Закон и жена.
Часть первая.
Глава XVI. Вопрос первый: От яда ли она умерла?

Глава XVI
ВОПРОС ПЕРВЫЙ: ОТ ЯДА ЛИ ОНА УМЕРЛА?

Заседание открылось в десять часов. Обвиняемый был приведен перед верховным эдинбургским уголовным судом. Он почтительно поклонился и тихим голосом отвечал: "Невиновен".

Все присутствующие заметили, что лицо подсудимого выражало жестокое страдание. Он был мертвенно-бледен, глаза его ни разу не обратились к публике. Когда являлись свидетели, он внимательно их осматривал и затем снова опускал глаза в пол. Когда показания касались болезни и смерти его жены, он был глубоко растроган и закрывал свое лицо руками. Публика вообще с удивлением замечала, что подсудимый, мужчина, выказал гораздо менее самообладания, чем женщина, которую судили перед ним и уличили в убийстве. Некоторые из зрителей (меньшинство) истолковали это в пользу обвиняемого. Самообладание при таких ужасных обстоятельствах означало, по их мнению, страшную бесчувственность мерзкого, закоснелого преступника и было признаком виновности.

Первым свидетелем был вызван Джон Давиот, эсквайр, помощник шерифа в Мид-Лосиане. Его расспрашивал лорд-адвокат (обвинитель). Он показал:

- "Обвиняемый был приведен ко мне по настоящему делу. Он дал словесное и письменное показание 29-го октября и дал его свободно и добровольно, после сделанного ему предварительного должного внушения".

Признав подлинность письменного показания, помощник шерифа, допрашиваемый старшиною адвокатов (со стороны защиты), продолжал:

- "Подсудимый обвинялся в убийстве. Ему было объявлено о том прежде, чем он подписал показание. Вопросы задавались частично мной, частично судебным следователем. Ответы давались отчетливо и, насколько я могу судить, искренно, без утайки. Все они вошли в показание".

Клерк шерифа официально предъявил письменное показание и подтвердил его подлинность.

Появление следующего свидетеля произвело заметное оживление в зале. Это была сиделка по имени Христина Ормсей, ухаживавшая за мистрис Маколан во время последней ее болезни.

После первых формальностей сиделка (допрашиваемая лордом-адвокатом) объявила:

- "Меня позвали в первый раз к покойной леди 7-го октября. Она страдала сильной лихорадкой и ревматизмом левого колена. До этого, как я слышала, она отличалась хорошим здоровьем. Ухаживать за ней было не трудно, нужно было только уметь взяться за дело и приноровиться к ее характеру. Она была вспыльчива и упряма, но не зла; ее легко было раздражить, вывести из себя, а также и успокоить. Мне кажется, что она сделалась такою вследствие своей несчастной супружеской жизни. Она не была ни скрытна, ни сдержанна, напротив того, очень общительна и откровенна в отношении себя и своих горестей, в особенности с людьми, стоящими ниже ее, как я. Она, не стесняясь, рассказывала мне, когда поближе познакомилась со мною, что она очень несчастна и ее огорчает обращение с ней мужа. Однажды ночью, когда ей не спалось, она сказала мне..."

Старшина адвокатов прервал ее. Он от имени подсудимого обратился к судьям, спрашивая их, неужели такие пустые речи могут приниматься за доказательства?

Лорд-адвокат как сторона обвинения заявил, что он имеет право предъявлять любые доказательства. При настоящем положении дела очень важно установить по свидетельству беспристрастного лица, какие отношения были в то время между мужем и женой. Свидетельница была личность очень почтенная, сумевшая заслужить доверие покойной.

После краткого совещания судьи единогласно решили, что подобные показания не могут служить доказательством, что будет выслушано судом только то, что свидетельница видела и слышала сама.

Затем лорд-адвокат продолжил допрос свидетелей. Вот показания Христины Ормсей:

- "Как сиделка я, конечно, чаще всех видела мистрис Маколан и потому могу сообщить многое, неизвестное другим лицам, только изредка заходившим в ее комнату.

Я имела случай наблюдать и убедиться, что мистер и мистрис Маколан не были счастливы в своем супружестве. Я могу рассказать вам факт, не слышанный мною от кого-нибудь, а замеченный мною самой. В последние дни моего пребывания у мистрис Маколан приехала погостить в Гленинч молодая вдова мистрис Бьюли, кузина мистера Маколана. Покойница ревновала к ней мужа, и она обнаружила это накануне смерти, когда мистер Маколан пришел к ней узнать, как она провела ночь. "О, - вскричала она, - не все ли тебе равно, как я спала! Разве ты заботишься о моем сне? Как провела ночь мистрис Бьюли - это другое дело! Все так ли она прелестна? Ступай к ней, пожалуйста, ступай к ней! Не теряй времени со мной!" Начав таким образом, она все более и более горячилась и наконец пришла в исступление. Я в это время причесывала ей голову и, находя свое присутствие тут неуместным, хотела выйти из комнаты, но она запретила мне это. Мистер Маколан, так же как и я, нашел, что при подобных обстоятельствах долг мой предписывал мне удалиться, и он сказал об этом прямо. Мистрис Маколан настаивала, чтобы я осталась, в таких дерзких выражениях, что муж сказал ей: "Если вы не умеете сдерживать себя, то или сиделка, или я должны оставить комнату". Она и тут не согласилась. "Какой прекрасный предлог, чтобы пойти к мистрис Бьюли!" - заметила она. Он воспользовался этими словами и вышел вон. Едва затворил он за собою дверь, как больная разразилась бранью против мужа и между прочим упомянула, что для него было бы величайшим удовольствием услышать о ее смерти. Я пыталась очень почтительно возражать ей, она схватила щетку для волос и бросила ею в меня, а потом отказала мне от места. Я вышла и решила подождать, пока гнев ее утихнет. Когда я через несколько минут возвратилась к ее постели, все пошло по-прежнему.

Теперь не мешает сказать несколько слов для объяснения ревности ее к кузине мужа. Мистрис Маколан была очень некрасива: глаза у нее косили, цвет лица чрезвычайно нехороший (если смею так выразиться), какой-то землистый. Мистрис Бьюли, напротив того, была очень привлекательная, красивая женщина. Глаза ее приводили всех в восторг, у нее был свежий, прелестный цвет лица. Бедная мистрис Маколан совершенно несправедливо говорила, что она красится.

Но ужасный цвет лица бедной леди происходил не от болезни, это был природный недостаток.

Болезнь ее (если я должна определить) была, скорее, беспокойная, чем опасная. До последнего дня не было никаких серьезных симптомов. Ревматизм в колене заставлял ее страдать при малейшем движении, и ей необходимо было лежать в постели, что ее очень сердило. Впрочем, в ее положении, до рокового припадка, не было ничего опасного.

У ее постели был устроен передвижной столик, книги и письменные принадлежности находились у нее под руками, она иногда очень много читала и писала. В другое же время спокойно лежала, погрузившись в свои мысли, или разговаривала со мною и двумя леди, своими приятельницами, которые постоянно навещали ее.

Писала она, насколько мне известно, стихи, и, кажется, очень хорошие. Однажды она показала мне некоторые из своих стихотворений. Я в этом деле не судья, но стихи ее всегда были грустные, мрачные, она с отчаянием говорила о себе, о том, зачем она родилась, и разные нелепые вещи. О муже рассказывала она, что он жесток с ней и не замечает ее достоинств. Словом, письменно она выражала то же неудовольствие, что и вслух. Бывали минуты, и нередко, когда ангел небесный и тот не угодил бы ей.

Во время своей болезни она занимала одну и ту же комнату, большую спальню (самую лучшую в доме), на втором этаже. План комнаты, показанный мне на суде, совершенно согласуется с той, насколько я помню. Одна дверь отворялась в широкий коридор, в который выходили все двери. Вторая дверь, боковая, помеченная на плане буквою Б, выходила в спальню мистера Маколана, а третья, помеченная буквою В, в противоположной стене, сообщалась с комнатой, служившей кабинетом мистрис Маколан-матери, когда она приезжала в Гленинч, и никогда не отворялась в ее отсутствие. Мистрис Маколан-матери не было в Гленинче, когда я там находилась. Дверь эта была заперта, и ключ из нее вынут. Я не знаю, у кого находился этот ключ и был он один или несколько. Дверь при мне никогда не отворялась. Один раз входила я туда с экономкой, но через дверь, выходившую в коридор.

Я могу положительно и точно говорить о болезни миссис Миколан и о внезапно происшедшей перемене в ее положении, перемене, окончившейся ее смертью. По приказанию доктора я записывала числа, часы и другие подробности. Прежде чем прийти сюда, я просмотрела свои заметки.

С седьмого октября, с того дня, когда я вступила к ней в должность, по 20-е число того же месяца здоровье ее медленно, но постепенно поправлялось. Коленка все меньше беспокоила ее, и воспалительное состояние прекратилось. Что касается других симптомов, то не было никаких, кроме слабости от лежания в постели и нервного раздражения. Должно еще прибавить, что она плохо спала. Против этого, впрочем, доктор прописал ей успокоительные капли.

Я вдруг услышала звон колокольчика, стоявшего на столике у ее постели. Надо вам сказать, что я уснула в третьем часу на диване в спальне от сильнейшей усталости. Мистрис Маколан не спала и была в очень дурном расположении духа. Я хотела было убрать с ее ночного столика туалетный несессер, когда она окончила свой вечерний туалет, так как несессер этот занимал много места и не понадобился бы ей до утра. Но она настоятельно запретила мне. В шкатулке было зеркало, и она, несмотря на свою некрасивую внешность, беспрестанно смотрелась в него. Видя, что она не в духе, я повиновалась и оставила ей несессер. После этого она рассердилась, не хотела ни говорить со мной, ни принять успокоительных капель, и я легла в этой же комнате на софу и крепко уснула.

В ту же минуту, как она позвонила, я вскочила и, подойдя к постели, спросила ее, что с нею. Она жаловалась на слабость, тяжесть в груди и тошноту. На вопрос мой, не принимала ли она лекарство или не съела ли чего-нибудь, она отвечала, что муж приходил к ней с час тому назад и дал ей успокоительных капель. Мистер Маколан, спавший в соседней комнате, пришел к нам, услышав, что мы разговариваем. Он также пробудился от звона колокольчика. На слова жены о каплях он ничего не ответил. Мне показалось, что слабость жены его встревожила. Я предложила ей выпить воды с вином или водкой. Она отвечала, что не может проглотить ни вина, ни водки, так как у нее и без того жжет в желудке. Я приложила руку к ее желудку, слегка, едва дотронулась, она вскрикнула от боли.

состоянии больной. Услышав, что она жалуется на жажду, он велел дать ей молока. Тотчас после того ее вырвало, и стало как будто лучше. Вскоре она задремала. Господин Гель ушел, строго наказав нам сразу же послать за ним, если ей будет хуже.

Ничего подобного, однако, не случилось. В продолжение трех часов, если не более, она спокойно спала и, проснувшись в половине десятого, спросила о муже. Я отвечала, что он ушел в свою комнату, и предложила позвать его. Но она сказала, что не нужно. Я поинтересовалась, не желает ли она чего-нибудь выпить или скушать, но и на это она отвечала "нет" каким-то странным, беззвучным голосом и прибавила, что я могу идти вниз завтракать. Спускаясь по лестнице, я встретила экономку, которая и пригласила меня завтракать в свою комнату; обыкновенно же я завтракала на кухне. Я пробыла у нее не более получаса.

Поднимаясь по лестнице, я встретила служанку, подметавшую площадку. Она сообщила мне, что мистрис Маколан в мое отсутствие выпила чашку чаю. Камердинер мистера Маколана, по приказанию своего господина, велел ей заварить чай, что она и исполнила и отнесла чашку в комнату больной. Сам мистер Маколан, как она говорила, открыл ей дверь, когда она постучалась, и взял чай у нее из рук. Когда он отворял дверь, она заметила, что в комнате, кроме мистрис Маколан, никого не было.

Поговорив немного со служанкой, я возвратилась в спальню. Мистрис Маколан лежала спокойно, отвернувшись к стене, а в комнате никого не было. Приблизившись к кровати, я на что-то наступила. Это была разбитая чашка. "Кто это разбил чашку? - спросила я мистрис Маколан. Она, не оборачиваясь, каким-то странным, глухим голосом отвечала мне: "Я уронила ее". "Не выпивши чай?" - спросила я. "Нет, - сказала она, - отдавая назад чашку мистеру Маколану". Я расспрашивала ее об этом, для того чтобы снова сходить за чаем, если она еще не пила его. Я очень хорошо помню как свои вопросы, так и ее ответы. Потом я спросила ее, долго ли она оставалась одна. "Да, - отвечала она, - я все старалась заснуть". "А лучше ли вы себя чувствуете?" "Да", - опять отвечала она. Пока мы обменивались этими словами, она все время лежала, отвернувшись к стене. Наклонившись над нею и поправляя одеяло, я взглянула на столик. Письменные принадлежности лежали на нем в беспорядке, и на одном из перьев еще не высохли чернила. "Вы, верно, писали, сударыня?" - спросила я. "А почему же не писать, если мне не спалось?" - отвечала она. "Новую поэму?" - спросила я. "Да, новую поэму", - сказала она, горько засмеявшись. "Это хорошо, - прибавила я, - значит, вы поправляетесь, и не будет надобности посылать сегодня за доктором". Она ничего не ответила, только сделала нетерпеливый жест рукой. Я не поняла этого движения, и она сказала сердитым тоном: "Я желаю побыть одна, оставьте меня".

Я должна была повиноваться. Она, как видимо, не нуждалась в сиделке в это время. Я подвинула к ней поближе звонок и ушла вниз. Прошло полчаса, а колокольчика все не было слышно. Я как-то была неспокойна, сама не знаю почему. Ее странный глухой голос раздавался у меня в ушах. Я была недовольна, что оставила ее одну на такое длительное время, но не смела пойти к ней без зова, зная ее горячий характер. Наконец я решила пойти в комнату нижнего этажа, называемую "утренней" и посоветоваться с мистером Маколаном. Он всегда находился по утрам в этой комнате, но теперь его там не было, комната была пуста.

Мистер Декстер сидел у окна на верхнем этаже (он был калека, безногий, и передвигался только вместе со своим креслом), а мистер Маколан разговаривал с ним, стоя внизу на террасе.

"Декстер, - говорил он, - где миссис Бьюли? Видели вы ее?" Мистер Декстер отвечал скороговоркой: "Нет, я ничего о ней не знаю".

Тогда я подошла к мистеру Маколану, извинилась, что беспокою его, и сообщила ему о своем затруднении: идти без зова в комнату его супруги или не идти. Прежде чем он успел что-либо ответить, на террасу явился слуга и сказал, что мистрис Маколан звонит, и звонит очень настойчиво.

Было одиннадцать часов. Быстро поднявшись по лестнице, я поспешно вошла в спальню. Не успела я отворить дверь, как услышала стоны. Она ужасно страдала, у нее жгло в желудке и в горле и опять тошнило, как утром. Хотя я не доктор, однако видела, что этот второй припадок значительно сильнее первого. Позвонив, чтобы послать за мистером Маколаном, я бросилась к двери посмотреть, нет ли где поблизости служанки. Я увидела в коридоре только мистрис Бьюли; она шла из своей комнаты, чтобы справиться о мистрис Маколан, как она говорила. "Мистрис Маколан серьезно заболела, - сказала я ей. - Не потрудитесь ли вы сказать мистеру Маколану, чтобы он послал поскорее за доктором". Она спустилась вниз, чтобы исполнить мое поручение.

Только что я возвратилась к постели больной, как мистер Маколан и мистрис Бьюли вместе вошли в комнату. Мистрис Маколан бросила на них какой-то странный взор (взор, которого я не сумею описать) и велела им оставить ее. Мистрис Бьюли казалась очень испуганной и немедленно удалилась. Мистер Маколан, напротив того, приблизился к кровати жены. Она опять так же странно посмотрела на него и вскричала полуугрожающим, полуумоляющим тоном: "Оставьте меня с сиделкой! Уйдите!" Он только шепнул мне: "За доктором поехали", - и вышел вон.

про себя: "Что бы это значило?" Он приложил все старания чтобы облегчить страдания больной, но все было тщетно. Несколько времени спустя ей как будто полегчало, потом опять началась рвота, и так попеременно ей делалось то лучше, то хуже. В течение этого времени руки и ноги были у нее холодны как лед. Я несколько раз их ощупывала. А доктор, измеряя пульс, постоянно твердил: "Слаба, чрезвычайно слаба". Я спросила его: "Но что же это такое? Что нам делать, сударь?" Доктор Гель отвечал: "Я не могу принять на себя одного такую ответственность, нужно послать за доктором в Эдинбург".

Запрягли в кабриолет самую крепкую в гленинческих конюшнях лошадь и послали в Эдинбург за знаменитым доктором Жеромом. Пока мы ожидали его приезда, мистер Маколан с доктором Гелем пришли в комнату больной. Как ни была она истощена, однако тотчас же подняла руку и сделала ему знак выйти. Он ласково уговаривал ее позволить ему остаться с ней. Но нет! Она настаивала, чтобы он ушел. Это, казалось, оскорбило его: в такое время и в присутствии доктора она не хотела видеть его! Прежде чем она догадалась, что хочет он сделать, он быстро подошел к ее кровати, наклонился и поцеловал ее в лоб. Она с криком отшатнулась от него. Доктор Гель вступился и выпроводил его из комнаты.

К вечеру прибыл мистер Жером. Знаменитый врач вошел в комнату в ту минуту, когда у нее случился новый приступ рвоты. Он внимательно, не говоря ни слова, наблюдал за нею во время пароксизма и после, когда она успокоилась. Мне казалось, что он никогда не закончит своего обследования. Наконец, он попросил меня оставить его наедине с мистером Гелем. "Мы позвоним, когда вы нам понадобитесь", - добавил он.

Прошло много времени, прежде чем они позвонили. Кучера тем временем снова отправили в Эдинбург с письмом доктора Жерома к его камердинеру, которого он извещал, что в продолжение нескольких часов он не вернется в город к своим пациентам. Из этого многие из нас заключили, что мистрис Маколан чувствует себя очень плохо, другие же полагали, что доктор надеется спасти ее и ожидает, пока пройдет кризис.

наедине. Один из докторов был постоянно в комнате. Для них была приготовлена закуска, но они и в это время чередовались: один уходил, другой оставался. Если бы они давали лекарства своей пациентке, то меня не удивило бы такое их поведение. Но они отказались уже от лечения и, казалось, только караулили больную. Я решительно не понимала, в чем дело, и находила поведение врачей чрезвычайно странным. Сидеть у постели больной должна была я, а не они.

Когда зажгли лампу, я увидела, что конец близок. Больная, казалось, не страдала более, только иногда ей судорогой сводило ноги. Глаза глубоко ввалились, все тело было холодное и в испарине, губы не только побелели, но посинели. Ничто не могло вывести ее из апатии, кроме попытки мужа увидеть ее. Он вошел в комнату с доктором Жеромом, вид его был ужасен. Она уже лишилась речи, но в ту же минуту, когда его увидела, слабым движением и каким-то невнятным звуком дала понять, что не позволяет ему приближаться к себе. Он так был поражен этим, что доктор Гель должен был помочь ему выйти из комнаты. Никого другого не допускали к больной. Мистер Декстер и мистрис Бьюли приходили к дверям справляться о больной, но в комнату их не впускали. Когда наступил вечер, доктора сидели по обе стороны постели, безмолвно ожидая ее смерти.

Было восемь часов. Руки, казалось, отнялись у нее и беспомощно лежали на одеяле. Потом она как будто впала в глубокий сон. Ее тяжелое дыхание мало-помалу-становилось слабее. В двадцать минут десятого доктор велел мне поднести лампу к кровати, посмотрел на нее, положил ей руку на сердце и сказал мне: "Вы можете идти вниз, здесь все кончено". Потом, обратившись к мистеру Гелю, он прибавил: "Не угодно ли будет вам узнать, может ли мистер Маколан переговорить с нами?" Я отворила дверь доктору Гелю и последовала за ним. Доктор попросил у меня ключ от двери. Я подала ему ключ, но, признаюсь, находила все это очень странным. Когда я сошла в людскую, я нашла, что все в каком-то тревожном состоянии, все думали, что в доме что-то неладно. Мы беспокоились, сами не зная о чем.

Немного спустя доктора уехали. Мистер Маколан был совершенно не в состоянии принять их и выслушать, что они хотели сообщить ему. А потому они переговорили с мистером Декстером как со старым другом мистера Маколана и единственным мужчиной в доме.

Прежде чем ложиться спать, я отправилась наверх, чтобы одеть покойницу для погребения. Комната, в которой она лежала, была заперта как из коридора, так и из кабинета мистрис Маколан-матери. Ключи были взяты доктором Гелем. Двое слуг караулили у дверей. Их должны были сменить в четыре часа утра, вот все, что я узнала от них.

На следующее утро будут вскрывать тело покойной".

Этим заканчивались показания Христины Ормсей. Как ни была я несведуща в законах, могла четко представить, какое впечатление они должны были произвести на присяжных. Доказав, что мой муж имел две возможности дать яд: один раз в лекарстве, другой - в чае, представители обвинительной власти старались внушить присяжным, что подсудимый воспользовался этими случаями, чтобы освободиться от безобразной и ревнивой жены, ужасный характер которой он не в состоянии был выносить долее.

Достигнув своей цели, лорд-адвокат окончил допрос. Старшина адвокатов, защищавший подсудимого, старался отметить хорошие стороны характера мистрис Маколан при передопросе свидетельницы. Если бы ему это удалось, присяжные могли изменить свое убеждение относительно того, что покойница могла вывести мужа из терпения своими капризами. В таком случае зачем же мужу было отравлять ее? И обвинение могло бы поколебаться вследствие этого.

Допрашиваемая искусным адвокатом сиделка принуждена была выставить мистрис Маколан совсем в ином свете. Вот суть ее показаний защитнику:

"Я утверждаю, что у мистрис Маколан был чрезвычайно несдержанный характер. Правда, она была тотчас же готова загладить обиду, сделанную ею сгоряча. Когда она успокаивалась, то обыкновенно извинялась передо мной, и делала это чрезвычайно мило и любезно. В эти минуты в ней было что-то привлекательное. Она говорила и поступала как настоящая леди. Что же касается ее наружности, то хотя лицо у нее было некрасивое, но прекрасная, стройная фигура, руки и ноги точно изваяны искусным художником. Голос у нее был очень приятный, и она превосходно пела. Кроме того, как рассказывала мне ее горничная, она умела хорошо одеваться и служила образцом для всех соседних леди. Что же касается мистрис Бьюли, то мистрис Маколан хотя и ревновала мужа к молодой вдове, но доказала также, что умеет сдерживать это чувство. Когда мистрис Бьюли хотела отложить свое посещение по случаю болезни хозяйки, то не мистер Маколан, а жена его уговаривала мистрис Бьюли не откладывать, а немедленно приехать в Гленинч. Далее, говорила она, мистрис Маколан была любима своими друзьями и любима прислугой. Все в доме плакали, когда узнали о ее смерти. Что же касается ссор с мужем, при которых присутствовала сиделка, то мистер Маколан никогда не выходил из себя и не употреблял грубых выражений: он казался всегда более огорчен, чем рассержен".

Произведя передопросом своим противоположное первому впечатление, старшина адвокатов сел. Теперь вызваны были доктора. Здесь очевидность была неоспорима.

Доктор Жером и доктор Гель показали под присягой, что все симптомы указывали на отравление мышьяком. Лекарь, производивший вскрытие тела, подтвердил их слова, и наконец для довершения этого поразительного свидетельства два химика предъявили мышьяк, найденный ими в теле покойницы, в достаточном количестве, чтобы убить двух человек. Таким образом разрешался первый вопрос: от отравы ли она умерла? И разрешался он утвердительно, не оставалось никакой возможности сомневаться.

Другие свидетели должны уже были отвечать на следующий таинственный и ужасный вопрос: кто отравил ее?