры, в продолжении которой он лично ничего не сделал (как это однажды и оказалось летом, в партии, состоявшей из ста трех ударов и перебежек), но вся школа кричала ему тем не менее "ура", а дамы и девицы, собравшияся посмотреть на состязание, глядели преимущественно на Коттара, - на "старшину" Коттара и говорили одна другой, указывая на него украдкой пальцем: "Вот это и есть Коттар!" Приходящие ученики сознавали, что хотя, разумеется, приятно прозябать дома в обществе мамаши, но тем не менее было бы еще лучше вести обильную радостями жизнь полного пансионера в коттаровском флигеле. На Джорже Коттаре лежала, главным образом, ответственность за так называемый дух школы. Немногим вероятно известно, с каким страстным увлечением посвящают себя юноши, принадлежащие к известному, определенному типу, такой задаче, когда она на них возложена. Родной дом представлялся Джоржу какою-то далекой страной, изобиловавшей лошадками для верховой езды, всевозможными удобствами для охоты и рыбной ловли, а также гостями мужеского пола, препятствовавшими, как на зло, осуществлению задуманных планов, тогда как школа являлась настоящим нешуточным миром, где происходили события жизненной важности и возникали кризисы, которые надлежало улаживать безотлагательно и с должной осмотрительностью. Недаром, ведь, у древних римлян говорилось консулам: "Блюдите за тем, чтобы с республикой не случилось чего-либо дурного". Поэтому юный Джорж с искренней радостью приступал по окончании каникул снова к отправлению своих обязанностей. За ним стоял, держась, однако, несколько поодаль, мудрый и философски спокойный старший учитель, бывший в то же время и директором школы. Он советовал Джоржу являться, смотря по обстоятельствам, незлобивым, как голубь, или же мудрым, как змий. Скорее легкими намеками, чем словами, директор указывал ему, что мальчики и взрослые люди в сущности одно и то же, так что человек, умеющий управлять мальчиками, со временем выучится управлять и взрослыми. Другим верховным правителем школы, влияние которого Джорж уяснил себе лишь впоследствии, был унтер-офицер, обучавший молодежь фронту и фехтованию. Этот унтер-офицер, руки и ноги которого двигались с какою-то автоматической быстротою и правильностью, был свидетелем и очевидцем всех проделок и каверз десяти поколений школьной молодежи, которою управлял в долгие зимние вечера на ученьях, а также при занятиях фехтованием и военной гимнастикой. Там, средй стукотни фехтовальных дубинок, лязга рапир, звяканья пружинных штыков, ударявшихся о нагрудники и безпрерывного хлопанья боксерских перчаток, малорослый унтер-офицер Скофильд отирал с себя пот, сидя на деревянной лошадке, прыгать через которую только что перед тем обучал, и объяснял директору школы, какими таинственными путями можно определить, чуть-ли не закрыв глаза, истинную ценность любого ученика.

к военной службе элементы, а более пригодные выпускать прямо в армию, без помощи дорого стоящих лондонских специалистов по части подготовки к экзамену, под гостеприимной кровлей которых молодежь выучивается уже слишком многому. Старейшина школы, Коттар, пошел общей проторенной тропою. За последнее полугодие директор училища принялся с ним заниматься усерднее, чем когда-либо, отполировал его, как говорится, начистоту, научил, какого рода ответы более всего нравятся известным экзаменаторам и дозволяют получить наилучшия отметки, а затем передал молодого человека установленным властям, которые и перевели его одним из первых в Сандгерстское военное училище. Джорж обладал достаточным благоразумием, дабы убедиться, что очутился там снова, как бы в младшем отделении третьяго класса. Он с уважением относился к начальству, а потому и оно, в свою очередь, стало относиться к нему с уважением. Коттар был произведен в капралы и получил таким образом власть над целым отделением юнкеров, обладавших одновременно пороками взрослых и мальчиков. Это было первым из многих случаев, когда ему весьма и очень пригодилась опытность, приобретенная в школе. Наградой ему послужили: целый ряд призовых кубков, приобретенных на атлетических состязаниях, почетная сабля за хорошее поведение и, наконец, королевский патент на чин поручика в первоклассном армейском пехотном полку. Он не знал, что всегда носил с собою приобретенный в школе аттестат, являвшийся сам по себе настоящим капиталом, но с удовольствием видел, что товарищи в полку относились к нему так хорошо и дружественно. Джорж не имел недостатка в деньгах, а полученное им школьное образование наложило на него свой отпечаток и научило, чего именно порядочный человек ни под каким видом не должен делать. Благодаря той же школьной подготовке, он умел пользоваться своими глазами и ушами, держа вместе с тем язык за зубами, а на параде далеко не портил общого впечатления, которое производила его рота.

Автоматическая деятельность британского имперского механизма перенесла мир Джоржа Коттара в Ост-Индию, где ему пришлось изведать полнейшее одиночество в обер-офицерской казарменной квартире. Ему полагались всего одна комната и один сундук в обозной повозке, перевозившейся на буйволах. В обществе полковых офицеров поручик Коттар изучил с самого начала новую жизнь возможно обстоятельнее. В соседстве полковой стоянки можно было достать кое каких лошадок по сравнительно умеренным ценам. Нашлись также, хотя и довольно плохенькие остатки своры гончих. Затем можно было: играть в крикнет, стрелять в цель, хлопотать об организации курса военной гимнастики и, благодаря всему этому, Коттар тянул свою лямку, не предаваясь чрезмерно отчаянию. Он смутно сознавал, что полк, расположенный в Индии, может оказаться на действительной службе гораздо скорее, чем этого вообще ожидают, и что обер-офицеру не мешает, пожалуй, заняться добросовестным изучением своей профессии. Маиор, принадлежавший к числу штаб-офицеров новой школы, восторженно поддерживал в нем это убеждение. (Маиор был низенький черноволосый мужчина, преисполненный всяческих сведений). Он и Коттар собрали себе вдвоем порядочную военную библиотеку, читали, соображали и спорили о военных вопросах по вечерам иной раз до поздней ночи. Адъютант, напротив того, говорил Джоржу: "Познакомьтесь хорошенько с солдатами вашего взвода, молодой человек, и они пойдут тогда за вами в огонь и воду. Все, что вам на самом деле необходимо, ограничивается именно старинным, шаблонным правилом: узнайте хорошенько своих солдат". Коттару казалось, что он достаточно хорошо познакомился с солдатами своего взвода на ученьях и во время игры в криккет, но в действительности он узнал их досканально лишь когда его командировали с отделением из двадцати человек в небольшую крепостцу с оградой, сложенной из глиняных комков. Крепостца эта стояла на берегу реки, через которую был перекинут мост на судах. При половодье мост обыкновенно срывало и гарнизону приходилось тогда рыскать вдоль берега, собирая унесенные водою понтоны. Во всякое иное время делать было нечего, а потому нижние чины пьянствовали, развлекались азартными играми и ссорились друг с другом. Это были плохенькие солдаты, так как в командировку с молодым обер-офицером обыкновенно посылают худших людей из всего полка. Коттар выносил дурное их поведение настолько терпеливо, насколько это было для него возможно, а затем заказал в соседнем селении полдюжины пар боксерских перчаток (в английском военном уставе нет постановления, запрещающого офицеру принимать участие в различных видах спорта, полезных для здоровья).

-- Я не стал бы порицать вас за драки, если бы вы только умели пользоваться своими руками, но именно этого уменья вам и не хватает. Возьмите-ка эти перчатки, и я покажу вам, как дерутся порядочные люди, - объявил он своим подчиненным. Дело это вышло очень занятное, так как поручик имел возможность надлежаще проучить какого-нибудь непокорного молодого негодяя и в то же время выучить этого негодяя чему-нибудь путному. Солдаты по достоинству оценили старания юного своего командира. Вместо того, чтобы осыпать товарища трехъэтажной бранью и проклятиями, угрожая его пристрелить, они могли теперь отойти с ним в сторонку и отвести себе душу боксом, хотя бы до полного истощения сил. Солдатик, которого Коттар встретил однажды с распухшим глазом, разсеченной губою и несколькими вышибленными зубами, объяснил:

"Мы, ваше благородие, пробовали сперва минут двадцать боксировать в перчатках, но никакого облегчения себе от этого не получили. Тогда, ваше благородие, мы сняли перчатки и минут двадцать еще поработали без них таким самым манером, как вы нас этому обучали, и это нам страсть как помогло! У нас, ваше благородие, никакой драки не было. Мы просто занимались боксом так себе, на спор".

Коттар не счел возможным разсмеяться, но пригласил своих подчиненных заняться также и другими видами спорта, Он заставлял их по вечерам бегать вокруг крепостцы в одних рубашках и брюках по следу, обозначенному разбросанными бумажками и подбирать на бегу эти бумажки, а также обучал их фехтованию на дубинках. Туземное население, обнаруживавшее большие симпатии ко всем вообще видам спорта, заинтересовалось, наконец узнать, имеют-ли белокожие какое-нибудь понятие о борьбе. Явившийся с этой целью в крепостцу туземный разведчик хватал солдат за шиворот и швырял их на земь. Это возбудило у всего отделения самое ревностное желание ознакомиться как можно обстоятельнее с приемами борьбы. Солдаты платили собственные деньги туземным учителям атлетического спорта, что было, разумеется, во всех отношениях гораздо производительнее затраты жалованья на покупку пива, водки и т. п. Здоровенные рослые соседние крестьяне собирались громадными толпами вокруг места, где происходили состязания, и заливалась самым задушевным смехом.

Отделение, которое прибыло в форт в обозных телегах, запряженных буйволами, вернулось оттуда в главную квартиру пешком, делая средним числом верст по пятидесяти в день. В нем не оказалось ни больных, ни арестованных. Ни один человек из всего отделения не был отдан под суд. Все двадцать рядовых, прибывших из командировки, вернулись в казармы, вознося до небес своего поручика и с нетерпением добиваясь случая подраться с каким-нибудь приятелем.

-- Как вы достигли такого результата, молодой человек? - спрашивал адъютант.

-- Я спустил с них лишний жир и выработал у них кой-какие мускулы. Положительно никакой хитрости тут не было. Это такие пустяки, что и говорить-то о них не стоит.

-- Если вы так на это смотрите, то мы дадим вам случай почаще заниматься такими пустяками. Поручику Девису приходит очередь отправляться в командировку, но он не обнаруживает к этому особенной охоты. Угодно вам заступить его место?

-- А вы убеждены, что он не обидится? Мне бы не хотелось обойтись неделикатно с товарищем.

-- Пожалуйста не безпокойтесь на счет Девиса. Кроме того, на этот раз мы дадим вам самые, что ни на есть, подонки со всего полка, а вы постарайтесь уже из них сделать, что можете.

-- Ну и прекрасно, - согласился Коттар. - Мне это будет все же интереснее, чем бить баклуши здесь в штаб-квартире.

-- Странное дело, - сказал адъютант, когда Коттар удалился опять в пустыню с двадцатью солдатами, еще худшими, чем была его прежняя команда. - Как это Коттар не догадывается, что половина здешних девиц и дам готовы были бы отдать все на свете за удовольствие вести его за собой на буксире.

-- Должно быть по этому самому г-жа Элери и утверждает, будто я слишком много уже заставляю работать хорошенького моего молодого офицерика, - объяснил ротный командир Коттара.

-- Понятное дело! - насмешливо подтвердил адъютант. - Меня постоянно ведь спрашивают: "Отчего он не выходит по вечерам на музыку? - Нельзя-ли пригласить его четвертым для партии в лаун-теннис с девицами Гаммон?" - То-ли дело молодой поручик Девис, который разыгрывает из себя осла перед овцой, одетою ягненком, хотя она по годам смело бы годилась ему в матери.

-- Никто не может сказать про молодого Коттара, чтобы он интересовался какими-либо женщинами: белокожими, или же черномазыми. Жаль только, что такие молодцы, как он, обыкновенно кончают тем, что попадают на удочку к самым, что ни на есть, скверным бабам, - задумчиво заметил маиор.

-- Коттара не так-то легко подцепить! Мне довелось встретиться до сих пор всего лишь с одним молодцом того же сорта, - с поручиком Инглесом, в Южной Африке. Он был такой же как раз юноша, тренированный на атлетических играх и державший себя всегда в превосходнейшем физическом состоянии. Особенного барыша ему это не принесло. Его застрелили на берегу Вессельштрома за неделю до Магобской битвы. Интересно, однако, знать: удастся-ли Коттару привести свою команду в человеческий вид?

Коттар вернулся шесть недель спустя пешком с своими питомцами. Если они не приобрели такой высокой полировки, как предшествовавшая команда, то потому лишь, что представляли собою материал еще более плохого качества. Сам поручик Коттар не рассказывал о своих педагогических подвигах, но солдаты говорили о них с восторгом, и отрывки этих рассказов доходили до полковника через фельдфебелей, деньщиков и т. п.

Между нижними чинами первого и второго отделения обнаруживалось завистливое соперничество, но те и другие единодушно обожали Коттара и выказывали свою привязанность к молодому поручику, избавляя его от неприятных хлопот, которые солдаты умеют так ловко причинять нелюбимому офицеру. В полку, как и в школе, он не гонялся за популярностью, а между тем она сама шла к нему. Он не выказывал ни малейшого лицеприятия даже и в таких случаях, когда, на ротном состязании игроков в крикет, самые, что ни на есть, лентяи одержали в последнюю минуту верх, благодаря неожиданно выпавшему на их долю счастливому случаю. Солдаты относились к молодому поручику почтительно, без навязчивой фамильярности, а он сам умел, словно по инстинкту, разгадывать обманщиков, притворявшихся больными, чтобы отлынивать от службы, и выводил их на чистую воду. При всем том солдат, которому на самом деле нездоровилось, или же который чувствовал, что у него на душе тяжело, безбоязненно шел прямо к поручику Коттару, знавшему, что разница между запуганным грустным рябцом английской школы и несчастным новобранцем, только что поступившим из рекрутского депо, на самом деле очень не велика. Видя это, фельдфебеля начали сообщать Коттару такия вещи, которые обыкновенно держатся втайне от молодых офицеров. Старший в полку фельдфебель начал, по собственному почину, помогать молодому поручику советами мудрости, вынесенной из двадцатилетней службы. Эти советы очень пригодились Джоржу Коттару и впоследствии, когда он был назначен полковым адъютантом. Тем временем слово молодого офицера считалось авторитетом в казармах. При всех недоразумениях, происходивших в буфете или за чаем, оно имело решающий голос. Денщик Коттара относился к его вещам с таким же почтительным уважением, с каким в былое время рябцы смотрели на его бритвы. Даже самые сварливые ведьмы из числа солдатских жен, постоянно возбуждавшия обвинения против товарок, укравших будто бы у них дрова или же не в очередь занявших место на плите, не решались предъявлять таких жалоб, когда Коттар назначался дежурным по полку и по обязанности службы осведомлялся у них утром: всем-ли оне довольны?

-- Понятное дело, что мне следовало жаловаться, - рассказывала капральша Моррисон. - Я просто готова убить эту жирную корову, на которой женился О'Галлоран, но вы и сами ведь знаете, что тут ничего не поделаешь. Он приотворит дверь в комнату, стыдливо заглянет туда вдоль хорошенького своего носика и спросит таким нежным шепотом: "Имеются у вас какие-нибудь жалобы"? Ну разве можно после того, сами посудите, жаловаться, когда, с позволения сказать, так и хочется его расцеловать? Должно быть я когда-нибудь это и сделаю. Клянусь мужниным капральством, что женщина, которая подцепит этого невинного мальчика, будет страх как счастлива! Ну поглядите на него, девчата! Разве хватит у кого-нибудь из вас духу меня порицать?

ее в галоп и заставил изящно перескочить через глинобитную стенку, огораживавшую место, отведенное для игры. Далеко не одна капральша Моррисон питала к молодому поручику такия симпатии. Коттар устраивался, однако, так, чтоб быть серьезно занятым по одиннадцати часов в сутки. Он находил, что хихиканье девиц и дам на площадке только мешает играть в теннис и, проведя однажды вечер на пикнике в саду, объявил маиору, что считает вечер этот для себя безцельно потерянным, чем заставил маиора расхохотаться. Офицерское общество у них в полку было по преимуществу холостым, хотя сам полковник оказывался женатым. Коттар сторонился с благоговейным почтением от полковницы, которая сплошь и рядом употребляла в разговоре выражение "мой полк", как всем известно, чрезвычайно многозначительное. Офицерам хотелось, чтобы полковница взяла на себя раздачу призов, выбитых на полковой стрельбе, но она отказалась от этого наотрез вследствие того, что один из удостоившихся приза был женат на особе, позволившей себе, по слухам, как-то подшутить над командиршей за широкою её спиною. Офицерское общество поручило тогда Коттару как-нибудь умаслить разгневанную даму. Он выполнил это поручение с несомненным успехом, так как полковница немедленно же уступила.

-- Ей надо было только узнать обстоятельства дела: я объяснил ей их, и она тотчас же согласилась, - объявил поручик своим товарищам.

-- Н-да! - заметил адъютант, - иначе и быть не могло. Что жь, вы идете сегодня вечером на бал в егерский полк?

-- Нет, благодарю вас. У нас с маиором будет сегодня сражение.

Действительно, целомудренный поручик сидел до полуночи у маиора. Там вооружившись парою циркулей и часами с независимой секундой, они поочередно передвигали маленькия раскрашенные свинцовые пластинки по карте масштабом верста в дюйме. Вернувшись затем домой, Джорж погрузился в безмятежный сон, полный самых приятных, здоровых грез. Молодой поручик заметил, при самом начале второго жаркого сезона своей службы в Индии, что в его снах обнаруживалась своеобразная особенность. Два или три раза в месяц сны эти повторялись, или же, напротив того, шли друг за другом в последовательном порядке. Он уносился тогда в царство снов всегда по одной и той же дороге, шедшей вдоль берега мимо большого штабеля хвороста. Вправо от дороги раскидывалось море, иногда, во время прилива, чуть не доходившее до нея, иногда же, в отлив, отступавшее так далеко, что едва лишь виднелось на горизонте. Он знал, однако, всегда, что это одно и тоже море. Направляясь по знакомой дороге, через пригорок, покрытый короткой поблекшею травою, он мог проникнуть в долины, наполненные всяческими чудесами и нелепостями. За этим пригорком, увенчанным чем-то вроде уличного фонаря, решительно все представлялось возможным, но Джоржу казалось, что дорога до самого фонаря известна ему также хорошо, как учебный плац. Он с нетерпением ожидал всегда этого фонаря, так как, добравшись туда, был убежден, что будет прекрасно спать всю ночь, а безсонница в жаркую погоду вещь очень неприятная. Бывало, закрыв глаза, он видит перед собою сперва очертания кучи хвороста, возле которой тянется белая песчаная полоса прибрежной дороги, почти нависшей над черным, изменчивым морем. Затем дорога эта поворачивала внутрь страны на пригорок, направляясь прямо к единственному, стоявшему там фонарю. Чувствуя себя чем-либо взволнованным, Джорж говорил себе самому, что наверное туда доберется, если только закроет глаза и предоставит событиям идти своим чередом. Однако, раз ночью, после сумасбродно долгой игры в поло, (термометр показывал у него в комнате в десять часов вечера +35° по Цельзию) он так-таки и не мог уснуть, не смотря на все свои старания разыскать хорошо известный ему путь к тому пункту, откуда начинался у него настоящий сон. Он увидел под конец кучу хвороста и торопливо устремился на пригорок, чувствуя позади себя безсонный, знойный удушливый мир. Он благополучно добрался уже до фонаря и сгорал желанием погрузиться в дремоту, когда вдруг перед ним появился городовой, простой английский городовой, дотронувшийся до его плеча, прежде чем он имел возможность спуститься в разстилавшуюся перед ним туманную долину. Молодой поручик почувствовал себя тотчас же объятым ужасом, - безнадежным ужасом, какой можно испытывать только во сне. Городовой объявил ему грозным, явственным голосом, каким вообще принято говорить обитателям сонного царства: "Я полисмен День и возвращаюсь из города Снов. Не угодно-ли вам идти со мною?" Джорж знал, что заявление полисмена совершенно справедливо. Как раз под ним, в долине, виднелись огоньки главного города Сонного царства, где он нашел-бы себе приют, а между тем этот полисмен обладал законным правом не пускать его туда и вернуть обратно в страну злополучного бодрствующого состояния. Открыв глаза, молодой офицер убедился, что глядит на полосу света, отброшенную на стене месяцем и в тоже время дрожит от страха. Ему пришлось неоднократно в продолжении жаркого сезона встречаться с этим городовым и каждый раз испытывать такой же самый ужас, что, впрочем, представлялось совершенно естественным, так как появление городового всегда предвещало тяжелую безсонную ночь.

Другие сны, совершенно уже нелепые, наполняли душу молодого офицера невообразимым счастьем. Все вообще сны, о которых сохранялось у него воспоминание, начинались возле кучи хвороста. Так, например, там, близь самой дороги, стоял на якоре маленький пароход, приводимый в движение часовым механизмом. Только что Джорж успевал сесть на этот пароход, как он начинал уже мчаться с изумительной быстротою по гладкой как зеркало поверхности моря. Это было до чрезвычайности интересно, так как молодой человек чувствовал, что находится на пути к важным географическим открытиям. Пароход останавливается близь лилии, высеченной из камня и совершенно естественно плававшей на воде. Прочитав на этой лилии надпись: "Гонконг", Джорж говорил: "Ну, так и есть! Я всегда ожидал, что Гонконг именно таким и окажется. Как все это великолепно!" Проехав еще несколько тысяч верст (причем на пароход все время прибывали и съезжали с него пассажиры), пароход этот остановился у другой каменной лилии с надписью "Ява". Джорж снова почувствовал неизреченную радость, сознавая, что находится теперь на самом конце света. Не смотря на это, маленькое суденышко продолжало мчаться все дальше, пока, наконец, остановилось в глубокой пресноводной бухточке, выложенной со всех сторон резным мрамором, поросшим зеленым мохом. По воде тянулись целые тропинки лилий, накрытые словно сводами из тростника. По одной из этих тропинок шла сквозь тростник особа, ради которой именно Джорж и прибыл на самый конец света. Ему было известно, что теперь все уже пойдет для него как по маслу. Он чувствовал себя невыразимосчастливым и прыгнул за борт, чтобы разыскать эту особу. Как только ноги его коснулись воды, она зашуршала словно географическая карта, которую быстро развертывают, и превратилась ни более ни менее как в шестую часть света, положительно даже невообразимую для человека. Острова там были помечены желтою и синею краской, причем названия их красовались на каждом крупными буквами. Моря сказывались совершенно неведомыми, и Джоржу настоятельно хотелось как можно скорее вернуться сквозь этот плавающий географический атлас в уже известные ему места. Несколько раз напоминал он себе самому, что спешить ни под каким видом не следует, но, не смотря на то, страшно торопился. Острова бежали и скользили под его ногами, проливы разверзались и расширялись, так что под конец он совершенно заблудился в четвертом измерении земного шара, без всякой надежды вернуться в мир трех измерений. Тем не менее всего лишь в небольшом разстоянии от себя он видел этот знакомый ему мир, с реками и горными хребтами, нанесенными по картографическим правилам, принятым в Сандгерстском военном училище. Как раз тогда особа, ради которой он прибыл в "Бухту Лилий" (таково было название этой бухты), устремилась к нему бегом сквозь неизведанные еще страны, чтобы показать ему там дорогу. Она подала Джоржу руку, и они бежали вместе, пока не выбрались на дорогу, которая перекидывалась через глубокия ущелья, шла по самой окрайне бездонных пропастей и прорезалась туннелями сквозь горы. "Дорога эта ведет к нашей куче хвороста", сказала подруга Джоржа, и он, немедленно же успокоившись, сел на верховую лошадку, так как сообразил, что предстояло проехать пятьдесят верст и притом очень скоро. Топот конских копыт звучно раздавался в туннелях и по извилинам скал, вдоль которых лепилась дорога, опускаясь все ниже и ниже, пока, наконец, он услышал влево от себя шум прибоя и увидел при свете полной луны морския волны, бешено ударявшия о песчаные утесы. Не смотря на быструю затруднительную езду, Джорж как нельзя лучше узнавал местность: темнопурпуровые песчаные бугры, тянувшиеся от берега в глубь страны, и гибкий лозняк, в листьях которого свистал ветер. Местами дорога была подрыта волнами, и море взбрасывало до него черные пенистые языки гладких скользких валунов, но он чувствовал, что со стороны моря ему угрожает гораздо менее опасности, чем от "Чужих людей" их. "Они" находились вправо от него на суше. Он знал, что окажется в безопасности, как только достигнет пригорка, на котором находится фонарь. Ожидания Джоржа оправдались! Он увидел в полутора версте от себя близ берега свет зажженного фонаря, - сошел с лошади, - повернул направо, - спокойно дошел до кучи хвороста, убедился, что маленький пароход вернулся в то самое место, откуда перед тем отправился в путь и... Наш герой по всем вероятиям уснул, так как не мог припомнить себе ничего более. "У меня, право, обнаруживается желание заняться географией этих мест, - сказал самому себе молодой офицер, принимаясь на другой день бриться. - Я описал нечто в роде полного круга. Как же это, однако, случилось? "Пятидесятиверстный Конный Путь" (откуда мне известно, чорт возьми, что его называют именно Пятидесятиверстным Конным Путем?) выходит на Прибрежную дорогу за первым пригорком, на котором стоит фонарь. Страна вроде географического атласа лежит где-то за этим Конным Путем, далее, вправо за холмами и туннелями. Странная вещь, подумаешь, сны! Удивительно, отчего это они у меня так хорошо согласуются друг с другом?

Джорж Коттар продолжал с обычной своей добросовестностью исполнять обязанности службы, а времена года, в свою очередь, столь же добросовестно сменяли друг друга своим чередом. Полк его был переведен на другую стоянку, благодаря чему молодой офицер имел удовольствие совершить двухмесячный поход, в продолжении которого имел много случаев охотиться за самой разнообразною дичью. Прибыв на новую стоянку, он стал членом местного лагерного клуба и вооруженный коротким копьем охотился верхом на коне за грозными кабанами. Там же ему довелось встретиться с громаднейшей из индийских пресноводных рыб, махсиром, сравнительно с которым европейский сом мог бы показаться селедкой. Знатоки дела не без основания утверждают, что тот, кому удалось вытащить махсира на берег, может смело назваться рыбаком. Такая рыбная ловля казалась Джоржу столь же новой и увлекательной, как и выпавшая ему на долю ружейная охота за крупной дичью. Фотограф снял с поручика Коттара портрет, предназначавшийся для его матери. Молодой офицер изображен там сидящим на первом, застреленном им тигре.

Тем времен адъютант произведен был в следующий чин и получил другое, высшее назначение. Коттар этому очень обрадовался, так как искренно уважал адъютанта и положительно не мог себе представить, кем именно придется его заменить. Он остолбенел от удивления, когда оказался сам выбранным в адъютанты и когда полковник сказал ему при этом несколько комплиментов, заставивших его покраснеть. Положение адъютанта в полку и старейшины в школе представляет между собою много общого. Между Коттаром и полковником существовали приблизительно такия же отношения, в каких Джорж находился перед тем, в качестве старейшины школы, к её директору. Необходимо заметить, впрочем, что в жарком климате характеры утрачивают надлежащую сдержанность. Делалось и говорилось много такого, что подвергало долготерпение Джоржа тяжким испытаниям. Ему самому случалось делать страшные промахи, из которых помогал ему выпутываться потом старший полковой фельдфебель, старавшийся их замаскировать и тщательно о них умалчивавший. Лентяи и неспособные негодовали на нового адъютанта, - слабохарактерные пытались совлечь его с праведного пути, - слабодушный относительно которых Коттар был вполне убежден, что они ни за что не позволят себе поступков, не подобающих порядочному человеку, приписывали низкие коварные мотивы его собственным поступкам, совершенным без всяких задних мыслей. Таким образом он изведал людскую несправедливость, и она произвела на него очень тяжелое впечатление. Он утешался, впрочем, во время парадов, глядя на многочисленные ряды в ротах и соображая, какое сравнительно ничтожное число нижних чинов лежит в госпиталях и сидит под арестом. При этом у него возникал вопрос: доведется-ли ему когда-нибудь испробовать боевую машину, над усовершенствованием которой он работал с такой любовью и таким усердием? В ежегодных отчетах по стрельбе в цель его нож поднялся на десять или двенадцать нумеров выше чем в прежних списках. Процент штрафованных стал меньше, а средний объем груди сделался больше, чем в полусотне других полков. Одновременно с этим Коттар был убежден, что дух, имеющий для полка такое-же важное значение, как и для школы, оказывался у его солдат превосходным. Для достижения и упрочения всего этого адъютанту приходилось затрачивать не только целый рабочий день, но зачастую также три или четыре часа ночи. Ходили слухи, будто он даже и во сне думает о полковых делах, но слухи эти оказывались лишенными основания. На самом деле адъютанту Коттару никогда не грезился во сне полк. Ум его, освободившись от занятий злобою дня, обыкновенно совсем переставал работать, или же, если ему случалось двигаться, приводил молодого офицера опять на знакомую береговую дорогу к песчаным буграм, - фонарю, а иногда, в сравнительно редких случаях, - к грозному полисмену "Дню". Во второй раз, когда ему пришлось вернуться в неведомую шестую часть света (сон этот повторялся многократно с разными вариациями на одну и ту же тему), Джорж знал, что ему стоит только сидеть смирно, не трогаясь с места, и особа из Бухты Лилий непременно явится к нему на помощь. Так действительно и случилось к величайшему его удовольствию. Иногда он попадал в подземные галлереи, вырытые на большой гдубине в недрах земли. Его преследовали там какие-то враги, а вместе с тем до него доносились отзвуки громких песен. Он знал, что их пели люди, изнывавшие в страшных мучениях и начинал приходить уже в отчаяние, но слыша, что особа из Бухты Лилий идет к нему сквозь подземные галлереи, тотчас же успокоивался и начинал чувствовать себя совершенно счастливым, так как знал, что всякая опасность миновала. Им случилось иногда встречаться друг с другом в индийских железнодорожных вагонах с низкими крышами, останавливавшихся иногда в саду, окруженном зелеными решетками с позолотой. В этом саду множество белокожих, с хмурыми, враждебными лицами, завтракали за столами, покрытыми розами. Эти незнакомцы разлучали Джоржа с его подругой, а тем временем голоса из под земли пели глухим басом песни, полные отчаяния. Душа Джоржа томилась в свою очередь тоже самым безнадежным отчаянием, пока ему не удавалось снова встретиться с своей подругой. Это случилось, однажды, как раз в половине нескончаемо долгой знойной трагической ночи. Они пробрались вместе в громадный дом, стоявший, как ему было известно, несколько севернее железнодорожной станции, где пассажиры завтракали на столе, устланном розами. Дом был окружен садами, в которых было до чрезвычайности сыро, так что с листьев падали крупные капли. Пройдя чуть-ли не целую версту по выбеленным корридорам, они пришли в комнату, где лежал в постели "Некто", больной. Джоржу было известно, что самый ничтожный шум может теперь вызвать неизреченно страшные ужасы. Это знала также и его подруга, стоявшая по другую сторону постели. Когда взоры их встретились над постелью, Джорж, к величайшему своему неудовольствию, убедился, что она была еще ребенком, - маленькой девочкой в башмачках со шнуровкою и с зачесанными назад черными волосами.

"Какое страшное сумасбродство, - подумал он про себя. - Если Больной высунет голову из под одеяла, девочка окажется, ведь, совсем безпомощною".

Больной ночью кашлянул, и штукатурка с потолка тотчас же посыпалась градом на полог над его постелью. "Они", чужие, немедленно устремились со всех сторон в комнату. Джорж схватил девочку за руку и потащил ее сквозь душный сырой сад, причем все время слышалось позади зловещее пение голосов. Выбравшись из сада, молодой офицер и маленькая его подруга вскочили на лошадей и помчались по Пятидесятиверстной Конной тропе вдоль песчаного прибрежья. Они подгоняли своих лошадок шпорами и хлыстом до тех пор, пока не доехали до пригорков, фонарного столба и кучи хвороста. Джорж вскрикнул от удивления, заметив, что хворост был связан в пучки. Зачастую во сне Джоржу приходилось разлучаться с своею подругой и тогда каждому из них в отдельности предстояло испытывать приключения самого страшного свойства. Всего забавнее и приятнее было, однако, им обоим, когда и он сам, и она, явственно сознавали, что, все происходившее с ними делается только так, - "нарочно". Тогда они переходили через глубокия быстрые реки шириною по нескольку верст, не снимая с себя даже обуви, - зажигали многолюдные города для удовольствия посмотреть, как они станут гореть и обращались по детски жестоко с туманными призраками, попадавшимися им на встречу во время странствований. Им самим всегда за это доставалось позднее ночью: или от железнодорожных пассажиров, завтракавших на столах, усыпанных розами, или же в тропической горной стране, лежавшей в дальнем конце Пятидесятиверстной Конной тропы. Если они были вместе, то это не особенно их огорчало, но Джоржу зачастую доводилось слышать пронзительный призывный крик своей подруги: "Мальчик мой, мальчик!" на другом конце света и спешить к ней на помощь, чтобы защитить от "чужих", собиравшихся ее обидеть.

Он с нею иногда занимался исследованием темнопурпуровых бугров, тянувшихся от берега внутрь страны, и она уходили туда так далеко от кучи хвороста, насколько у них хватало смелости. Такия дальния экспедиции были всегда сопряжены с серьезной опасностью. Там всюду оказывались "чужие" и на земле, и под землею, где они расхаживали с зловещими песнями. Джорж и его подруга чувствовали себя гораздо безопаснее на берегу моря, или же по соседству оттуда. Джорж Коттар настолько хорошо ознакомился с местностью, где разыгрывались его сны, что даже в бодрствующем состоянии невольно признавал за ней некоторую реальность, а потому мог даже составить в общих очертаниях карту всей страны. Само собой разумеется, что Джоржу была известна фактическая её призрачность, но тем не менее постоянство топографических условий, служивших рамкой для его сновидений, приводило молодого офицера в нешуточное изумление. Обыкновенные сны были у него столь же безформенными и неуловимыми, как это вообще подобает настоящим здоровым снам, но лишь только ему случалось добраться до кучи хвороста, он тотчас же оказывался в знакомых местах и знал, как нельзя лучше, куда его приведет та или другая тропа. Случалось, что проходили целые месяцы без того, чтобы можно было вспомнить какой-либо виденный за это время сон. За то иной раз Джорж последовательно видел пять или шесть снов, врезывавшихся у него в памяти, и на другой день утром карта, которую он хранил у себя в портфели, оказалась исписанной отметками по последнее число, так как молодой адъютант был человек аккуратный и методичный. По мнению полкового начальства и старых офицеров, существовала даже опасность, что он превратится в вечного старого холостяка адъютанта. Опасность эта оказывалась не шуточною, так как известно, что если офицер попадет когда-нибудь в подобную колею, то выбиться из нея ему труднее, чем семидесятилетней девственнице выйти замуж.

Судьба позаботилась, однако, о том, чтобы доставить необходимую перемену декораций, ввиде маленькой пограничной зимней кампании, которая, по образцу большинства маленьких кампаний, разгорелась в чрезвычайно неприятную и упорную войну. Полк, в котором служил Коттар, был одним из первых двинут на театр военных действий.

-- Это стряхнет со всех нас плесень и паутину, особенно же с вас, молодой мой краснокожий дикарь! - заметил маиор. - Мы увидим тогда, что именно сделало для полка ваше попечение о солдатах. Вы ведь заботились о них, словно наседка о своих цыплятах!

Этому опыту суждено было длиться целых четыре месяца и в то время, когда разгоралась война, Коттар чуть не плакал от радости. Солдаты его полка оказывались в физическом отношении пригоднее для военного дела, чем нижние чины всех других частей войск. Сухие, или же промокшие до костей, сытые, или голодные, они всегда чувствовали себя в прекраснейшем расположении духа, где бы ни приходилось им стоять лагерем, или на бивуаках. Вместе с тем они следовали всюду за своими офицерами с находчивостью, быстротою и разумным повиновением превосходнейших игроков в ножной мяч. Убедившись в этом, офицеры заставляли их совершать подвиги, граничившие почти с невозможным, подобно тому, как это делает ездок, убедившийся в превосходных качествах своего коня. Они оказались отрезанными от своей базы, но, нисколько не смущаясь, проложили себе туда путь обратно. Они взбирались на холмы, занятые неприятелем и выживали его оттуда, с отчетливой правильностью хорошо дрессированных охотничьих собак. Во время отступления, английской колонне приходилось идти очень медленно, так как движение её затруднялось множеством больных и раненых. Неприятель, гнавшийся за англичанами по безводной долине на протяжении целых восемнадцати верст, сильно напирал на арриергард. Полк Коттара, из которого как раз и состоял этот арриергард, покрыл тогда себя величайшею славой в глазах всех специалистов военного дела. Идти вперед сравнительно не трудно, но далеко не каждый полк съумеет отступать, когда неприятель наседает ему на хвост. По возвращении из этой экспедиции полк Коттара должен был производить набеги на неприятельския селения, большею частью под жестоким огнем горцев, засевших за завалами, и разрушать возведенные из глины редуты. Когда, наконец, враждебные пограничные племена были усмирены, полк этот удалился последним с театра войны. Простояв еще с месяц на одном месте в лагере (что, вообще говоря, очень дурно влияет на дух войск), он выступил оттуда в четырехрядной колонне к прежней стоянке с песней:

Обойдутся здесь без нас,

Мы начальству тут не нужны.

Право, братцы, все одно,

Где стоять нам суждено,

Ведь куда мы ни придем,

Про нас всюду люди скажут,

Бравые ребята!

В оффициальной военной газете Коттар прочел, что во время кампании обнаружил, при исполнении всех своих обязанностей, "большое мужество, хладнокровие и распорядительность", помогал раненым под неприятельским огнем и взорвал под таковым же огнем ворота неприятельского редута. В результате получилось производство в капитаны и патент на маиорский чин, не считая ордена "За отличные заслуги", пользующагося, впрочем, в войсках не особенно лестной репутацией, так как полагают, будто он загораживает навсегда дорогу к ордену Виктории.

Относительно помощи раненым Джорж объяснил, что оба эти раненые люди очень увесистые и тяжелые, так что ему самому было удобнее их унести, чем кому-нибудь другому. "В противном случае я, разумеется, поручил бы это дело кому-нибудь из моих солдат. Что же касается до взрыва ворот, то это чистые пустяки. Как только мы подбежали вплоть к самой стене, никакой опасности нам больше не угрожало". Эти объяснения, не смотря на всю свою искренность, не в состоянии были воспрепятствовать солдатам приветствовать Коттара восторженными бешеными "ура" каждый раз, когда он им попадался на глаза. Они не помешали также и офицерскому обществу дать обед новопожалованному маиору накануне его отъезда в Англию (в числе барышей, которые удалось Коттару, по собственным его словам, сорвать с кампании, находился также и годичный отпуск на родину). Доктор, нагрузивший себя уже достаточным количеством спиртных напитков, прочел стихи, в которых говорилось о благородном клинке, рубившем вражьи шлемы и т. д. Произнесено было множество спичей, превозносивших достоинства Коттара. Когда он в свою очередь встал с места, чтобы произнести свою первую еще (так называемую девственную) публичную речь, поднялись такие восторженные крики, что он ограничился следующим заявлением: "Было-бы совершенно безцельно говорить с вами, господа, в то время, когда вы обработываете меня таким образом. Выпьемьте-ка лучше еще по стаканчику!"

Можно не без удовольствия провести двадцать восемь дней в южных морях на паровом судне, идущем ровным ходом, в обществе дамы, убедительно доказывающей, что весь остальной мир достигает вам только по плечо. Приятное ощущение сохраняется даже и в том случае, если упомянутая дама (как это бывает сплошь и рядом) оказывается на десять лет вас старше. Пароходы, поддерживающие сообщение с Ост-Индией освещены к тому-же не так ярко, как пассажирския суда заатлантических кампаний. На носу можно поэтому лучше наблюдать свечение моря, а на корме, где управляют рулем по старому способу без сложных механических приспособлений, все окутано таинственным мраком и тишиной.

При таких обстоятельствах с Джоржем могло бы случиться нечто ужасное, еслиб его не выручило мелочное на первый взгляд обстоятельство. Оказалось, что он был незнаком с основными принципами игры, в которой его заставили принять участие. Поэтому, когда в Адене мистрисс Зюлейка принялась ему рассказывать про материнское свое сочувствие к его благосостоянию, медалям, патенту и т. п. Джорж понял её слова в буквальном смысле и наивно повел речь о собственной своей матери, разстояние от которой становилось с каждым днем на пятьсот верст меньше. Он распространялся о доброте своей мамаши, прекрасном её характере, говорил о своем отце, родном доме и т. п. в течение всего времени, пока пароход шел по Чермному морю. При этом он убедился, что беседовать с женщиной в продолжение целого часа без перерыва несравненно легче, чем ему казалось это первоначально. Мистрисс Зюлейка, покинув тему о материнской привязанности, принялась говорить о любви, разсматривая этот предмет с теоретической, отвлеченной точки зрения, как нечто заслуживающее изучения, и, однажды после обеда, в сумерки, потребовала, чтоб Джорж поверил ей сердечные свои тайны. Молодой маиор охотно выполнил бы её желание, но у него не оказывалось подобных тайн и вместе с тем он не знал, что на обязанности его лежало при таких условиях проявить некоторую изобретательность. Мистрисс Зюлейка выразила ему свое изумление и недоверие, а затем стала задавать вопросы, с которыми бездна обращается к бездне. Выяснив себе таким путем все необходимое, чтобы составить окончательное суждение, дама эта, в которой было очень много истинно-женственного, снова заняла по отношению к Джоржу материнскую позицию (молодой человек даже и не заметил, что его собеседница временно покидала эту позицию).

-- Знаете-ли что, - сказала ему Зюлейка где-то на Средиземном море, - вы, Джорж, милейший мальчик, с каким мне вообще случалось встречаться когда-либо в жизни, и мне очень бы хотелось остаться у вас хоть сколько-нибудь в памяти. Когда вы станете постарше, вы будете меня вспоминать, но мне было бы приятно, чтоб вы вспоминали меня и теперь. Вы сделаете какую-нибудь девушку очень счастливой!

-- Надеюсь, что сделаю! - серьезным тоном заметил Джорж, - но ведь спешить женитьбой и всякими тому подобными делами, я думаю, не к чему. Время, ведь, надеюсь, еще терпит...

-- Ну, это, знаете-ли, будет зависеть от обстоятельств! Вот ваши мешечки для бобов, приготовленные на конкурс. Кажется, что я начинаю уже стареться, так что меня не занимает больше вся эта "томаша".

Общество на пароходе занималось разными видами возможного там спорта и Джорж Коттар состоял членом распорядительного комитета. Ему самому не пришло в голову заметить, с каким совершенством были сшиты эти мешечки, но одна из его спутниц заметила это и улыбнулась. Самому Джоржу мистрисс Зюлейка очень нравилась. Он находил, что она, хотя и старовата, но замечательно милая женщина и притом необычайно благоразумная. В ней не было даже и тени безразсудства.

с черными волосами, взбитыми наверх и зачесанными назад. Он тотчас же узнал в ней девочку в черном платье, бывшую его подругой за последния шесть лет, и почувствовал такую же неизреченную радость, как и тогда, когда встречался с нею в неведомых странах шестой части света. "Чужие" по каким-то причинам, признаваемым достаточными в Царстве Снов, относились к ним дружественно, или, быть может, куда-нибудь ушли на эту ночь, так что Джорж с своею подругой могли странствовать совершенно свободно по их владениям, начиная от кучи хвороста и вдоль всего Пятидесятиверстного Конного пути. Молодые люди зашли так далеко, что видели уже перед собою, несколько левее вдали, дом Больного, - прошли через железнодорожный вокзал в саду, где стояли уже столы для завтрака, убранные свежими розами и, переправившись через реку, вернулись мимо города, сожженного ими когда-то ради шутки, к большим пригоркам, раскидывавшимся за фонарным столбом. Всюду, куда бы они ни шли, их сопровождало зловещее подземное пение, но в эту ночь им не суждено было испытать панического страха. Никого, кроме них, кругом не было, а на последок, в то время, как они сидели возле фонарного столба, держа друг друга за руку, подруга Джоржа обернулась к нему и поцеловала его. Он сразу же проснулся, с изумлением поглядывая на шевелившияся еще занавески дверей его каюты, и готов был присягнуть, что действительно ощутил на губах своих поцелуй.

На следующее утро пароход сильно качало в Бискайском море, и пассажиры были вследствие этого не в духе. Джорж, напротив того, с утра выкупался, побрился и явился к завтраку таким свеженьким, бодрым и благоухающим, что некоторые из спутников молодого офицера невольно обратили внимание на блестящие его взоры и общий сияющий вид.

-- Вы сегодня чертовски принарядились, - саркастически заметил один из его соседей. - Ужь не оставил-ли вам кто-нибудь наследство здесь в самой середине Бискайского залива?

-- Дело в том, что на меня, вероятно, действует близость родины и всего, что с нею связано, а потому я чувствую себя сегодня утром в самом праздничном настроении. А ведь пароход-то маленько покачивает?

Мистрисс Зюлейка не выходила из своей каюты до самого конца путешествия. Сойдя на берег, не простившись с маиором Коттаром, она, тут же на пристани, страстно расплакалась, без сомнения, от радости, что встретила своих детей, как нельзя более походивших, по собственным её словам, на их отца.

Джорж немедленно же поехал в родное свое графство, наслаждаясь первым продолжительным отпуском со времени поступления своего на службу. Он убедился, что дома решительно все осталось по старому, начиная с кучера, встретившого его на железнодорожной станции, до белого павлина, радостно устремившагося к коляске с каменного забора, которым была обнесена гладко подстриженная лужайка. Дома ему пришлось уплатить ввозную пошлину всем и каждому по порядку старшинства: сперва матери, потом отцу, затем ключнице, которая плакала и воздавала хвалу Богу, - дворецкому и т. д. и т. д., заканчивая младшим лесничим, который, во времена ранней молодости Джоржа, состоял мальчишкой при псарне, а потому назвал его и теперь по старой памяти барчуком, за что получил строгий выговор от грума, обучавшого в свое время Жоржиньку ездить верхом.

-- Ничто здесь не переменилось, - проговорил вздохнув, с облегченным сердцем, Джорж, усаживаясь при последних лучах заходящого солнца за обед с своими родителями и глядя, как кролики прыгали но лужайке под кедровыми деревьями, а крупные форели в пруду близь парка являлись к берегу за обычным своим ужином.

нисколько не переменился. Вылитый отец, как две капли воды!

Отец с восторженной радостью глядел на сына, которым имел полное основание гордиться: "Самый молодой маиор во всей армии, сударь, и должен был бы, собственно говоря, получить орден Виктории!" Дворецкий с профессиональной маской равнодушия слушал рассказы молодого барина про войну, как она ведется в настоящее время, и недоумевающие разспросы старого барина. Отец Джоржа вышел в отставку, когда ружья Мартини-Генри являлись новинкою, а скорострельная пушка Максима не была еще изобретена.

Отец и сын вышли на терассу покурить среди роскошных розовых кустов. Тень старого помещичьяго дома ложилась на дивную английскую листву, являющуюся единственной свежею зеленью на всем свете.

-- Великолепно! Клянусь Юпитером, это великолепно! - восклицал Джорж, глядя на зеленеющие густые леса, раскидывавшиеся за небольшим парком, где белели загородки для фазанов. Золотистый вечерний воздух был насыщен сотнями дорогих сердцу родных звуков и запахов. Джорж почувствовал, что родительская рука сжимает ему руку.

-- Это разумеется, недурно, но ведь "hodie mihi, eras tibi". Надеюсь встретить тебя в один прекрасный день с невестою под-ручку. Впрочем, ты, может быть, уже и запасся невестой?

-- Быть не может! - воскликнула с изумлением г-жа Коттар.

-- Мне некогда было, мамаша, с ними заниматься. На офицера наваливают в наше время столько работы, что большинство моих товарищей в полку так и остаются холостяками.

-- Но ведь ты должен был встречаться с сотнями барышень в обществе, на балах и т. п.

-- Я, мамаша, плохой дамский кавалер. Я даже не танцую.

-- Иной раз приходилось делать и это, но, как я уже вам говорил, у нас теперь на службе приходится усердно работать, чтобы держаться на уровне своей специальности. Мне доводилось всегда так умаяться за день, что потом не было ни малейшей охоты отдавать себя на мучение разным барышням на добрую половину ночи.

-- Гм! - с недоверием заметил отец.

-- Учиться никогда не поздно, - добавила мать. - Теперь, по случаю твоего возвращения домой, мы должны будем устроить кое-что для наших друзей и знакомых, если только ты, мой голубчик, не собираешься уехать от нас немедленно в Лондон.

-- Нет, мне и здесь хорошо, а от добра добра не ищут. Надеюсь, что у вас найдется что-нибудь, на чем бы я мог прокатиться верхом, если мне придет такая фантазия?

барина. Вообще мне напоминают тысячей способов, что я теперь должен удовлетвориться уже вторым местом в доме.

-- Ах, они изверги!

-- Отец вовсе не имел в виду жаловаться, милочка! Естественно, что каждому хотелось тебя чем-нибудь порадовать к твоему приезду. Ведь это должно быть приятно и тебе самому.

-- Разумеется! Все это восхитительно! Нигде не может быть лучше чем в Англии человеку, который выполнил заданную ему работу.

-- Это совершенно верно, сын мой.

нравившияся её сыну, когда он был еще мальчиком. Затем подали свечи в массивных серебряных подсвечниках, и Джорж отправился в приготовленные для него в западном флигеле две комнатки. Одна из них была когда-то его спаленкой, а другая детской. Он уже разделся и лег в постель, когда к нему пришла мать. Она села к нему на постель, и они беседовали друг с другом более часа, таким образом как вообще должны беседовать английския матери с сыновьями, если только британскому государству предстоит какая-либо будущность. С изумительной хитростью, свойственной даже самой наивной женщине, г-жа Коттар задавала вопросы и подсказывала ответы, которые должны были бы вызвать, казалось, какие-нибудь симптомы смущения на молодом лице, покоившемся на подушках. Никаких таких симптомов, однако, ей не удалось подметить: Джорж отвечал на все вопросы прямо и без запинок, не сморгнув, как говорится, глазом и не учащая дыхания. Мать благословила его, поцеловала в губы (которые не всегда являются материнскою собственностью) и ушла. Потом она сказала мужу что-то такое, вызвавшее у него недоверчивый смех.

На следующее утро, к услугам Джоржа оказывалось все и вся в доме, начиная с самого рослого шестилетняго жеребца, у которого рот, по уверению грума, был нежнее лайковой перчатки, до младшого лесничого, осматривавшагося словно безцельно кругом, держа в руках любимую удочку Джоржа и объявляя, что там вот, пониже гати, держится славная четырехфунтовая штучка. "Таких у вас в Индии, Джоржи... то есть я хотел сказать, господин маиор, не найдется"... Решительно все казалось Джоржу прелестным и восхитительным, не смотря на то, что мамаша усадила его с собою в ландо, в котором запах кожи напомнил ему воскресные поездки в дни юности. Она заезжала с ним ко всем соседям, верст на десять кругом, а потом отец отвез его в соседний город и заставил там полдничать в клубе, где познакомил его как будто нечаянно, по меньшей мере, с тридцатью отставными воинами, сыновья которых не были самыми молодыми маиорами во всей армии и не удостоились почетного отзыва в оффициальной военной газете. Затем Джорж, в свою очередь, вспомнил старых своих приятелей, и родительский его дом оказался переполненным офицерами той категории, что живет в дешевых квартирах где-нибудь в Зутзи или в Промптоне, на площади Монпелье. Все это были прекраснейшие, но небогатые молодые люди. Мать Джоржа благоразумно усмотрела необходимость пригласить барышень для развлечения этим молодым людям, а так как недостатка в барышнях по соседству не было, то в родительском доме Джоржа поднялось такое воркованье и порханье, как на голубятне весною. Барышни ссорились друг с другом из-за ролей в любительских спектаклях, - пропадали без вести в саду, когда надо было являться на репетицию, - завладевали всеми наличными лошадьми и экипажами, в особенности же тележкой и жирным пони хозяйки дома (Джордж никак не мог усмотреть ничего забавного в таких проделках), - падали в пруды под предлогом занятия рыбною ловлею, - устраивали пикники, - играли в лаун-теннис, - сидели в сумерки парочками у ворот и т. п. Вообще, Джорж находил, что оне в нем лично нисколько не нуждались и могли прекрасно забавляться без него.

-- Клянусь честью, - сказал он, глядя вслед последней из удалявшихся милых барышень, - оне уверяли меня, будто провели здесь время очень приятно, а между тем на самом деле не выполнили ведь и половины своей программы.

-- А все-таки им было здесь очень весело, - до чрезвычайности весело! - заметила ему мать. - Все оне смотрят теперь на тебя, голубчик, как на благодетеля человечества.

-- Надеюсь, что теперь нас оставят, по крайней мере, в покое?

блестящим здоровьем, в первое же время после твоего прибытия сюда её в здешних местах не было. Её фамилия Ласи.

-- Я что-то не помню этой фамилии. Она должно быть не из здешних?

-- Да, не из здешних. Она приехала сюда из Оксфорда уже после отъезда твоего в Индию. Муж её умер еще в Оксфорде, и она потерпела тогда какие-то денежные убытки. Они купили усадьбу "Сосны", что на Бассетской дороге. Сама она очень милая женщина, и я очень люблю их обеих.

-- Вы, кажется, сказали ведь, что она вдова?

-- Да, но у нея есть дочь. Кажется, ведь я говорила уже тебе об этом, милочка?

"Ах, маиор Коттар!", как остальные барышни?

-- Нет, эта девица в несколько ином вкусе. Она очень спокойного характера и хорошая музыкантша, а потому приезжает сюда всегда с своими нотами... Она сама композиторша и работает обыкновенно по целым дням, так что тебе не придется...

-- Вы говорите про Мириам? - осведомился, подходя к ним отец.

Жена придвинулась к своему супругу так, чтобы могла вслучае надобности подать ему сигнал локтем (необходимо заметить, что отец Джоржа был плохой дипломат).

-- Да, Мириам очень милая девушка, - продолжал отец. - Она прелестно играет и великолепно ездит верхом. Она здесь в доме общая любимица и обыкновенно называет меня...

-- Как же называет она вас, папаша?

-- Всевозможными ласкательными именами. Мне Мириам очень нравится.

-- Мириам, да ведь это какое-то еврейское имя!

-- Вот еще что выдумал! Пожалуй, ты после того и сам себя назовешь евреем! Она из герфордширских Ласи. По смерти своей тетки...

-- Да ведь ты почти её и не увидишь, Джорженька. Она целый день остается с матерью, или занимается музыкой. Кроме того, ты собирался, кажется, завтра в Лондон. Помнится, ты говорил что-то о собрании в Институте? - заметила мать молодого офицера.

-- Неужели ты поедешь теперь в Лондон? Что за безразсудство! - возразил было отец, но тотчас же снова замолчал.

-- Я действительно собирался ехать, но еще не принял окончательного решения, - объявил маиор Джорж Коттар. - Чего ради мамаша старается сплавить меня прочь отсюда ввиду того, что девица-музыкантша с больной своей матерью собирается осчастливить ее своим приездом? - думал Джорж. Ему в сущности не нравилось, что незнакомые девушки позволяют себе называть его отца ласкательными именами. Во всяком случае он будет глядеть в оба на этих дерзких выскочек, поселившихся всего лишь семь лет тому назад в родном его графстве.

Мать Джоржа с величайшим наслаждением прочла на лице его все эти мысли, сохраняя все время сама вид самого милого и наивного равнодушия.

-- А я все-таки, быть может, уеду в Лондон. Не знаю, право, как мне и поступить, - сказал нерешительным тоном Джорж, выходя из комнаты. В военном институте предполагалось прочесть доклад о доставке патронов войскам на поле сражения. Доклад этот должен был прочесть профессор, воззрения которого до чрезвычайности не нравились маиору Коттару. По выслушании доклада, без сомнения, начнутся оживленные прения, в которых, пожалуй, мог бы принять участие и он сам.

После полудня молодой человек взялся тем не менее за удочку и отправился на речку попытать счастья между форелями.

-- Желаю тебе хорошого улова, голубчик! - крикнула ему вслед с терассы мать.

-- Боюсь, что ничего путного у меня не выйдет, мамаша. Гостившие здесь горожане, а в особенности барышни, так запугали форелей, что оне в продолжении нескольких недель не станут подплывать к берегу за кормом. Не думаю, чтобы какая-нибудь из этих барышень на самом деле интересовалась рыбною ловлей. Оне топают ногами и кричат на берегу реки, рассказывая каждой рыбе за версту еще о своих против нея замыслах, а потом бросают ей какую-то несчастную муху. Клянусь Юпитером, что такое поведение смертельно бы меня оскорбило, если бы я был рыбой.

весом. Это разохотило его заняться рыболовством. Он постепенно подавался вниз по течению, пробираясь чуть не ползком сквозь тростники и осоку, плотно прижимаясь к живой изгороди из боярышника, между которой и берегом оставался промежуток всего лишь в каких-нибудь пол-аршина и выбирал такия места, откуда мог видеть рыбу, оставаясь для нея сам невидимым. Он ложился на брюхо и забрасывал крючок с насаженной синею мухой бочком сквозь пестрые тени, падавшия на заливчик, огражденный с трех сторон нависшими ветвями деревьев и устланный по дну крупным гравием. Иногда ему приходилось прятаться в густой высокой траве, едва лишь выставляя из нея голову. Джорж знал, впрочем, эту речку, как свои пять пальцев, еще в то время, когда был маленьким мальчиком. Старые, коварные рыбы, прятавшияся между корнями деревьев, а также крупные, жирные форели, державшияся пониже быстрин в глубоких яминах, где медленностью движений напоминали карпов, в свою очередь, падали жертвою опытной руки, умевшей заставлять крючок, с его наживой, так ловко и естественно подражать движениям мухи, кладущей на воду яйца. Все это до такой степени заняло Джоржа, что к тому времени, когда ему следовало бы уже одеваться к обеду, он оказался верстах в восьми от дому. Ключница позаботилась, впрочем, о том что бы, её любимец не вышел из дому с пустыми руками и, прежде чем заменить на своей удочке синюю муху белой ночной бабочкой, Джорж выпил полбутылки превосходного бордосского, закусив тартинками, пирожками и тому подобными вкусными вещами, которые изготовляются женщинами для своих кумиров и на которые мужчины смотрят как на нечто подобающее уже по закону, а потому не заслуживающее внимания. На обратном пути он шел, покуривая трубку, причем вспугнул выдру, охотившуюся за пресноводными ракушками, - кроликов, вышедших из кустов полакомиться клевером и белую сову, которая, исполняя обязанность городового, схватила за шиворот маленькую полевую мышку. Месяц ярко уже светил, когда Джорж, разобрав свою удочку на части, пробрался домой сквозь хорошо известные ему прогалины в заборах. При этом ему пришлось обойти кругом всю усадьбу. Молодой человек знал, что может безнаказанно нарушать, когда ему вздумается, все законы и обычаи родительского дома, но, не смотря на то, свято соблюдал правило, которому привык подчиняться еще в отрочестве: после рыбной ловли надлежало войти через заднюю садовую калитку, вымыться и почиститься на черной кухне и явиться перед светлые очи родителей и старших лишь приведя себя в совершенно приличный вид.

-- Клянусь Юпитером, теперь половина одиннадцатого! Ну, что же, можно будет извиниться, сказав, что удачно рыбачил. Гостьям к тому же меня, разумеется, в первый вечер вовсе не нужно. Оне, вероятно, легли уже спать.

Проходя в то время как раз мимо открытых венецианских окон гостиной, он возразил себе самому: "Нет, они и не думали еще ложиться. Во всяком случае все они чувствуют себя как нельзя лучше".

Джорж видел, что его отец и мать наслаждаются "far niente" в своих излюбленных креслах. Он мог различить также спину молодой девушки, сидевшей за пианино, возле большой пестрой вазы во вкусе попурри. Находя, что в саду, при свете месяца, божественно хорошо, маиор удалился за кусты роз, чтобы докурить там свою трубку. Прелюдия закончилась, а затем раздался сквозь открытое окно голос с бархатистым нежным тембром, который Джорж в детстве называл "сливочным". Это был звучный, замечательно верно поставленный контральто. Песня, которую слышал Джорж, приведена здесь дословно:

За гребнем пурпурового холма,

Знаете-ли вы дорогу в благодетельный город,

Лежащий у самого Моря Снов?

В городе том несчастливец может сложить с себя горе,

А больной забыть про свои страдания.

Да, пожалейте нас, пожалейте!

Мы должны уходить с полисменом Днем.

Нас не пускают в Царство Сна!

Утомленные люди отворачиваются от книг и тетрадей,

Так как им дозволено войти в благодатный город,

Ворота, которого уже запираются,

Им разрешено укрепить душу и тело,

В забвенье благословенной ночи.

Да, пожалейте нас, пожалейте!

Мы должны уходить с полисменом Днем.

Нас не пускают в Царство Сна!

С вершины пурпурного холма,

Мы видим, - видим перед собой благодатный город,

Но не можем туда войти.

Злополучные изгнанники, мы должны возвращаться к бодрствованию,

Чуть не от самых ворот этого города!

Да, пожалейте нас, пожалейте!

Мы должны уходить с полисменом Днем.

Нас не пускают в Царство Сна.

Когда замолк последний отголосок этой песни, Джорж заметил, что во рту у него страшно пересохло и почувствовал там, в нёбе, какое-то необычайное биение кровеносных сосудов. Ключница, почему-то вообразившая, что молодой барин непременно упал в воду и простудился, поджидала его на лестнице, а так как он прошел мимо г-жи Гарпер в свою комнату, не заметив её и не отвечая на её оклик, то она, разумеется, убедилась в справедливости своих догадок и наговорила таких ужасов, что мать молодого офицера поднялась в свою очередь к нему наверх и постучалась в двери.

-- Пустяки, мамаша, со мною все обстоит благополучно. Пожалуйста только не надоедай мне теперь!

Джорж не узнавал звука собственного своего голоса, но это обстоятельство казалось ему мелочным и ничтожным по сравнению с важными материями, о которых он разсуждал. - Понятно и совершенно очевидно, что все в данном случае сводилось к чисто случайному совпадению. Сомневаться в этом было бы не только сумасбродством, но даже полнейшим безумием. Молодой человек доказал это к величайшему удовольствию маиора Джоржа Коттара, решившагося ехать на следующее же утро в Лондон, чтобы слушать доклад о снабжении войск патронами на поле битвы, но как только означенное доказательство было представлено, душа и тело, сердце и мозг Джорженьки принялись радостно твердить: "Это и есть девушка из Бухты Лилий, - девушка из шестой части света, с Пятидесятиверстного Конного пути, - девушка, с которой я встречался у кучи хвороста. Я ее знаю"!

Он не спал целую ночь. Утро встретило его словно закоченевшим в кресле. Пытаясь обсудить при солнечном свете положение дел, Джорж вынужден был признать таковое ненормальным. Сознавая, что во всяком случае нельзя обойтись без пищи, он сошел вниз завтракать, решившись держать в ежовых рукавицах сердце, бившееся так, как если бы оно собиралось выскочить из груди.

-- Ты по обыкновению пришел поздно, - сказала ему мать, - Имею честь представить вам моего сына, мисс Ласи!

Устремив пристальный взгляд на молодую девушку, он принялся хладнокровно и критически ее разсматривать. Действительно это были знакомые ему черные волосы, взбитые наверх и зачесанные назад. Он узнавал даже в этой прическе своеобразный изгиб над правым ухом. Это были её серые глазки, стоявшие так близко друг от друга, - её коротенькая верхняя губа, - энергический подбородок и скромная постановка головы. Он как нельзя лучше помнил этот маленький изящный ротик, так нежно поцеловавший его при последнем свиданье в Царстве Снов.

-- Голубчик Джорж! - заметила ему мать изумленным тоном, чтобы выручить Мириам, покрасневшую до ушей под его пристальным, испытующим взором.

-- Прошу... прошу меня извинить, - проговорил он наконец. - Не знаю, предупреждали-ли вас мамаша, но я по временам бываю глуп как пробка, особенно же пока не успел еще позавтракать. Это... это у нас фамильный недостаток...

Молодой человек прилежно занялся исследованием горячих яств, стоявших на соседнем столике, радуясь, что Мириам ничего не знает и ни о чем не догадывается.

Все, что говорил Джорж в продолжении завтрака, напоминало бред человека, находящагося в так называемом тихом умопомешательстве. Мамаше его тем не менее казалось, что её сынок никогда еще не выглядел таким красавцем. Каждая девушка, а тем более такая умница как Мириам, без сомнения, должна была пасть перед ним ниц и провозгласить его своим кумиром. На самом деле, однако, Мириам была очень недовольна молодым офицером. Никто еще не позволял себе таращить на нее глаза таким образом. Поэтому она ушла назад в свою раковинку тотчас же, как Джоржинька сообщил, что раздумал ехать в Лондон и готов предоставить себя в распоряжение мисс Ласи, если только у нея не найдется лучшого препровождения времени.

"Не понимаю, чего ради Джоржинька ведет себя так странно!" со вздохом заметила себе самой его мамаша. "Ведь Мириам девушка с замечательно тонко развитым чувством, совершенно, как и её мать".

-- Вы, если не ошибаюсь, пишете музыкальные пьесы? Должно быть очень приятно чувствовать у себя такую способность! ("Поросенок, ах, какой поросенок!" - думала тем временем Мириам), Кажется, что, возвращаясь вчера вечером с рыбной ловли, я слышал ваше пение? Вы пели что-то такое, если не ошибаюсь, про Море Снов? (Мириам содрогнулась до глубины души, на столько противным нашла она это замечание). Славная песня, страх какая славная! Как могли придти вам на ум такия вещи?

-- Вы, моя дорогая, должно быть только положили ее на музыку? Так ведь? - заметила мать Джоржа.

-- Нет, я уверен, что мисс Ласи сочинила также и слова! - возразил с сверкающими глазами Джорж. Он был теперь вполне убежден, что "она" ничего не подозревает.

-- Как же это могло быть тебе известно, Джорженька? - спросила мать, обрадованная в такой же степени, как если бы самый молодой маиор в британской армии был всего лишь десятилетним мальчиком и уже командовал ротой.

-- Довольно с вас знать, что я был в этом уверен. Дело в том, мамаша, что очень многое во мне и у меня может вам представляться непонятным... Кажется, что день собирается сегодня быть жарким, по крайней мере, для здешняго английского климата. Не угодно-ли вам, мисс Ласи, прогуляться сегодня верхом после полудня? Можно будет, если прикажете, выехать из дому после чая.

Казалось неловким ответить на это предложение отказом, но всякая женщина должна была понять, что оно не доставило Мириам ни малейшого удовольствия.

-- С вашей стороны будет очень мило поехать по Бассетской дороге. Мне непридется посылать тогда Мартина в деревню, - заметила г-жа Коттар, прерывая наступившее тяжелое молчание.

Говорили в семье, будто однажды утром, ожидая на обед гостей, она сказала мужу: "Не поедешь-ли ты кататься, мой милый? Ты мог бы тогда завернуть кстати в Бассет и купить мне то, и то, и то?"

-- Я уже это предвидел. Я знал, что вы, мамаша, никогда не преминете воспользоваться благоприятным случаем. Заметьте себе только, что если вам надо привезти из Бассета рыбу. или какой-нибудь сундук, то я отказываюсь на отрез, - возразил разсмеявшись Джорж.

-- Нет, мне нужна только утка. Тебе ее увяжут и упакуют в лавке, так что выйдет очень изящный сверточек. Надеюсь, она тебя не стеснит? Обед у нас сегодня по случаю жаркой погоды будет легонький и к тому же равнехонько в девять часов.

Долгий летний день тянулся целую вечность, но под конец на лужайке сервирован был чай, к которому вышла из своей комнаты и Мириам.

Прежде чем Джорж успел предложить ей свои услуги, она вскочила уже в седло ловким прыжком девочки, мчавшейся во всю прыть на своей маленькой лошадке по Пятидесятиверстному Конному Пути. День тянулся безпощадно долго, не смотря на то, что Джорж дважды слезал с лошади для осмотра воображаемых наминок в её копытах. При дневном свете трудно бывает высказать даже и самые обыденные вещи, а то, о чем помышлял Джорж, представлялось далеко не обыденным. Он очень мало говорил с своей спутницей, и Мириам испытывала вследствие этого сложное чувство удовольствия и негодования. Она очень обиделась, когда этот рослый мужлан сам догадался, что она сложила песню, слышанную им в предшествовавший вечер. Девица может распевать вслух самые заветные свои грезы, но ей вовсе не желательно, чтобы о них догадывались филистеры мужского пола. Они въехали еще засветло в обстроенную кирпичными домами маленькую Бассетскую улицу, и Джорж страшно замешкался там из-за несчастной утки. Он хлопотал, чтобы она была увязана и приторочена к седлу самым тщательным образом, не обращая ни малейшого внимания на то, что пробило уже восемь часов, а между тем надо было проехать десятка полтора верст, чтобы вернуться к обеду.

-- Нам некуда спешить, но, впрочем, мы можем взять напрямик лугами и отпустить там лошадям поводья. Это позволит нам сберечь полчаса.

Лошади шли галопом по невысокой душистой траве и в долине начала уже сгущаться давно желанная ночная тень, когда всадники поднялись на гребень большого холма, высящагося над Бассетом и шоссейной дорогой. Не обращая внимания на кротовины, молодые люди все менее сдерживали горячившихся своих лошадей. "Руфус", на котором ехал Джорж, в качестве истого джентльмена поджидал изящного, но менее сильного " Денди ".пока они не взобрались на холм. Оттуда, на протяжении, трех верст оба коня, мчались рядом под гору так быстро, что ветер свистел у них мимо ушей. В тишине летняго вечера раздавался равномерный топот восьми копыт и легонькое побрякивание уздечек.

-- Это было великолепно! - воскликнула Мириам, сдерживая своего коня. - Мы с "Денди" старые приятели но кажется, что нам никогда еще не случалось мчаться так шибко.

-- А все-таки вам доводилось разок или два ездить еще шибче...

Джорженька слегка смочил языком запекшияся свои губы и тогда лишь возразил:

-- Разве вы не помните, как ехали по Пятидесятиверстному Конному Пути со мною, когда "Чужие" гнались за нами? Дорога еще шла вдоль берега, море было у нас по левую руку, и мы держали путь прямо к фонарю на пригорке?

Молодая девушка задыхалась от волнения.

-- Что именно, - что хотите вы этим сказать? - спросила она истеричным тоном.

-- Как? Неужели? Но ведь я даже не намекала в своей песне про Пятидесятиверстный Конный Путь! Я в этом вполне уверена. Я не говорила про него ни одной живой душе.

-- Вы упомянули о полисмене "Дне," о фонаре на вершине холма, о благодатном городе и о Царстве Сна. Все это, видите ли, сходится одно с другим. Места эти хорошо мне знакомы, а потому не трудно было догадаться, где именно вы изволили быть.

-- Праведный Боже! Действительно все согласуется вместе но... неужели... я... и вы... Поедемте шагом, прошу вас, или я упаду с лошади!..

Джорженька подъехал вплоть к молодой девушке и, положив дрожавшую свою руку на поводья возле её собственной руки, заставил "Денди" идти шагом. Мириам рыдала. "Совершенно также рыдал подстреленный в бою солдат, стоявший возле меня" - вспомнил при этом Джорж Коттар.

-- На самом деле? Неужели я сошла с ума?

-- В таком случае мы оба оказались бы сумасшедшими. Попытайтесь обдумать все по возможности спокойно и хладнокровно. Разве мог кто-нибудь знать, что вы проезжали по Пятидесятиверстному Конному Пути, если бы он и сам там не был?

-- Но где же, где? Скажите мне, где именно?

-- Там, в нашей стране, где бы она ни была! Вы, разумеется, помните ведь, при каких условиях вам приходилось ехать по Конному Пути? Вы не могли этого забыть?

-- Пусть так, но все-таки прошу вас рассказать мне ваши воспоминания. Я сам очень хорошо помню эту поездку.

-- Погодите... Мне... Нам следовало во что бы ни стало избегать шума. Надо было соблюдать крайнюю осторожность!

Она глядела прямо перед собою, между ушей Денди, но глаза её ничего не видели, а сердце замирало от волнения.

-- Оттого, что в большом доме кто-то лежал при смерти, - продолжал Джорж, снова натягивая поводья Денди.

-- Еще бы не помнить! Я сидел по другую сторону постели Больного, когда он кашлянул, и "Чужие" вбежали в комнату...

-- Вы! - воскликнула она грудным своим голосом, в котором звучала в это мгновенье необычайная энергии и глубина чувства. Широко раскрытые глаза девушки светились в темноте, словно звездочки, когда испытующий их взгляд остановился на Джорже. - В таком случае вы ведь мальчик, мой мальчик с кучи хвороста, и я всю жизнь уже была с вами знакома!

Она была не в силах держаться прямо в седле и поникла на шею Денди. Джорж, сделав усилие, чтобы стряхнуть с себя оцепенение, начинавшее сковывать все его члены, охватил девушку рукою за талию. Голова её упала ему на плечо, а засохшия его губы принялись целовать низенький белый лоб и трепетавшия уста, которые, как ему перед тем казалось, существовали только в иллюстрированных сказках для детей. К счастью, лошади шли совершенно спокойно. Мириам, очнувшись, не делала ни малейшей попытки высвободиться из этого положения. Головка её по прежнему лежала у него на плече, а сама она шептала:

-- Да, разумеется, вы мой мальчик! Как же я вас, однако, не узнала? Как это могло случиться?

-- Так вот почему вы на меня так глядели! А я-то еще тогда удивлялась! Вы, разумеется, меня узнали?

-- Я не мог переговорить обо всем этом раньше. Оставьте вашу головку, милочка, там, где она была до сих пор! У нас с вами все теперь обстоит благополучно? Так ведь, моя дорогая?..

-- Я все-таки не понимаю, отчего не узнала вас сразу, когда мы знакомы друг с другом ужь столько лет? Я припоминаю теперь ведь такую массу фактов!

-- Разскажите мне что-нибудь из них. Я погляжу тем временем за лошадьми.

-- В Бухте Лилий, за Гонконгом и Явой?

-- Вы, значит, тоже называете ее так?

-- Вы сами сказали мне название этой бухты, когда я заблудился в шестой части света. Вы показали мне тогда и дорогу через горы.

-- Там, где острова скользили у нас под ногами? Разумеется, это были вы, так как я помню единственно только о вас! Все остальные оказывались "Чужими".

-- Помню, что я показала вам сама Пятидесятиверстный Конный Путь. Вы едете теперь совершенно также, как ехали тогда. Вы, без сомнения, тот самый и есть!

-- Представьте себе, что и я сразу узнал вашу посадку. Неправда-ли, как все это странно?

-- Что бы это могло значить? Отчего из всех миллионов людей на белом свете, мы с вами именно связаны этими воспоминаниями? Что же это такое?

-- Вот что! - объявил Джорж таким решительным тоном, что лошади сочли это за приказание и ускорили шаг. - Быть может, после смерти мы и узнаем обо всем обстоятельнее, но пока надо довольствоваться тем, что есть.

Наступило продолжительное молчание, в течение которого можно было бы подумать, что они дышали не воздухом, а небесным эфиром.

-- Это уже второй по счету! - прошептал Джорж. - Вы, разумеется, помните!..

-- Вовсе нет, - страстно возразила она, - всего только первый!

-- А ночью-то там, на пригорке, несколько месяцев тому назад? Вы были тогда как-раз такою же, как теперь, и мы с вами бродили всюду в окрестной стране.

-- Там никого не было. Все оттуда ушли. Никто нас более не пугал. Странно, мой мальчик, отчего это так случилось?

-- Я помню очень многое, но знаю, что этого именно не делала. Никогда в жизни не случалось этого со мною до сих пор!

-- Вы ошибаетесь, милочка.

-- Я знаю, что не делала этого, так как... К чему нам скрытничать?.. У меня и в самом деле было такое желание.

-- И вы его выполнили!

-- Никакой другой не было и быть не могло.

-- Ну, вот еще! Я знаю, что была. Я говорю о другой женщине там на море! Я ее видела как раз 26-го мая. Я даже записала себе на память число.

-- Так значит вы тоже записываете свои сны? Во всяком случае то, что вы рассказываете про другую женщину, меня удивляет, так я действительно был тогда на море.

-- Я в этом вполне уверена. Вообще же, как могу я знать, что вы делали в бодрствующем состоянии? Я ведь считала вас исключительно моим мальчиком!

бы, знаете-ли, сказать это кому-либо другому, так как надо мною стали бы, пожалуй, смеяться, но клянусь вам честью, моя милая, меня до сих пор ни разу еще в жизни не целовал никто, кроме родных. Пожалуйста не смейтесь, моя дорогая. Я ни за что не расказал бы этого никому, кроме вас, но это чистая правда.

-- Я это знаю. Вы, мой дорогой мальчик! Я была уверена, что когда-нибудь увижусь с вами, но все-таки же не узнала вас и даже не подозревала, что это вы, до тех пор, пока вы сами мне этого не сказали.

-- В таком случае позвольте получить от вас еще...

-- И вы никогда не интересовались другими девушками и ни на кого из них не заглядывались? Но ведь решительно все оне должны были с первого-же взгляда на вас, мой мальчик, чувствовать к вам любовь!

-- В таком случае все оне мастерски скрывали это чувство. Я же сам не интересовался до сих пор барышнями из мира действительности.

-- Пожалуй, что до поры до времени мы будем воображать себе, будто вы и в самом деле мисс Ласи. Интересно знать, какой полагается самый короткий срок для помолвки. Если без того нельзя обойтись, мы можем, разумеется, проделать всю эту канитель.

-- К чему об этом говорить. Все это в нашем положении слишком уже шаблонно. Мне пришло в голову задать вам вопрос, на который вы наверно не съумеете ответить. Знаетели вы, как меня зовут?

-- Мири... Нет не так, клянусь Юпитером! Обождите полсекунды, и я сейчас же вспомню. Вы... Нет, быть не может! Неужели вы участвовали уже в сказках, которые я придумывал еще до поступления в школу? С тех пор я никогда о них ведь и не вспоминал. - Неужели вы моя настоящая, единственная Анналуиза?

-- Вы ведь всегда называли меня так с первой же нашей встречи. Но вот мы въезжаем уже в аллею и наверно опоздали на целый час.

эту негодную, проклятую, старую птицу!

-- А помните вы это: "Ха, ха, ха, - загоготала, разсмеявшись уточка"?

-- Разумеется, помню. У меня еще после того оказались на ногах вместо сапог цветочные горшки. Мы с вами были значит еще с тех пор самыми близкими друзьями и приятелями, а теперь мне предстоит сказать вам: "до свиданья за обедом". Разумеется, я вас тогда увижу? Надеюсь вы не уйдете в свою комнату, моя милая, и не оставите меня одного на целый вечер? До свидания, моя дорогая, до свидания!

-- До свидания, мой мальчик! Обратите внимание на вашего Руфуса, а то он завезет вас прямо в конюшню. До свидания! Я сойду обедать, но... не знаю, право, какими глазами стану глядеть на вас при ярком свете большой лампы в столовой?