Свет погас.
Глава VI

Глава VI

С тех пор минула не одна неделя, и как-то раз, в туманный воскресный день, Дик возвращался через Парк к себе в мастерскую.

- Надобно полагать, - подумал он вслух, - что, как и предсказывал Торп, мне задали жару. И это ранит больней, чем я ожидал, но ведь королева всегда безупречна и, что ни говори, рисовать она все-таки умеет.

Он только что виделся с Мейзи, которую посещал каждое воскресенье - и всякий раз за ним следили недреманные зеленые глаза импрессионистки, а эту рыжую стерву он возненавидел с первого же взгляда, - и теперь сгорал со стыда. По воскресеньям он всегда надевал свой лучший костюм, шёл в грязную трущобу к северу от Парка, где созерцал картины Мейзи, а потом давал ей указания и советы, сознавая, что даром они не пропадут и будут использованы соответственным образом. Так повелось меж ними, и после каждого из таких воскресных посещений любовь пылала все жарче, и сердце не раз готово было выпрыгнуть из груди от нестерпимого желания долго и страстно её целовать. И в каждое воскресное посещение здравый смысл, который все-таки оказывался сильнее безрассудного сердца, предостерегал его, что Мейзи по-прежнему неприступна и сейчас лучше всего как можно спокойней раскрывать тайны художнического мастерства, кроме которого для неё ничего в жизни не существовало. Итак, ему было суждено еженедельно претерпевать эту пытку в маленькой мастерской посреди осклизлого, столь поливаемого дождями дворика на задах ветхого дома, в мастерской, где все было всегда расставлено по местам и никто туда не заглядывал, - ему суждено было претерпевать эту пытку и глядеть, как Мейзи разливает чай. Дик питал отвращение к чаю, но пил его с благоговением, поскольку мог, таким образом, побыть с Мейзи ещё немного, а рыжая сидела, развалясь всей своей рыхлой тушей, и молча пялила на него глаза. Она всегда не спускала с него взгляда. Лишь однажды за все это время она отлучилась ненадолго, и Мейзи успела показать Дику папку с тощей пачечкой вырезок из провинциальных газет - это были самые короткие и небрежные статейки, какие только мыслимы, и в них упоминалось о некоторых её картинах, побывавших на каких-то захолустных выставках. Тут уж Дик не выдержал, наклонился и поцеловал запачканный краской пальчик, лежавший на газетном листке.

- Любовь моя, любовь моя, - прошептал он, - неужели ты дорожишь этой дрянью? Да брось ты её в мусорную корзину!

- Сперва я должна заслужить чего-нибудь получше, - упрямо возразила Мейзи, захлопывая папку.

Тогда Дик, преисполненный совершеннейшим презрением к своим почитателям и глубочайшим сердечным чувством к девушке, которую видел перед собой, предложил собственноручно нарисовать картину, дабы Мейзи могла её подписать и тем самым приумножить число столь драгоценных для неё вырезок.

- Но это же просто ребячество, - возразила Мейзи, - вот уж никак от тебя этого не ожидала. Картина должна быть моя. Моя, моя, моя!

- Тогда ступай размалевывать стены в домах богатых пивоваров. Это получится у тебя как нельзя более эффектно.

Дик испытывал к себе отвращение и утратил всякую выдержку.

- Я способна сделать и кое-что получше, Дик, - возразила она, и голос у неё был, как у той сероглазой малявки, которая некогда с таким бесстрашием разговаривала с миссис Дженнетт.

В следующее воскресенье Дик принёс и положил к ногам Мейзи свои скромные дары: карандаши, которые разве только не рисовали сами собой, и краски, которым, по его мнению, цены не было, причём выказал подчёркнутое внимание к новой, ещё не законченной картине. При этом ему ещё пришлось объяснить, в чем смысл его веры. У Торпенхау волосы встали бы дыбом, если б он услышал, как бойко Дик проповедовал собственное своё благовестие об Искусстве.

Месяц назад Дик и сам подивился бы этому ничуть не меньше; но такова была воля Мейзи, которой это доставляло истинное наслаждение, и он лез из кожи вон, дабы сделать для неё явным то, что для него самого было сокровенным таинством и творческой загадкой. Так легко сделать что угодно, если знаешь, с какого боку подступиться; но так мудрено в ясных словах объяснить свою сложную теорию.

- Если б ты дала мне кисть, я мог бы все мигом поправить, - сказал Дик, в отчаянье глядя на подбородок, который, как жалобно сетовала Мейзи, «получился не как живой» - тот самый подбородок, что она в своё время соскоблила, - но научить тебя этому, боюсь, едва ли возможно. Специфический тёмный колорит в духе старых голландских мастеров мне нравится, но рисуешь ты, по-моему, слабовато. Изображение получается в искажённом ракурсе, словно ты сроду не писала с натуры, да ещё ты переняла у Ками главный его недостаток и, в точности как он, изображаешь человеческое тело в тени, словно бы размытым. И ещё, сама того не замечая, ты уклоняешься от трудностей. Поверь, сейчас тебе необходимо заниматься только рисунком. Рисунок не позволяет никаких уклонений от трудностей. А вот когда пишешь маслом, это куда проще, и порой какие-нибудь броские, искусно наложенные мазки на трех квадратных дюймах холста перекрывают все изъяны - уж я-то знаю. Но ведь это бесчестно. Займись хоть на какое-то время рисунком, и тогда я смогу верней определить твои способности, как говаривал старина Ками.

Мейзи противилась; рисунок как таковой её вовсе не интересовал.

- Мне все ясно, - сказал Дик. - Ты желаешь писать прелестные головки с цветочными венками на шее, чтоб прикрыть слабость формы. - Тут рыжая девица коротко хохотнула. - Тебе угодно писать пейзажи со стадами по брюхо в траве, дабы прикрыть этим твою беспомощность в рисунке. Ты хочешь прыгнуть выше головы. Чувством цвета ты, несомненно, обладаешь, зато формой не овладела. Но чувство цвета даруется от природы - лучше забудь о нем и думать, - а вот владеть формой тебя вполне можно обучить. Право, все эти твои прелестные головки - кстати, иные из них отнюдь недурны - не помогут тебе сдвинуться с мёртвой точки. Рисунок же заставит тебя идти либо вперёд, либо назад, и сразу выявятся все твои слабости.

- Но ведь другие… - заикнулась было Мейзи.

- На других нечего кивать. Будь у них такая же золотая душа, как у тебя, вот тогда иное дело. А так, заруби себе на носу, только твоя собственная работа решит, суждено ли тебе выстоять или пасть, и думать о других, значит лишь попусту тратить время.

Дик умолк, и вся страстная тоска, которую он до сих пор беспощадно в себе подавлял, снова вспыхнула в его взоре. Он поглядел на Мейзи, и взгляд его вопрошал красноречивее всяких слов. Не пришла ли пора покинуть бесплодную пустыню, где ничего, кроме холстов и скучных наставлений, и соединиться для Жизни и Любви?

Мейзи согласилась на новый метод обучения с такой пленительной готовностью, что Дика охватило нестерпимое желание сейчас же, без дальних слов, подхватить её на руки и отнести в ближайшее бюро, где регистрируют браки. Лишь её безропотное повиновение каждому его слову, высказанному вслух, и полнейшее безразличие к невысказанному стремлению обезволили и сковали его душу. Здесь, в этой мастерской, он мог сказать веское слово - правда, лишь на короткое время от половины второго пополудни до семи вечера, зато в этот промежуток ему действительно подчинялись. Мейзи привыкла обращаться к нему с многочисленными вопросами - от упаковки картин до того, как быть, если из камина валит дым. Рыжая девица никогда не просила у него совета. Однако она и не возражала против его посещений, но при этом упорно не спускала с него глаз. Вскоре он увидел - едят здесь, когда и что придётся. Как он и заподозрил с самого первого дня, обычно девушки довольствовались чаем, консервированными овощами и галетами. Вообще-то считалось, что они ведут хозяйство по очереди, каждая через неделю, но в действительности обе жили беспечно, как птахи небесные, и лишь подёнщица иногда кое-что делала по дому. У Мейзи почти все деньги уходили на плату натурщицам, а рыжая девица покупала самые дорогие холсты и краски, хотя способна была лишь на грубую мазню. Умудрённый опытом, который был дорогой ценой приобретён в припортовых кварталах, Дик счёл своим долгом предостеречь Мейзи, что постоянное недоедание в конце концов безвозвратно подорвёт её работоспособность, а это будет для неё горше смерти. Мейзи вняла этому предостережению и старалась не забывать, что есть и пить нужно вовремя. В долгие зимние вечера, которые обычно повергали Дика в тоску, сознание, что в одном мелком житейском вопросе он добился своего, но в остальном бессилен по-прежнему, словно на шею ему навесили кочергу в задымлённой гостиной, сознание это обжигало его, как удар хлыста.

Он надеялся, что уж тут-то последний предел его страданий, но в один из воскресных дней рыжеволосая изъявила желание сделать этюд его головы, вежливенько попросила посидеть смирно и - это было сказано не без ехидства - тем временем смотреть на Мейзи. Он не нашёл в себе мужества отказаться и просидел сиднем битые полчаса, вспоминая всех тех людей, которых некогда сам выставил на посмешище во имя своего ремесла. Особенно живо ему припомнился Бина - тот, который в своё время сам был художником и так горестно сетовал на своё падение.

Однотонный этюд был груб и примитивен, но передавал безмолвное ожидание, неутолённую тоску и, главное, рабскую покорность мужчины, который сам к себе относится с горькой насмешкой.

- Продайте его мне, - предложил Дик без долгих раздумий. - Можете сами назначить любую цену.

- Я запросила бы непременно много, но, смею надеяться, вы будете ничуть не менее признательны, если я…

Ещё непросохший листок выпорхнул из рук девушки и упал на золу в холодном камине. Когда она извлекла его оттуда, он был безнадёжно замаран.

- Ах, он совсем испорчен! - воскликнула Мейзи. - А я даже взглянуть не успела. Похоже получилось?

- Спасибо, - вполголоса обронил Дик, обращаясь к рыжей девице, и поспешно удалился.

- Как он меня ненавидит! - сказала рыжая. - И как он любит тебя, Мейзи!

- Вот ещё глупости! Конечно же, я знаю, что Дик ко мне очень привязан, но ведь он занят своей работой, а я своей.

- Да, он к тебе привязан, и, думается мне, готов признать, что у импрессионизма все же есть известные достоинства. Но, Мейзи, разве ты сама не видишь?

- Не вижу? Чего ж я не вижу?

… я просто не знаю, чего бы я только не сделала. Но меня он ненавидит. Ох, как ненавидит!

Она была не совсем права. Ненависть Дика смягчилась от благодарности, а через несколько минут он и думать забыл о рыжей девице. В душе осталось лишь чувство стыда, которое терзало его, когда он шёл через окутанный туманом Парк.

- В который-нибудь из таких дней быть беде, - сказал он, закипая яростью. - Но Мейзи не виновата: напротив, она по-своему права, совершенно права, и я не могу её ни в чем упрекнуть. Эта история тянется без малого три месяца. Всего-навсего три месяца!.. А ведь мне пришлось десять лет биться как рыба об лёд, чтоб только понять, хотя бы приблизительно понять, как надо работать. Да, это истинная правда; но тогда мне не подпускали шпильки, не скребли меня скрёбками и не шпыняли каждое воскресенье. Ох, милая моя малютка, уж если я когда-нибудь настою на своём, кому-то из нас придётся несладко. Но нет, она не такая. Перед ней я всегда останусь круглым дураком, вот как сейчас. В день своей свадьбы я отравлю эту рыжую тварь - она омерзительна, - а покамест пойду к Торпу да отведу душу.

За последнее время Торпенхау уже не раз пытался читать Дику нотации, внушая ему, что легкомыслие грешно, и Дик выслушивал все это без единого слова. В первые недели после того, как началось его искушение по воскресным дням, он с головой ушёл в работу, прилагая неимоверные старания к тому, чтоб Мейзи по крайней мере могла всерьёз оценить его художественное мастерство. Но ведь он сам поучал Мейзи не интересоваться ничьими картинами, кроме её собственных, и она безоговорочно усвоила эти поучения. Она следовала его советам, но нисколько не интересовалась его картинами.

- От твоих полотен исходит запах табака и крови, - сказала она однажды. - Неужели ты не способен рисовать никого, кроме солдатни?

«Я могу написать твой портрет, да такой, что все ахнут», - подумал Дик - это было ещё до того, как рыжая девица безжалостно отсекла ему голову, - но вслух сказал только:

- Ты уж меня не обессудь.

И потом целый вечер он выматывал душу из Торпенхау, кощунственно понося распроклятое Искусство. Вскоре, сам того не замечая и не желая, он утратил всякий интерес к собственной работе. Ради Мейзи, ощущая в то же время потребность сохранить своё достоинство, которое он, как ему казалось, терял с каждым воскресеньем все более, он не позволял себе сознательно унизиться до низкопробной пачкотни, но, коль скоро Мейзи пренебрегала даже самыми лучшими его картинами, он вообще забросил работу и лишь убивал время, считая дни от воскресенья до воскресенья. Недели тянулись в полнейшем безделье, и Торпенхау сперва таил своё возмущение в глубине души, а потом, в один из воскресных вечеров, когда Дик вернулся, совершенно изнемогший от того, что долго и мучительно сдерживал свои чувства к Мейзи, напустился на него, осыпая упрёками. Были сказаны ругательные словеса, после чего Торп удалился держать совет с Нильгау, который случайно зашёл к нему потолковать о политике европейских держав.

- Стало быть, он вконец обленился? Раздосадован и махнул на все рукой? - осведомился Нильгау. - Ну, едва ли это причина для беспокойства. Вероятней всего, Дик просто дурит из-за какой-то девчонки.

- Но что ж в этом хорошего?

- Ровно ничего. Она может сбить Дика с пути, и до известного времени работа его пойдёт прахом. Она может даже в один прекрасный день пожаловать прямо сюда и устроить сцену на лестничной площадке: в подобных случаях надо быть готовым решительно ко всему. Но покуда Дик сам про неё не расскажет, лучше его не трогать. У него очень трудный характер.

- Ещё бы. И это, к сожалению, хуже всего. Но он такой своенравный, самоуверенный, кого угодно пошлёт ко всем чертям.

- Со временем жизнь выбьет из него дурь. В конце концов он поймёт, что невозможно весь свой век носиться по бурному жизненному морю, имея при себе лишь вымазанную липкими красками палитру да бойкую кисть. Тебе он очень дорог?

- Будь моя воля, я принял бы на себя все невзгоды, уготованные ему по заслугам. Но беда в том, что никому не дано спасти своего ближнего.

- Это справедливо, только здесь беда похуже, потому что нет увольнительных в эту войну. Дик должен сам пройти суровую школу, подобно всем нам. К слову, раз уж речь зашла о войне, весной на Балканах начнутся бои.

- Это давно не новость. Но любопытно знать, удастся ли нам отправить туда Дика, когда придёт пора?

Вскоре явился сам Дик, и ему задали этот же вопрос.

- Дохлый номер, - обронил он отрывисто. - Мне и здесь хорошо, а от добра добра не ищут.

- Да неужто ты всерьёз принимаешь ту шумиху, которую подняли вокруг тебя газетные борзописцы? - спросил Нильгау. - Ведь через какие-нибудь полгода твою известность ожидает самый печальный конец - публике надоест твоя манера, и она пожелает чего-нибудь посвежей, - а ты куда денешься?

- Останусь здесь, в Англии.

- Хотя мог бы поработать на славу там, бок о бок с нами? Какой вздор! Туда еду я, едет Беркут, едет Торп, Кассаветти тоже едет, и вся наша братия, работы хватит на всех, одна баталия будет следовать за другой, и ты такого наглядишься, что сможешь стяжать себе известность, которой хватило бы на трех Верещагиных.

- А ты вместо этого намерен остаться здесь и воображаешь, будто весь мир только и делает, что с восхищением глазеет на твои картины? Да пораскинь же умом, постарайся себе представить, какая наполненная жизнь у самого обыкновенного человека, когда он думает о своих повседневных нуждах и радостях. Ежели наберётся тысчонок двадцать людишек, которые улучат минутку, свободную от жратвы и свинячьего хрюканья, дабы мельком бросить равнодушный взгляд на что-либо им совершенно безразличное - вот тебе, пожалуйста, самая настоящая слава, известность или же, наоборот, дурная репутация, в зависимости от вкуса благородного невежды.

- Я знаю это ничуть не хуже вашего. Смею заверить, что и ваш покорный слуга способен кое-что сообразить.

- Провалиться мне на месте, если это правда.

- Так провалитесь, а впрочем, можете хоть и удавиться, - скорее всего, именно такая судьба вам и уготована, вас вздёрнут на виселице разъярённые турки, приняв за шпиона. Ого-го! Я устал, смертельно устал, и во мне не осталось ни капли добродетели.

Дик плюхнулся в кресло и через минуту уснул крепким сном.

- Вот это прескверный знак, - произнёс Нильгау вполголоса.

Торпенхау убрал горящую трубку, которую Дик обронил себе на жилет и едва не прожёг в нем дыру, а самому спящему подсунул подушку под голову.

- Тут уж ничего не поделаешь, ровно ничего, - сказал он. - Это очень и очень твёрдый орешек, но я его все равно люблю. Вот рубец от удара, который ему нанесли в Судане, когда враги прорвали наше каре.

- Я нисколько не удивился бы, если б узнал, что он малость спятил.

- А я удивился бы, и даже очень. Такого сумасшедшего, но ловкого делягу я сроду не видывал.

Тут Дик оглушительно захрапел.

- Ну уж этаких штучек никакая дружба не выдержит. Проснись, Дик, нечего здесь дрыхнуть, ежели тебе угодно подымать такой шум.

- Случалось мне примечать, - сказал Нильгау, посмеиваясь в бороду, - что кот, который всю ночь шастал по крышам, вот так же дрыхнет потом целый день. Это соответствует законам природы.

Дик удалился неверными шагами, протирая заспанные глаза и позевывая. А ночью, когда на него напала бессонница, его осенила мысль, до того простая и до того блестящая, что ему оставалось лишь недоумевать, как это она не пришла раньше. Притом мысль была весьма коварная. Он заявится к Мейзи в будний день, пригласит её прогуляться, посадит в поезд и повезёт к форту Килинг, в те самые края, где они бродили вдвоём десять лет назад.

- Как правило, - внушал он утром своей отражённой в зеркале физиономии с намыленным подбородком, - опасно вновь возвращаться на старый след. Одно пробудит воспоминания о другом, повеет холодом, и душу переполнит печаль, но если верно, что не бывает правил без исключения, то в данном случае это стократ верней. Пойду-ка к Мейзи, не теряя времени даром.

По счастью, когда он пришёл, рыжая девица отлучилась за покупками, а Мейзи в блузе, перепачканной красками, билась над своей картиной. Она отнюдь не обрадовалась Дику, поскольку он, придя в будний день, позволил себе недопустимую вольность, и ему пришлось призвать на помощь все своё мужество, дабы объяснить, чего он хочет.

- Я ведь знаю, как ты переутомилась за последнее время, - закончил он веско, с многозначительным видом. - Так недолго вконец подорвать здоровье. Давай-ка отправимся на прогулку.

- Куда же? - устало спросила Мейзи.

Она долгое время простояла у мольберта и совсем обессилела.

- Да куда тебе будет угодно. Сядем завтра в поезд и сойдём на любой станции. Всюду найдётся местечко, где можно позавтракать, а к вечеру я привезу тебя обратно.

Мейзи взмахнула большой палитрой из орехового дерева, не зная, на что решиться.

Дик проглотил бранные слова, готовые сорваться с его губ. Он ещё не выучился быть терпеливым с девушкой, которая всю свою жизнь без остатка вложила в работу.

- Если ты, моя дорогая, станешь бояться упустить каждый проблеск солнца, то потеряешь несравненно больше, нежели один-единственный рабочий день. Переутомление ещё убийственней праздности. Будь же благоразумна. Я зайду за тобой завтра ранним утром, сразу после завтрака.

- Но ты, конечно, пригласишь и…

- Даже не подумаю. Хочу побыть с тобой наедине, и точка. К тому же мы с ней ненавидим друг друга. Она сама отказалась бы от такой поездки. Значит, до завтра. И да пошлёт нам бог солнечный день.

Дик ушёл счастливый и ради такого случая даже не прикасался к работе. Он подавил в себе желание заказать специальный поезд, зато купил широкую накидку из шкуры кенгуру, подбитую мехом чёрной куницы, после чего забыл обо всем окружающем и погрузился в размышления.

- Завтра я уеду с Диком на целый день за город, - сказала Мейзи своей рыжей подруге, когда та, усталая и нагруженная тяжёлыми покупками, вернулась с Эджверроуд.

- Что ж, он это заслужил. А я, пока тебя не будет, велю хорошенько вымыть пол в мастерской. Он грязен до неприличия.

Мейзи уже который месяц не знала отдыха и ждала предстоящей прогулки с нетерпением, но и с опаской.

«Дик такой милый, когда рассуждает разумно, - думала она, - но ведь он непременно станет докучать мне всякими глупостями, а я не смогу его ничем утешить или обнадёжить. Если б он только был разумным, я относилась бы к нему куда благосклонней».

Наутро, когда Дик заявился в мастерскую и увидел, что Мейзи, в сером драповом пальто и чёрной шёлковой шляпке, уже поджидает у двери, он просиял от радости. Воистину, такой богине подобает обитать в мраморных дворцах, а не в грязных трущобах, где стены грубо отделаны под морёный дуб. Рыжая подружка на миг увлекла её в глубь мастерской и торопливо чмокнула в щёчку. Мейзи удивлённо вздёрнула брови: она не привыкла к подобным изъявлениям чувств.

- Не изомни мне шляпку, - сказала она, отпрянув, и сбежала по ступенькам к Дику, который ожидал её у пролётки.

- Ты не замёрзнешь? Плотно ли ты позавтракала? Дай-ка я укутаю тебе колени мехом.

- Спасибо, мне очень удобно. Куда же мы поедем, Дик? Ах, пожалуйста, не надо так громко петь. Ведь прохожие подумают, что мы сошли с ума.

- Пускай себе думают - если такое усилие не опасно для их жизни. Они нас знать не знают, а я их тоже знать не хочу. Ей-же-ей, Мейзи, ты ослепительно хороша!

Мейзи устремила взгляд вдаль и не ответила. Было солнечное зимнее утро, дул студёный ветерок, и щеки девушки расцвели румянцем. А высоко, в бледно-голубом небе, таяли одно за другим белоснежные облачка, беззаботные воробьи стайками собирались у водосточных канав и извозчичьих бирж, возвещая оглушительным щебетом приближение весны.

- Как дивно прогуляться за город в такую погоду, - сказал Дик.

- Но куда ты меня везёшь?

- Погоди, скоро сама увидишь.

Они доехали до вокзала Виктории, и Дик пошёл брать билеты; Мейзи уютно сидела в зале ожидания у камелька, и на миг её посетила мысль, что куда приятней послать в кассу мужчину, вместо того, чтобы самой локтями прокладывать себе дорогу в толпе. Дик усадил её в пульмановский вагон - потому что там тепло, - и за такую расточительность она наказала его строгим, негодующим взглядом, а поезд меж тем уже выехал за черту города.

Но вот, к концу их пути, за окном мелькнуло название незабываемой станции, и лицо Мейзи озарила улыбка.

- Ох, Дик, ну и хитрец же ты!

- Знаешь, мне подумалось, что тебе, может, будет приятно снова посетить эти края. Ведь ты не бывала здесь с той давно кинувшей поры?

- Нет. Я совсем не хотела видеть миссис Дженнетт, а больше тут видеть-то нечего.

- Ну, это как сказать. Гляди-ка. Вон ветряная мельница машет крыльями над картофельным полем. Эти места ещё не успели застроить. А помнишь, как я тебя запер на мельнице?

- Помню. Ну и трёпку получил же ты за свою проказу! Но я на тебя не ябедничала.

- Она сама догадалась. Я тогда подпёр дверь палкой и пригрозил, что сейчас же похороню Мемеку заживо на картофельном поле, и ты поверила. В те времена ты была так доверчива.

Оба рассмеялись и высунулись в окно, узнавая и вспоминая многочисленные знакомые приметы, связанные с их общим прошлым. Дик не отрываясь смотрел на пухлую щёчку Мейзи, которая почти касалась его щеки, и видел, как под нежной белой кожей бьются жилки. Он был в восторге, хвалил себя за ловкую выдумку и предвкушал чудесную награду, которую получит вечером.

Когда поезд остановился, они вышли и как бы новыми глазами увидели старинный городок. Первым делом они с почтительного расстояния оглядели домик, где жила миссис Дженнетт.

- А вдруг она сейчас возьмёт да выйдет из дверей, что ты тогда сделаешь? - спросил Дик с комическим ужасом.

- Скорчу ей рожу.

- Покажи, какую, - сказал Дик, вспомнив детские шалости.

Мейзи скорчила уморительную рожицу, обратив лицо к обветшалому домишке, и Дик залился смехом.

- Стыд и срам, - произнесла Мейзи, подражая голосу миссис Дженнет. - Ну-ка, Мейзи, живо домой, будешь зубрить наизусть молитвы, Евангелие и Послания Святых Апостолов три воскресенья кряду. Я так старалась, учила тебя уму-разуму и каждое воскресенье накладывала тебе за обедом тройную порцию. Я знаю, это Дик вечно подбивает тебя на всякие проказы. А ты, Дик, если не способен быть благородным человеком, постарался бы хоть…

Она вдруг умолкла, припомнив, когда и по какому поводу эти слова были произнесены.

- …вести себя по-благородному, - с живостью подхватил Дик. - Совершенно верно. А теперь давай позавтракаем да прогуляемся пешком к форту Килинг - или ты хочешь, чтоб я взял извозчика?

- Нет уж, пойдём пешком из уважения к здешним местам. Гляди, ведь здесь почти все осталось, как было!

По знакомым, ничуть не изменившимся улицам они пошли к морю, чувствуя в душах неодолимую власть прошлого. Вскоре они очутились возле кондитерской, которой так интересовались в те времена, когда получали на карманные расходы шиллинг на двоих.

- Дик, у тебя есть мелочь? - спросила Мейзи рассеянно, словно разговаривала сама с собой.

- Всего-навсего три пенса, и если ты надеешься купить на два пенса мятных лепёшек, тебя ждёт горькое разочарование. Миссис Дженнетт утверждает, что благородной девице не пристало кушать мятные лепёшки.

пустырь, на котором никому и в голову не приходило что-либо построить, такое пренебрежение вызывал он у всякого уважающего себя человека. С моря налетел студёный ветер и засвистел в ушах.

- Мейзи, - сказал Дик, - а ведь кончик носа у тебя словно берлинской лазурью выкрашен. Давай побежим наперегонки, я готов бежать сколько угодно и куда угодно, все равно ведь обгоню.

Она огляделась на всякий случай и со смехом пустилась бежать так проворно, как только позволяло ей узкое пальто, но вскоре начала задыхаться.

- А ведь когда-то мы могли пробежать целые мили, - сказала она, едва переводя дух. - Трудно поверить, что теперь не очень-то побегаешь.

визжала так, будто тебя режут. Уж я-то знал, ты для того визжала, чтоб напустить на меня миссис Дженнетт, а она хватала трость и…

- Дик, ни разу в жизни я не старалась нарочно сделать так, чтоб она тебя наказала.

- Ну, конечно, ни разу. Боже правый! Взгляни на море.

- Да ведь оно такое же, как всегда! - сказала Мейзи.

Торпенхау расспросил мистера Битона и узнал, что Дик, принаряженный, тщательно выбритый, ушёл из дому в половине девятого утра, перекинув через руку нечто похожее на дорожный плед. А в полдень заглянул Нильгау сыграть партию в шахматы да посплетничать всласть.

- Я уверен, что это ты про Дика, ведь с ним всегда что-нибудь не так! Ты возишься, как квочка со своим единственным цыплёнком. Да пускай себе бесится, ежели ему охота. Можно спустить шкуру со щенка, но не с вполне самостоятельного молодого человека.

- Тут замешана не просто женщина. Она для него единственная. И к тому же молоденькая девушка.

- Почём ты знаешь?

- Он вскочил ни свет ни заря и в полдевятого уже ушёл из дому - вскочил средь ночи, разрази меня гром! Такое бывало с ним только в армии. Но даже тогда, ежели помните, в Эль-Магрибе уже завязался бой, а нам пришлось стаскивать с него одеяло. Сущее безобразие.

- А может, он решил купить ещё и огненную колесницу! Нет уж, ежели б дело касалось лошади, он сказал бы нам начистоту. Верьте моему слову, это девушка.

- Поразительная уверенность! А вдруг она замужем, и тогда все проще простого.

- Ежели у вас нет чувства юмора, то у Дика есть. Какой полоумный дурак встанет до зари только для того, чтоб побывать у чужой жены? Это девушка.

- Ладно, пускай девушка. Надеюсь, она ему втолкует, что на свете, кроме него, есть и другие мужчины.

… никогда ему не бывать в настоящем деле.

- Все может статься, но, когда это произойдёт, мир не развалится на куски… Ого-го! Дорого бы я дал, чтоб поглядеть, как Дик «с мальчишками повесничать начнёт». Об этом нечего и беспокоиться. Все в воле Аллаха, а мы можем только быть свидетелями дел его. Давай-ка лучше сыграем в шахматы.

долгий поцелуй. Руки она вытянула вдоль тела и в ярости то сжимала, то разжимала кулаки.

Подёнщица, которая подрядилась мыть пол в мастерской, постучала в дверь:

- Прощенья просим, мисс, но для мытья полов есть два, а то и три разных мыла, одно жёлтое, другое крапчатое, третье же супротив всякой заразы. Вот я, стало быть, и говорю себе: прежде, говорю, чем несть ведро в коридор, надобно зайти сюда да спросить, которое мыло вам угодно, чтоб я могла отмыть ваш пол. Ведь жёлтое мыло, мисс, оно…

- Да не все ли мне равно, что там у вас за мыло? Берите любое! Слышите - любое!

Подёнщица обратилась в бегство, а рыжеволосая посмотрела на себя в зеркало и закрыла лицо руками. Казалось, будто она разгласила какую-то постыдную тайну.