Чудо Пуран Багата

Жил в Индии человек, который был первым министром одного из полу-независимых туземных государств на северозападе.. Он был брахман такой высокой, чистой касты, что слово каста для него почти уже не имело значения, и отец его был важным чиновником в пестрой толпе придворных старозаветного индийского двора. Когда Пуран Дас вырос, он понял, что старый порядок меняется и что идти дальше можно, лишь сохраняя хорошия отношения с англичанами и подражая им в том, что они считали хорошим; но туземный чиновник должен в то же время снискивать себе расположение своего господина, а дело это не легкое; однако, спокойный, молчаливый молодой брахман, получивший хорошее английское воспитание в бомбейском университете, справился со всеми трудностями и, поднимаясь ступень за ступенью, достиг звания премьера, т. е. стал, в сущности, могущественнее своего господина махараджи.

Когда старый царь, относившийся подозрительно к англичанам, с их железными дорогами и телеграфами, умер, Пуран Дас стал доверенным лицом его молодого преемника, воспитанного англичанином. Они вместе они строили школы для девочек, проводили дороги, устраивали амбулатории для бедных и земледельческия выставки, каждый год печатали синюю книгу о "Нравственном и материальном прогрессе страны", и министерство иностранных дел в Лондоне и индийское правительство были в восхищении; но Пуран Дас во всех этих делах поступал так, чтобы честь всех начинаний принадлежала его господину. Весьма немногия туземные государства принимают без ограничения английския новшества, потому что они не понимают, как понял это Пуран Дас, что то, что хорошо для англичанина, вдвое лучше для азиата. Премьер стал теперь другом вице-королей и губернаторов, и вице-губернаторов, и миссионеров врачей, и простых миссионеров, и английских офицеров, которые приезжали на охоту в его владения, и той бесконечной толпы туристов, которые странствуют вдоль и поперек по Индии в холодное время года, уча всех и каждого, как надо вести дела. В свободное время Пуран Дас учреждал по английским образцам стипендии для студентов медиков и для техников, и писал письма в главную ежедневную английскую газету "Пионер", толкуя предположения и намерения своего господина.

Наконец, он посетил Англию и должен был по возвращении заплатить огромные деньги жрецам, потому что даже брахман столь чистой касты, как Пуран Дас, потерял касту, переплыв океан. В Лондоне он виделся и беседовал со всеми выдающимися людьми, имена которых гремели по всему миру, - видел много и говорил мало. Университеты дали ему почетные ученые степени, и он произносил речи, и разсуждал об индийских социальных реформах с дамами на обедах во фраке и белом галстухе. И весь Лондон говорил: "это самый очаровательный человек, с каким нам приходилось обедать с тех пор, как выдумали обеды".

Когда он вернулся в Индию, его там ждала слава: сам вице-король посетил махараджу и возложил на него знаки ордена Большого Креста Индийской Звезды - бриллианты, ленты, эмаль. И одновременно, при грохоте пушек Пуран Дас был возведен в звание командора ордена индийской империи и стал называться отныне сэр Пуран Дас К. О. И. И. (т. е. Командор Ордена Индийской Империи).

Вечером в большой палатке вице-короля был обед и сэр Пуран Дас, возложив на себя знаки только-что полученного ордена, отвечал на тост за здоровье своего государя речью, лучше которой не сказал бы и англичанин.

Через месяц, когда столица вернулась к своему знойному покою, сэр Пуран Дас совершил поступок, который никогда не пришел бы в голову англичанину: он умер для мира. Украшенные алмазами знаки ордена индийской империи были возвращены индийскому правительству; новый премьер принял в свои руки бразды правления и в канцеляриях началась смена, чиновников. Жрецы знали, что случилось, и народ догадывался, но Индия единственная в мире страна, где человек может сделать все, что ему угодно, и никто не спросит его, почему он это сделал. Потому и никто не нашел удивительным, что министр сэр Пуран Дас, командор ордена индийской империи, оставил службу, покинул дворцы, отказался от власти и ушел в желтом платьи с чашею отшельыика. Он был, как велит древний закон, двадцать лет учеником, двадцать лет борцом - хотя никогда не обнажил меча - и двадцать лет главою семьи. Он употребил богатство и власть на то, что считал хорошим; он принимал почести, когда оне сами шли к нему; он видел людей и города дома и на чужбине, и люди и города осыпали его почетом. Теперь он бросал все это, как человек бросает плащ, который ему более не нужен.

Когда он вышел из городских ворот с антилоповой шкурой на плечах, с клюкою отшельника под мышкою и чашей в руке, босой, один, с опущенными глазами, за спиной его загремели выстрелы с городских стен, приветствуя его счастливого преемника. Пуран Дас кивнул головой. Вся та жизнь была кончена, и он не вспоминал о ней ни с удовольствием, ни с неудовольствием, подобно тому, как в памяти человека безследно проскальзывает безцветное сновидение. Теперь он был бездомным, странствующим нищим, питающимся от щедрот своих ближних, и пока в Индии останется хоть один ломоть хлеба, ни жрец, ни нищий не будут голодать. Никогда в жизни он не ел мяса и почти не ел рыбы: пять фунтов стерлингов с избытком покрыли бы все его расходы на пищу в любой из годов, когда он владел миллионами. Уже в то время, когда он был "львом" лондонских гостиных, перед его глазами носилось видение тишины и спокойствия - длинная, белая, пыльная индийская дорога, вся покрытая следами босых ног, непрерывное, медленное движение людской толпы и острый запах дыма, струйкой подымающагося между деревьями у дороги, когда путники садятся за ужин в вечерние сумерки.

Теперь настало время осуществить это видение; премьер сделал соответствующие шаги и через три дня легче было бы найти волну, прокатившуюся по океану, чем найти Пуран Даса среди многомиллионной индийской толпы, которая постоянно бродит, сходится и расходится.

К ночи он разстилал антилоповую шкуру там, где его застигали сумерки - иногда в придорожной отшельничьей обители; иногда у какого-нибудь святилища, где иогины, братья великой семьи индийских святых, принимали его, как люди, хорошо знающие цену кастам; иногда на краю индийской деревушки, куда к нему прокрадывались дети с пищей, приготовленной их матерями; иногда на высотах среди пастбищ, где пламя его костра будило сонных верблюдов. Пуран Дасу, или как он теперь назывался, Пуран Багату (т. е. блаженному), было безразлично, где ночевать. Земля, люди, пища - для него все это было все равно. Но безсознательно его тянуло на север и к востоку; с одного места в другое он шел все вперед и, наконец, увидал вдали вершины великого Гималая.

Тут Пуран Багат улыбнулся: он вспомнил, что мать его была раджпутская брахманка с гор, которая всегда тосковала по родным снегам, а говорят, что одна капля крови горца в человеке притянет его, в конце концов, туда, назад - в горы.

"Там, - сказал себе Багат, взбираясь на первые горные отроги, поросшие густыми кактусами, - там я остановлюсь и буду искать знания". И свежий ветер с Гималая дул ему в лицо, когда он шел по дороге в Симлу {Симла - летняя резиденция вице-короля.}.

думает индийский народ об управлении страной. Теперь Пуран Багат никого не посетил, а стоял опершись о решетку на "Гулянии", откуда открывался дивный вид на долины внизу, на сорок миль вдаль, пока туземный полицейский мусульманин не сказал ему, что он мешает прохожим. Пуран Багат почтительно преклонился перед олицетворенным законом, потому что он знал цену закону и сам шел искать себе свой закон. Он отправился дальше искать эту ночь в пустой хижине в Чота Симле, которая кажется уже как бы концом земли; но для него здесь только и начинались его настоящия странствования. Он пошел по дороге через Гималай в Тибет, где маленькая тропинка в десять футов шириной прорублена в каменном скате горы или перекинулась по бревнам через глубокия пропасти; иногда тропинка спускалась в теплые, влажные, закрытые со всех сторон долины, а то опять извивалась по обнаженным, обросшим лишь травою, склонам гор, где солнце жжет, как через зажигательное стекло; временами она входила в сырые, темные леса, где папоротники покрывают стволы от корней до вершины и где фазан криком зовет свою самку.

Пуран Багат встречал пастухов с их собаками и стадами овец, и бродячих дровосеков, и тибетских лам с плащами и одеялами, шедших в Индию на богомолье, и посольства из мелких горских царств, которые бешено скакали на пегих лошаденках, и раджу со свитою, отправлявшагося в гости к кому-то; а то иногда в течение долгого светлого дня он не видел никого, кроме черного медведя, который бродил по долине внизу и рычал. Когда он выступил в путь, шум мира, им только что покинутого, еще звучал в его ушах, но когда он вошел в самое сердце Гималаи, все было кончено, и Пуран Багат остался один с самим собою; он шел, восторгался и думал; глаза его были опущены, но мысли летели следом за облаками.

Однажды вечером он перешел через самый высокий из проходов, какие до сих пор встречались ему - в течение двух дней пришлось подниматься в гору - и пред ним предстал длинный ряд снежных вершин, которые опоясали весь горизонт, горы высотою в пятнадцать тысяч футов; оне казались так близко, что вот, вот добросишь до них камнем, а на самом деле разстояние было еще пятьдесят, шестьдесят миль. Наверху горного прохода рос густой, темный лес: деодары, ореховые деревья, дикия вишни, дикия оливки, дикие персики, но главным образом деодары, т. е. гималайские кедры; и в тени деодаров стояло покинутое святилище Кали, которая есть Дурга, которая есть Ситали и ей иногда молятся, чтобы спастись от оспы.

Пуран Багат начисто подмел каменный пол, улыбнулся оскаленному изображению богини, устроил себе маленький земляной очаг позади святилища, разостлал антилоповую шкуру на свежих еловых иглах, оперся на клюку и сел отдохнуть.

У самых ног его гора спускалась крутым обрывом на полторы тысячи футов, а совсем внизу, приютившись на склоне, стояла деревушка с каменными избами, покрытыми земляными крышами. Вокруг деревни лежали крошечные поля, как заплаты на коленях горы, и коровы, не больше жуков, паслись между гумнами. Ширина долины обманывала глаз, и трудно было предоставить себе, что то, что на противоположной горе казалось мелким кустарником, был на самом деле лес из стофутовых сосен. Пуран Багат увидал, как орел полетел через огромную пропасть и не успел он еще пролететь пол-пути, как уже казался точкою. Несколько разбросанных туч повисло там и сям над долиною, цепляясь за выступ скал; иногда оне поднимались и разсеивались в воздухе, когда доходили до вершины горного прохода. "Здесь я найду мир? сказал Пуран Багат.

Для горца ничего не значит подняться или спуститься несколько сот футов, и как только жители деревни увидали дым в покинутом святилище, деревенский жрец поднялся на гору приветствовать пришельца.

Когда он взглянул в глаза Пуран Багата, глаза человека, привыкшого повелевать тысячами, он поклонился до земли, не говоря ни слова взял чашу, вернулся в деревню и сказал: "У нас, наконец, есть святой. Никогда я не видал подобного человека. Он из долин, но бледнолицый - брахман из брахманов?. И все хозяйки спросили жреца: "Думаешь ты, что он останется с нами?" И каждая из и их постаралась приготовить еды повкуснее для Багата. Пища горцев очень проста, но из гречихи и зерна, и риса, и красного перца, и мелкой рыбы из речки в долине, и свежого меду, и дикого имбиря и овсяных блинов благочестивая женщина съумеет приготовить вкусные блюда. И жрец понес Багату полную чашу и стал спрашивать: "останется Багат здесь? нужен ему ученик, чтобы ходить за подаянием? Есть ли у него одеяло от холода? Доволен ли он едой?"

Пуран Багат поел и поблагодарил жреца: "Да, он думает остаться". "Этого достаточно", сказал жрец, "пусть чаша стоит всегда снаружи святилища между двумя сплетшимися корнями, и каждый день Багату будут приносить пищу, ибо деревня понимает, какая это для нея честь, что такой человек - при этих словах жрец робко заглянул в глаза Багату - остался среди них".

В этот день странствования Багата кончились: он достиг места, предназначенного ему - тишины и необъятной шири. Теперь время для него остановилось и, сидя у входа во святилище, он уже не сознавал, продолжается ли жизнь, или настала смерть, остался ли он человеком, который владеет своими членями, или же он стал частицею гор, туч, дождя, солнечного света. Тихо повторял он сотни раз одно имя и при всяком повторении ему казалось, что он все больше и больше отделяется от своего тела, летя к вратам какого-то потрясающого откровения; но в то мгновение, когда врата, казалось, готовы были разверзнуться, тело тянуло его вниз, и с болью он чувствовал, что вновь заключен в плоть Пуран Багата.

Каждое утро полная чаша стояла среди корней у святилища. Иногда ее приносил жрец; иногда торговец из Ладака, живший в деревне, но чаще всего ее приносила та женщина, которая в первый раз приготовила ему пищу и, принеся чашу, она шептала чуть слышно: "будь мне заступником перед богами, Багат! Будь заступником за такую-то, жену такого-то!" Иногда какой-нибудь бойкий ребенок получал позволение снести чашу, и Пуран Багат слышал, как поспешно ставилась чаша и как быстро убегали маленькия детския ноги. Но сам Багат никогда не спускался в деревню. Она разстилалась глубоко внизу у ног его и он видел вечерния сборища, которые происходили на гумнах, потому что это были единственные ровные места в деревне; он видел чудную зелень молодого риса, темную синеву индийской ржи и гречиху и красные цветы амаранта.

это ведет? Даже в густо населенной Индии человек не может просидеть неподвижно дня, чтобы весь лесной мир не надвинулся на него, подобно тому, как скалу обростает мох, и в этой глуши дикие звери, которые хорошо знали святилище Кали, скоро явились, чтобы взглянуть на нарушителя их покоя. Латары, большие седоусые, гималайския обезьяны, прибежали, конечно, первые, потому что оне только и живут любопытством; и когда оне опрокинули чашу и покатали ее по полу и попробовали зубами обитую медью у рукоятки клюку и погримасничали перед антилоповой шкурой, оне решили, что человеческое существо, которое сидело при всем этом так неподвижно, должно быть безвредным. Вечерами оне соскакивали с сосен, протягивали руки, прося пищи, и убегали затем изящными скачками. Оне также любили тепло огня и толпились вокруг него, так что Пуран Багату приходилось отталкивать их, чтобы подбросить дров. А утром он часто находил у себя под одеялом мохнатую обезьяну; и целыми днями которая-нибудь из них сидела рядом с ним, глядя на снега, и что-то нашептывала с глубокомысленным, грустным видом.

За обезьянами пришел барасних и мало-по-малу олень подошел к нему и положил голову на плечо. Пуран Багат взял горячие рога в свою холодную руку и это прикосновение успокоило безпокойное животное, которое теперь доверчиво наклонило голову, и Пуран Багат стал нежно стирать кожу с рогов. Иногда олень приводил свою самку и детеныша, иногда он приходил ночью один и зеленые глаза, его блестели при свете огня. Наконец, пришла и мускусная антилона, самая робкая и самая маленькая из антилоп, с большими заячьими ушами. Пуран Багат называл их всех "братьями" и его тихий зов "бхай, бхай" вызывал их в полдень из лесу, если они бродили по близости. Черный медведь Гималая, угрюмый и подозрительный Сона - с белым значком вроде римской пятерки под бородою, не раз проходил мимо святилища, и, так как Багат не обнаруживал страха, то и Сона на то, как розовый день перебирался с одной вершины на другую, за ним, волоча ногу и ворча, шел, запуская любопытную лапу под свалившиеся стволы и вытаскивая ее с нетерпеливым рычанием; иногда рано утром его шаги будили медведя, который спал, свернувшись в клубок; заслышав шаги, огромный зверь вставал на задния ноги, готовясь к борьбе, пока не раздавался голос Багата и он не узнавал своего лучшого друга.

Почти всем отшельникам и святым людям, которые живут вдали от городов, приписывается способность творить чудеса с дикими зверями; все чудо, однако, заключается в неподвижности, отсутствии резких движений и умении не смотреть прямо на приходящих зверей. Жители деревни видели, как олень бродил точно тень по темному лесу за святилищем, видели гималайского фазана, с его блестящими перьями, стоящим перед изображением Кали, и обезьян, играющих ореховыми скорлупами внутри храма. Иногда дети слышали, как Сона пел самому себе, по медвежьему обычаю, за скалами; и все были убеждены, что Багат - чудотворец.

Между тем чудеса были ему совершенно чужды; он верил, что в мире не одно великое чудо, и когда человек это знает, то он действительно нечто знает. Багат был уверен, что в мире нет ни большого, ни малого; и день и ночь он старался вдумываться в сердце вещей - туда, откуда пришла его душа.

Так он сидел и думал, и волосы его, не обрезанные, падали длинными прядями по плечам; в каменной плите, там, где опиралась его клюка, образовалась маленькая ямка, корни, где ставилась чаша, стали гладки, как кокос, из которого она была сделана; и звери все уже знали свое место у огня. С временами года поля меняли свой цвет; гумна наполнялись и пустели, и снова наполнялись и снова пустели; и опять и опять, когда приходила зима, обезьяны прыгали среди снежного пуха ветвей, пока самки не приносили весною из теплых долин маленьких детенышей с грустными глазами. В деревне мало что менялось: жрец постарел и многия из тех детей, которые приносили пищу для отшельника, посылали теперь своих детей; и когда спрашивали жителей деревни, как долго их святой жил в храме Кали, на вершине горного прохода, они отвечали: "всегда".

Кали стояло почти всегда выше туч, и раз даже прошел целый месяц, что Багат не видел деревни. Она была погребена под белыми тучами, которые то поднимались, то опускались, то носились взад и вперед, никогда не отделяясь вполне от краев долины.

Все это время он слышал только шум миллиона вод: над собою в деревьях, у ног на земле; водй сочилась по иглам сосен, падала с папоротников и стекала в долину грязными ручьями. Потом вдруг вышло солнце, и воздух наполнился благоуханием кедров и рододендронов, и издали неслось то светдое, чистое дыхание, которое горцы зовут "запахом снегов". Неделю солнце пекло и затем дождь собрался в последний ливень; с неба потекли потоки, унося с собою все с поверхности земли. В эту ночь Пуран Багат разложил большой костер, потому что он знал, что братьям его нужно будет тепло; но ни один зверь не пришел к святилищу, хотя он звал и звал их, пока не задремал, удивляясь и не понимая, что могло случиться в лесу?

В середине ночи, когда дождь непрерывно шумел, кто-то разбудил его, дергая за одеяло; он протянул руку и почувствовал ручку обезьяны. "Здесь лучше, чем среди деревьев, - сказал он сонным голосом, раскрывая одеяло, - завернись и согрейся". Но обезьяна схватила его за руку и не отпускала. "Тебе значит корму нужно", сказал Багат, "подожди немного, я приготовлю". Он стал на колени перед огнем, чтоб подкинуть дров, но обезьяна побежала к дверям святилища, запищала и прибежала назад.

"В чем же дело? Что тебя безпокоит, брат?" - сказал Пуран Багат, потому что глаза обезьяны были полны вещей, которых она не умела сказать. "Я ни за что не выйду в такую погоду, разве что кто из твоей братии попался в силок, да здесь их и некому ставить. Посмотри, брат, даже олень, пришел искать себе убежища".

Рога оленя застучали о стены святилища и стукнулись об изображение Кали. Он опустил их в сторону Пуран Багета и нетерпеливо затопал, храпя полузакрытыми ноздрями.

"Хай, хай, хай", - сказал Багат, щелкая пальцами. - "Так-то ты отплачиваешь мне за кров?" Но олень, не слушая его, толкнул его к дверям и тут Багат услыхал какой-то вздох и увидел, как две плиты пола развалились и вязкая земля под ними начала засасывать камень.

"Понимаю", сказал Багйт, "братья мои были правы, что не пришли ночью сидеть у огня. Гора обваливается. Что же? Зачем мне идти?" Но тут глаза его упали на пустую чашу и он переменился в лице: "они кормили меня с тех пор, как я пришел сюда, и если я не поспешу к ним, то завтра не останется в живых ни души в деревне. Я должен предупредить их. Пусти, брат, мне надо к огню".

Олень нехотя посторонился, когда Пуран Багат опустил факел в огонь, крутя его, пока он совсем не разгорелся. "Вы пришли предупредить меня, но мы с вами сделаем еще лучше, еще лучше. Выходите, а ты, брат, дай мне опереться о твою шею, потому что у меня только две ноги".

Он схватил правой рукой ветвистые рога оленя, в левую взял факел и вышел из храма в эту страшную ночь. Ветра не было, но дождь почти затушил факел, когда олень стал спускаться ползком с горы. Когда они оставили за собой лес, к ним присоединились и другие друзья Багата, и он слышал рядом с собою, хотя и не мог их видеть, торопящихся обезьян, и за ним раздавался рев Соны. Дождь мочил длинные, заплетенные волосы Багата и они веревками падали ему на плечи, вода брызгала под его босыми ногами и желтое одеяние прилипло к изможденному старому телу, но он бодро спускался, опираясь на оленя. Он был уже более не святой, но опять сэр Пуран Дас, командор ордена Индийской Империи, премьер большого государства, человек, привыкший повелевать и шедший теперь спасти человеческия жизни. Вниз по крутой, мокрой тропинке мчались они все вместе, Багат и его братья, вниз, вниз, пока олень не стукнулся о стену и не засопел, почувствовав человека. Они очутились у начала единственной, извилистой деревенской улицы и Багат ударил клюкою в решетчатые окна дома кузнеца, где под навесом крыши вновь запылал его факел. "На ноги и вон", закричал Пуран Багат, и он не узнал звука собственного голоса, потому что уже годы он ни с кем громко не говорил: "гора падает, гора сейчас упадет; на ноги и вон, эй вы, в домах".

"Это наш Багат", сказала жена кузнеца, "он стоит среди своих зверей; собирай детей и кликни клич".

оленя, в то время, как обезьяны жалобно дергали его за платье, а медведь сидел на задних лапах и ревел.

"Через долину и вверх на противоположную гору", закричал Багат, "не оставляйте никого, мы бежим за вами".

Тогда народ побежал, как только горцы умеют бегать - они все знали, что при обвале надо взбираться как можно выше на противоположную гору. Они кинулись вброд через речку в глубине долины и вверх по уступчатым полям, а за ними Багат и его братья. Вверх, вверх взбирались они, перекликаясь, чтобы сосчитаться, и за ними по пятам взбирался олень, поддерживая изнемогавшого Пуран Багата. Наконец, олень остановился под густыми соснами, на пятистах футах вверх по горе. Чутье, которое предупредило его об обвале, подсказало ему, что здесь он в безопасности.

Пуран Багат обезсиленный, упал возле него на землю: холод, дождь и страшный подъем убивали его, но он еще крикнул тем, которые бежали впереди с факелами: "стой, сосчитайтесь!" Затем падающим голосом Багат шепнул оленю: "останься со мною, брат. Останься, пока я уйду". В воздухе пронесся вздох, вздох стал шепотом, шепот стал ревом, ревом оглушающим, и та сторона горы, на которой стояли жители деревни, получила удар и затряслась от него. Затем все звуки потонули в низкой ноте, ниже самой низкой ноты органа, и сосны затряслись до самых корней. Затем, нота эта начала замирать и шум воды, раньше падавшей с грохотом на скалы и травянистые склоны, сменился теперь глухим звуком дождя, барабанившого по мягкой земле - дело было сделано.

Ни один из жителей деревни, даже жрец, не решился заговорить с Багатом, который спас им жизнь. Они скорчились под соснами и ждали дня. Когда день настал, они увидали, что там, где стоял лес и разстилались поля и пастбища, испещренные тропинками, теперь была только какая-то красная каша, где на краю лежало несколько деревьев корнями вверх. Эта каша заполняла долину, поднималась высоко в гору, куда они приютились, запружая речку, которая начала разливаться кирпично-красным озером. От деревни, от дороги к святилищу и от самого святилища и от леса не осталось и следа. На милю в ширину и на две тысячи футов в глубину гора сползла вниз, как бы разрезанная с ног до головы. И жители деревни один за другим поползли через лес помолиться Багату. Они увидали, что олень стоит над ним - и олень убежал, когда они приблизились - услышали, что плачут в деревьях, и Сона стонет на горе. Но их Багат был мертв и сидел, поджав под себя ноги, прислонясь спиною к дереву, опершись на клюку, и с лицом, обращенным на северо-восток.

Жрец воскликнул: "Воззрите! Чудо после чуда! В этом именно положении должны быть схоронены отшельники. Поэтому мы и построим храм нашему святому здесь, где он теперь".

И не успел год кончиться, как они выстроили храм - маленькое святилище из земли и камня. И гору они назвали Горою Багата, и там они и доныне приносят жертвы - светильники, цветы и разные приношения. Но они не знают, что святой, которому они молятся - покойный сэр Пуран Дас, командор ордена Индийской Империи, доктор обычного права, доктор философии и проч. и проч., некогда премьер передового и просвещенного государства Мохинивала, почетный член и член-корреспондент большого числа ученых и научных обществ, чем может пригодиться на этом свете и на том.

*) Кабир - индийский религиозный реформатор, живший во второй половине XV и начале XVI века. Он учил вере в единого Бога, всемогущого и всеблагого, образом которого на земле служит человек. Человек вечен, но поскольку он не сознает свою связь с Богом и свое происхождение от него, он подвержен постоянным перерождениям в новых жизнях. Раз он познал себя в Боге, его перерождения кончаются и он вступает в вечное общение с божеством. Рай и ад такия же существования, как и жизнь здесь на земле, и так же временны, как она. Богу надо поклоняться лишь в духе, а не в храмах и через идолов, "ибо, - говорит Кабир, - если Господь обитает в храмах, чье же жилище мир? Кто видел Его возседающим среди идолов, или кто находил Его в святилищах, куда направляют стопы свои богомольцы?" И Кабир сказал: "Зачем вы бреете головы, кладете земные поклоны, совершаете омовения в реках? Вы проливаете кровь и зовете себя чистыми и хвалитесь добродетелями, а дел ваших не видит никто. Зачем вы очищаете уста свои, перебираете четки, совершаете омовения, молитесь в храмах и пока вы молитесь или ходите на богомолье в Мекку и Медину, сердце ваше полно обмана? Индиец постится каждый одиннадцатый день, а мусульманин весь Рамазан; кто же создал остальные месяцы и дни, что вы чтите только эти?" И так же горячо, как он возставал против обрядности, убивающей истинную веру, Кабир возставал и против основы всей индийской общественной жизни - касты: "каждый муж и каждая жена, которые когда-либо родились - одной природы с вами", говорил он. Нравственность, которую он проповедывал, была проста: не убивай, ибо жизнь есть дар Божий и создания Божии не могут отнимать ее; не лги, ибо все зло в мире и даже неведение Бога происходят от лжи; живи вдали от мира, ибо только в тишине и уединении ты можешь безпрепятственно отдаться мысли о Боге. Слушайся во всем своего учителя, но выбирай себе не слепого и испытуй его раньше, и узнай учение его и дела его: "ибо если учитель слеп, то что станется с учеником? Когда слепой ведет слепого, оба они падут в пучину". Учителю надлежит быть добрым и терпеливым с учеником: он может наказать его только увещанием, если же он не раскается и не исправится, то учитель может отказать ему в привете; если же ученик откажется исправиться, то единственным и последним наказанием может быть только удаление от общины.

Таким учением, соединенным с самою широкою терпимостью, которая всегда составляла отличительную черту индийских религий, Кабир стремился объединить и индийцев, и мусульман. Одна из многочисленных легенд о Кабире повествует о том, как и после смерти он съумел чудом примирить и тех, и других, заспоривших об останках учителя. Когда умер Кабир, говорит предание, над телом его заспорили мусульмане и индийцы: мусульмане хотели погребения останков учителя, индийцы требовали сожжения, и каждый стоял за свой обычай, и спор шел и примирения не было. Как вдруг кто-то сдернул покров с тела Кабира и - о чудо - тело учителя исчезло, а там, где оно было, теперь лежали цветы.. Индийцы взяли половину цветов, сожгли их и над пеплом насыпали могильный холм, а мусульмане взяли другую половину цветов, погребли их и построили над ними гробницу.

Легок был мир, который он весил на дланях своих; тяжела была дань многих земель и владений его.

байраги {Байраги - человек, отрекшийся от мира.} уходит.

Теперь белый путь в Дели разостлался ковром под ногами его; и тенью своею деревья от зною спасают его.

Его дом - на дороге привал, и толпа, и пустыня. Он ищет свой Путь, он теперь.

Он глядел на людей и взор его ясен. (Был Один, есть Один и есть лишь Один, говорит Кабир).

Красный туман Деяний стал легким облаком. Он выступил на Путь, он теперь.

Он пошел, чтоб познать, и узнать, и учиться от брата земли, от брата дикого зверя, от брата своего Бога.

Он ушел из совета и саван надел. (Внемлите вы? говорит Кабир). Он байраги

Индийская жизнь для европейца представляет ряд противоречий - смесь высокой европейской культуры с остатками глубокой старины; европейцу трудно бывает понять, как в одном и том же человеке передовые идеи девятнадцатого века уживаются с преданиями, которые и теперь так же живы, как они были двадцать веков тому назад. Между тем, эта двойственность на самом деле существует и яркий рассказ Киплинга рисует нам картину нн действительной жизни современной Индии. Чтобы не ходить далеко за примером, мы укажем хотя бы только на бывшого первого министра Махараджи Бхаунагарского, ордена Индийской империи в течение десятков веков.

Чтобы показать, как мало с течением времени изменилась в Индии жизнь отшельников, подобных Пуран Багату, мы приведем описание жизни отшельника из Законов Ману, которые дают нам картину индийских нравов, по крайней мере, две тысячи лет тому назад.

"Прочтя, как велит закон, Веды, произведя на свет сыновей, принеся по мере сил жертвы, пусть человек направит мысли свои на конечное освобождение...

Принеся жертву Творцу, раздав жрецам все имущество свое... пусть Брахман покинет свой дом.

Пусть он идет один, без спутника... пусть он не имеет дома, безразличный во всему, твердый в своих начинаниях, молчаливый, пусть он размышляет о божестве.

Да не желает он умереть, да не желает он жить; пусть ждет он своего времени, как слуга ожидает мзды своей...

Однажды в день пусть он ходит за подаянием и не стремится получить многое, ибо отшельник, который заботится о подаянии, прилепляется к страстям.

Пусть не скорбит он, когда ничего не получит, пусть не радуется, когда получает; пусть берет только то, что нужно для поддержания жизни и пусть будет ему безразлична пища, которую он получает.

Мало вкушая, стоя или сидя в одиночестве, пусть он обуздывает чувства свои, если остались в нем вожделения. Обузданием чувств, пресечением любви и ненависти, воздержанием от насилия он готовит себе безсмертие.

Да размышляет он о перерождениях людей, которые происходят от их грехов, об адах, куда попадают люди, о мучениях в мире Ямы (бог смерти).

Да размышляет он о том, что надо разставаться со всем, что мило, и соединяться с тем, что ненавистно; и о том да размышляет он, что страсть одолевает человека и мучат его болезни. И о том, как душа покидает тело и воплощается в новое тело, и странствует по десяткам тысяч миллионов существований. И о том, как страдает душа через тело - плод её дурных дел; и о том да размышляет он, как правдою достигается высшее, непреходящее блаженство.

".