Аванпост цивилизации

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Аванпост цивилизации (старая орфография)

АВАНПОСТ ЦИВИЛИЗАЦИИ.
(Разсказ Джозефа Конрада).
Пер. с английского Г-на.

Двое белых заведывали торговой станцией. Каортс, начальник, был толст и низок ростом; Карльер, помощник, был высокий мужчина с большой головой и очень широким туловищем, которое держалось на длинных и тонких ногах. Третий член управления был негр из Сьерра-Леоны, утверждавший, что его зовут Генри Прайс. Тем не менее, по той или другой причине, туземцы, жившие вдоль реки, прозвали его Макола, и прозвище это оставалось за ним во всех его передвижениях по стране. Он говорил по-английски и по-французски с особым щебечущим акцентом, писал великолепным почерком, умел вести счетные книги и в глубине своего сердца чтил злых духов. Жена его, негритянка из Лоанды, была особа очень объемистая и очень шумливая. Трое детей барахтались на солнце у дверей его низкого, сараеподобного жилища. Макола, молчаливый и непроницаемый, презирал обоих белых людей. Он заведывал маленькой, обмазанной глиной, лавочкой, с крышей из сухой травы, и утверждал, что ведет правильную отчетность бисеру, бумажным тканям, красным платкам, канители и другим товарам, в ней заключавшимся. Кроме лавки и хижины Маколы, на расчищенной земле станции находилось еще только одно здание. Оно было тщательно выстроено из тростника, с верандой, окружавшей все четыре его стены. В нем было три комнаты. Средняя служила приемной, вмещала два простых стола и несколько стульев, две другия были спальнями белых людей. В этих спальнях не было никакой мебели, кроме кровати с пологом от москитов. На голом полу валялось имущество белых людей: раскрытые, полу-пустые ящики, изношенное платье, старые сапоги, вещи грязные и вещи сломанные, которые каким-то таинственным путем всегда скопляются вокруг нерях.

На некотором разстоянии от жилых зданий было еще одно жилище. В нем, под необыкновенно высоким крестом, почивал человек, который видел начало всего, который составил план и наблюдал за постройкой аванпоста цивилизации. На родине он был живописцем - неудачником, ему надоело ждать славы с пустым желудком, и, благодаря сильной протекции, он уехал сюда. Он был первым начальником станции. Макола видел, как энергичный артист умирал от лихорадки в только что оконченном доме, и смотрел на это с обычным ему равнодушием, которое как будто говорило: "так я и знал". После того он жил некоторое время один со своей семьей, своими счетными книгами и Злым Духом, управляющим землями под экватором. Он очень хорошо ладил со своим богом. Быть может, он умилостивил его обещанием, что ему на потеху будут являться еще белые люди один за другим. Так или иначе, директор "Большой Торговой Компании" приехал на пароходе, похожем на большую коробку сардинок, с плоским шалашом по середине, нашел станцию в порядке и Маколу, по обыкновению, спокойно-прилежным. Директор приказал поставить крест на могиле своего первого агента и определил на его место Каортса. Карльер был назначен помощником. Директор был человек способный и безжалостный, склонный по временам к неуловимому мрачному юмору. Он сказал Каортсу и Карльеру речь, в которой указал, как много обещала впереди их станция. Ближайший торговый пост находился от них на три тысячи миль разстояния. Они находились в исключительно выгодных условиях, чтобы отличиться и заработать большие проценты на продаже. Посылка их на эту станцию - особая милость для начинающих. Каортс был тронут почти до слез добротой директора. Он сделает все возможное, говорил он, чтобы оправдать оказанное ему доверие, и проч., и проч. Каортс служил в Администрации Телеграфов и умел выражаться прилично. Карльер, бывший кавалерийский унтер-офицер армии, безопасность которой обезпечивалась несколькими европейскими державами, был менее чувствителен. Если можно получать какую нибудь прибыль - тем лучше, и, окинув мрачным взглядом реку, непроницаемый лес, который, казалось, отрезывал станцию от всего остального мира, он пробормотал сквозь зубы: "Это мы увидим и очень скоро".

На следующий день, оставив на берегу несколько тюков бумажного товара и небольшое число ящиков провизии, пароход в виде коробки сардинок отчалил с тем, чтобы не возвращаться шесть месяцев. С палубы директор кланялся двум агентам, которые стояли на берегу, махая шляпами, а потом обратился к одному старому служащему компании, шедшему мимо, и сказал: - Посмотрите на этих двух дураков! Там, в Европе, они должно быть с ума сошли, что посылают мне такие образцы... Я сказал, что надо развести огород, выстроить новые лавки и заборы, устроить пристань... Пари держу, что ничего не будет сделано! Они не сумеют даже взяться... Я всегда думал, что станция на этой реке совершенно безполезна, ну, а они вполне подходят к станции.

- Ничего, они тут сформируются, - отвечал старый служака, спокойно улыбаясь.

- Во всяком случае, я отделался от них на шесть месяцев, - закончил директор.

С берега двое мужчин смотрели на пароход, пока он не исчез на повороте, а потом, взобравшись под руку на крутизну берега, они вернулись на станцию.

В этой обширной и мрачной стране они прожили еще недолго и до этого момента были всегда среди белых людей, под надзором и руководством своих начальников. А теперь, как они ни были тупы к неуловимым влияниям окружающей обстановки, они почувствовали себя очень одинокими, внезапно став лицом к лицу с пустыней, с пустыней, которая казалась и странней, и непонятней от таинственных проблесков могучей жизни, в ней заключенной. Они оба были ничтожными и ни к чему не способными людьми, существование которых становится возможным только при сложной организации цивилизованной толпы. Редкие люди понимают, что их внутренняя жизнь, сущность их характера, их способности и их смелость есть ничто иное, как уверенность в безопасности окружающей их среды. Храбрость, хладнокровие, уверенность, чувства и идеи, каждая великая и каждая незначительная мысль принадлежат не индивидууму, а толпе, - той толпе, которая сильно верит в несокрушимую силу своих учреждений и своей нравственности, во власть своей полиции и своего общественного мнения. Соприкосновение с настоящей, первобытной природой и первобытным человеком вносит в душу внезапную и глубокую тревогу. К чувству отчуждения от себе подобных, к ясному сознанию одиночества своих мыслей, своих ощущений, к отсутствию всего обычного, которое надежно, присоединяется сознание необычного, которое опасно, предчувствие неопределенного, не подлежащого контролю и отталкивающого, безпокойное вторжение чего возбуждает воображение и угнетает цивилизованные нервы одинаково как глупого, так и умного человека.

Каортс и Карльер шли под руку, прижимаясь друг к другу, как дети в темноте, и оба испытывали одно и тоже, не особенно неприятное, чувство страха перед опасностью, когда подозреваешь, что она только кажется. Они неумолчно и фамильярно болтали между собой. "Прекрасно расположена наша станция", - сказал один. Другой восторженно согласился и многоречиво перечислил все красоты местоположения. Они подошли к могиле. "Бедный малый!" сказал Каортс. "Он умер от лихорадки, не правда-ли?" спросил Карльер. "Ну да", с негодованием ответил Каортс: "мне говорили, что он без малейшей осторожности ходил по солнцу. Все говорят, что здешний климат ничем не хуже нашего, стоит только беречься солнца... Слышите, что я говорю, Карльер? Я здесь начальник и приказываю вам по солнцу не ходить!" Он принимал начальнический тон шутя, но в сущности говорил серьезно. Он внутренно трепетал при мысли, что ему придется похоронить Карльера и остаться одному. Он вдруг почувствовал, что этот Карльер здесь, в центральной Африке, дороже ему, чем был-бы родной брат где-нибудь в другом месте. Карльер, впадая в тот же тон, взял под козырек и живо ответил: "Слушаю-с, господин начальник!" - потом прыснул со смеху, шлепнул Каортса по спине и воскликнул: "Мы заживем здесь припеваючи. Будем себе сидеть смирно и собирать слоновую кость, которую принесут дикари. В конце концов в этой стороне есть свои хорошия стороны!" - и они оба громко разсмеялись, а Карльер подумал: "Этот бедняк Каортс жирен и не крепок. Страшное дело, если мне придется его здесь похоронить! Это человек, которого я уважаю"... Дойдя до веранды своего дома, они уже говорили друг другу "братец".

Первый день они были очень деятельны, расхаживали с молотками, гвоздями и кусками кумача, развешивали занавески, чтобы придать своему дому жилой и красивый вид: они решили устроить свою жизнь комфортабельно. Но эта задача была для них невозможная. Чтобы успешно преодолевать даже чисто материальные препятствия, требуется гораздо более спокойствия духа и высокого мужества, чем люди обыкновенно думают. Не могло быть двух людей менее приспособленных к такой борьбе. Общество, не в силу любви, а в виду своих особых задач, заботясь об этих людях, воспретило им всякую самостоятельную мысль, всякую инициативу, всякое уклонение от избитой колеи, и воспретило это под страхом смерти. Они могли жить только при условии быть машинами. И теперь, лишенные попечительной заботы людей с пером за ухом или людей с золотыми нашивками на рукаве, они походили на тех заключенных, которые, выходя после долгих лет из тюрьмы, не знают, что им делать со своей свободой. Они совершенно не знали, как применить свои способности, потому что оба, по долгой привычке, были неспособны на самостоятельную мысль.

К концу второго месяца Каортс часто говаривал: "Еслибы не моя Мели, не заманить бы меня сюда ничем". Мели была его дочь. Он оставил свое место на телеграфе, где был совершенно счастлив в течение семнадцати лет, чтобы заработать приданое для своей дочери. Жена его умерла, и девочку воспитывала его сестра. Теперь он скучал по улицам, по мостовой, по кофейням, по своим старым друзьям, по всем предметам, которые он видел изо дня в день, по всем мыслям, на которые наводят эти привычные вещи - мысли чиновника на государственной службе, не требующия усилия, однообразные, приятные; он жалел о сплетнях, о мелкой вражде, безвредной злобе и плоских шутках правительственной канцелярии.

"Если бы мой зять был порядочный человек," замечал Карльер, "человек с сердцем, то и меня здесь бы не было". Оставив армию, он сумел стать до того нестерпимым своему семейству ленью и безстыдством, что зять его употребил сверхчеловеческия усилия, чтобы добыть ему в компании место второго агента. Без гроша за душой, он был вынужден принять это средство к существованию, когда ему стало ясно, что он ничего более не может вытянуть от родни. Подобно Каортсу, он жалел о прежней жизни, сожалел о звоне сабли и шпор в ясные вечера, об остроумии в казармах, об женщинах гарнизонных городов; кроме того, он чувствовал себя обиженным: он несомненно был человеком, которому не повезло и это приводило его временами в тяжелое настроение. Но друг с другом они уживались, сходясь на почве глупости и лени. Они вместе не делали ровно ничего и наслаждались чувством праздности, за которую им платили. Мало-по-малу, они начали чувствовать друг к другу нечто вроде привязанности.

Они жили, как ссыльные, в большой комнате, отдавая себе отчет только в том, что приходило с ними в соприкосновение, и то весьма неясно, и были совершенно не в состоянии охватить общий смысл вещей. Река, лес, огромная страна, трепещущая жизнью, представлялись им огромной пустотой. Даже яркий солнечный свет не открывал ничего понятного. Предметы появлялись и исчезали на их глазах как-то безсвязно и безцельно. Река, казалось, текла в пустоте. Из этой пустоты приплывали иногда челноки, и люди с пиками в руках наполняли двор станции. Они были голы, черны, увешаны белоснежными раковинами, блестящей медной мишурой и великолепного сложения. Они производили странный журчащий шум, когда говорили, двигались величественно и бросали быстрые, дикие взгляды своими страшными, всегда безпокойными глазами. Воины усаживались на корточки длинными рядами перед верандой, а их вожди по целым часам торговались с Маколой из-за одного слонового клыка. Каортс сидел на стуле и смотрел вниз, ничего не понимая. Не спуская своих круглых голубых глаз с дикарей, он кричал Карльеру: - Посмотрите! посмотрите на этого малого там... а этот налево! Видели-ли вы когда-нибудь такую рожу? Какое смешное животное!

Карльер, покуривая местный табак из маленькой деревянной трубочки, лениво подходил, крутя усы, и, с гордой снисходительностью разсматривая воинов, говорил:

- Славные звери. Принесли костей? Да? Давно пора. Посмотрите-ка на мускулы вот этого малого... третьяго с конца. Я бы не хотел получить от него тумака... Отличные руки, но ноги ниже колен никуда не годятся. Кавалеристов из них не сделаешь. - И, с сожалением посмотрев на свои собственные ноги, он неизменно прибавлял в заключение: - Пфу! Как они воняют! Эй, Макола! отведите это стадо к Фетишу (на всех станциях кладовая товаров называлась Фетишом, вероятно, благодаря духу цивилизации, который она в себе заключала) и дайте им какой-нибудь дряни, которую вы там держите. Лучше пусть она будет наполнена костями, чем тряпками.

Каортс одобрял.

там, вниз по реке. Они несколько ароматны. Я помню, они уже были здесь один раз раньше. Вы слышите этот гвалт?.. Чего, чего не приходится выносить в этой собачьей стране! У меня голова трещит.

Такия выгодные посещения бывали редко. Пионеры торговли и прогресса долгими днями сидели и смотрели на свой пустой двор, залитый вибрирующей яркостью вертикального солнечного света. Внизу у высокого берега неслась молчаливая река и блестела. Посреди нея, на песчаных отмелях грелись рядышком на солнце гипопотамы и алигаторы. Ширясь во все стороны, окружая ничтожный расчищенный клочек земли торгового пункта, в красноречивом молчании немого величия лежали безпредельные леса, скрывая роковую сложность своей фантастической жизни. Эти два человека ничего не понимали, ни о чем не заботились, кроме прохождения дней, отделявших их от возвращения парохода. Их предшественник оставил несколько разорванных книг. Они собрали обрывки романов и так как прежде ничего подобного не читали, то были и удивлены, и заинтересованы. Они стали по целым дням вести глупые разговоры о завязках и героях этих романов. В центре Африки они познакомились с Ришелье, д'Артаньяном, Гарио и многими другими особами. Все эти воображаемые лица сделались предметом толков, как будто они были их знакомыми. Они обсуждали их добродетели, подозревали их побуждения, удивлялись их успехам, возмущались их коварством, не доверяли их храбрости. Разсказы о преступлениях приводили их в негодование, а нежные или патетическия сцены трогали до глубины души. Карльер в таких случаях откашливался и говорил воинственным голосом: "Какой вздор!" Глаза Каортса наполнялись слезами, жирные щеки его тряслись, он потирал свою плешивую голову и заявлял: "Вот так книга! Никогда не знал, что есть такие удивительные люди на свете". Они нашли также старые номера отечественной газеты. В ней цветистым языком писалось о том, что привыкли называть "Наши колониальные успехи". Там много говорилось о правах и обязанностях цивилизации, о святости цивилизующого труда, на все лады превозносились достоинства людей, несущих свет, веру, торговлю в темные углы земного шара. Карльер и Каортс читали, удивлялись и начинали лучше думать о самих себе. Однажды вечером Карльер обвел рукою вокруг и сказал: - Через сто лет здесь будет, может быть, город... Будут набережные, товарные склады, казармы и... и биллиарды. Цивилизация, братец, и добродетель и... и все остальное. И будут тогда люди читать, что двое добрых ребят, Каортс и Карльер, были первые цивилизованные люди, которые жили вот на этом самом месте.

Каортс кивнул головой. - Да! это утешительно думать!

Они как будто совсем забыли о своем умершем предшественнике. Впрочем, однажды рано утром Карльер вышел и выпрямил крест на его могиле.

- Меня всегда коробило, когда я проходил мимо, - объяснял он Каортсу за утренним кофе. - Меня всегда коробило, что он совсем наклонился. Теперь я его выпрямил. И прочно вставил, можете быть уверены! Я повис на перекладине обеими руками - не дрогнул... О! я хорошо поправил.

Иногда к ним приходил Гобила. Гобила был вождем соседних деревень. То был поседевший дикарь, худой и черный, бедра его были обмотаны кусками белого полотна, а на спине висела вылезшая шкура пантеры. Он приходил, делая огромные шаги своими худыми ногами, помахивая палкой такой же высоты, как он сам, и, войдя в дверь общей комнаты станции, садился на корточки слева от двери. Так он сидел и смотрел на Каортса, иногда обращаясь к нему со словами, которых тот не понимал. Каортс, не прерывая своих занятий, иногда дружески говорил ему: "Как поживаешь, старая образина?" и они улыбались друг другу. Оба белые любили это старое, непонятное существо и звали его "отец Гобила". Гобила относился к ним отечески и, повидимому, любил всех белых людей. Они все казались ему очень молодыми, совершенно похожими друг на друга, за исключением роста; к тому же он знал,что все они братья и все безсмертны. Смерть художника, который был первым белым человеком, ему близко знакомым, не разрушила этой веры, так как он был глубоко убежден, что белый чужестранец притворился мертвым и заставил зарыть себя в землю для каких-то тайных целей, стараться проникнуть в которые безполезно. Кто знает, может быть, таким способом он отправился домой в свою страну? Во всяком случае здесь остались его братья, и Гобила перенес на них свою привязанность. Они платили ему тем же. Карльер хлопал его по спине и небрежно зажигал спички для его забавы. Каортс всегда охотно давал ему нюхать нашатырный спирт. Словом, они вели себя совершенно так же, как и белое существо, спрятавшееся в землю. Гобила внимательно присматривался к ним. Может быть, это тот же человек, или один из них тот же? Этого он решить не мог, не мог выяснить себе эту тайну и оставался неизменно дружелюбным. Вследствие этой дружбы, женщины деревни Гобилы каждое утро направлялись гуськом через тростники и приносили белым: птиц, коренья, пальмовое вино, а иногда и козу. Компания никогда не доставляла на станцию достаточного количества провианта, и агенты её очень нуждались в этих местных подкреплениях. Они получали их по доброй воле Гобилы и жили хорошо.

Время от времени то у одного, то у другого появлялись приступы лихорадки, и тогда здоровый ухаживал за больным с усердием. Они не придавали этим припадкам знамения. Болезнь оставляла их слабее и изменяла к худшему. У Карльера проваливались глаза, он становился раздражительным. Каортс делался жалок с своим дряблым лицом и огромным животом. Они всегда были вместе, и поэтому не замечали перемен, постепенно наступивших в их наружности и в настроении.

Так прошло пять месяцев.

Однажды утром Каортс и Карльер, сидя на веранде, разговаривали о скором прибытии парохода, как вдруг из леса вышла кучка вооруженных людей и направилась к станции. Высокие, статные, с ног до шеи задрапированные в синия одежды, украшенные бахромой, с ружьем нового типа на правом голом плече, эти люди были из другой страны.

Макола обнаружил признаки возбуждения и выбежал из товарного склада, где он проводил целые дни, на встречу гостям. Они вошли во двор и смотрели вокруг пристальным, гневным взором. Их вождь, сильный, повидимому, решительный негр с глазами, налитыми кровью, стоял перед верандой и держал речь. Он сильно жестикулировал и остановился сразу.

В его интонации, в звуках длинных периодов, которыми он говорил, было что-то напоминавшее язык цивилизованных народов. Их говор походил на один из тех невероятных языков, которые мы слышим иногда во сне.

- Что это за язык? - сказал смущенный Карльер. - В первую минуту мне показалось, что этот парень заговорил по-французски. Во всяком случае он лопочет на языке, которого мы еще не слыхали.

- Да, - отвечал Каортс. - Эй, Макола! что он говорит? Откуда они пришли? Кто они такие?

Макола стоял как на горячих угольях и заговорил быстро:

- Не знаю. Они пришли из далека. Может быть, миссис Прайс поймет их. Они, может быть, злые люди.

Вождь подождал немного, потом резко сказал что-то Маколе, который покачал головой в ответ. Негр осмотрелся, увидел хижину Маколы и направился к ней.

Через несколько минут слышно было, что миссис Макола бойко болтает с ним. Остальные пришлецы - их было шестеро - разгуливали повсюду с развязным видом; они заглянули в товарный склад, пошли к могиле, с видом понимания показывали на крест, вообще вели себя по домашнему.

- Не нравится мне эта ватага. Знаете, Каортс, они, должно быть, пришли с морского берега, у них есть огнестрельное оружие, - говорил проницательный Карльер.

Каортсу ватага тоже не нравилась. Они оба в первый раз поняли, что живут в условиях, при которых неизвестное может быть опасным, и что нет той силы на земле, помимо их самих, которая могла бы стать между ними и этим неизвестным. Им стало не по себе, они зарядили револьверы. Каортс сказал:

- Надо приказать Маколе, чтобы он велел им уйти до ночи.

и на лес, и на реку. Макола сидел в стороне и наблюдал. Иногда он вставал и что-то шептал жене. Он проводил гостей через овраг за станцию и вернулся медленно в раздумьи. Когда белые люди разспрашивали его, он казался каким-то странным, точно он не понимал, что ему говорят, точно он совершенно разучился говорить. Каортс и Карльер решили, что негр выпил слишком много пальмового вина.

Поговорили о том, что следует по очереди стоять на карауле, но вечером все вокруг было так покойно и мирно, что они легли спать, как всегда. Всю ночь их будил барабанный бой в деревне. Частый резкий бой барабана раздавался где-то близко, за ним следовал другой далеко. Отрывочные призывы прорывались то тут, то там, потом звуки смешались, усилились, стали мощными, продолжительными, расходились по всему лесу, гремели среди ночи неумолчно вблизи и вдали, точно вся страна превратилась в огромный барабан, неустанно взывавший к небу. Среди общого глубокого, сплошного шума, подобно отрывкам песен, несущихся из сумасшедшого дома, визгливые, резкие крики вдруг вырывались снопом раздирающих ухо звуков и, казалось, неслись далеко над землей, разгоняя весь покой под звездами.

Карльер и Каортс спали плохо. Им обоим казалось, что они слышали ночью выстрелы, но не могли согласиться между собою - в каком направлении. Утром оказалось, что Макола ушел куда-то. Он возвратился среди дня с одним из вчерашних посетителей и тщательно устранял все попытки Каортса заговоритиь с ним, точно он оглох.

Каортс недоумевал. Карльер ходил на берег удить рыбу и, показывая свою добычу, сказал:

- Какого чорта эти негры разбегались! Что такое у них происходит? Пока я ловил рыбу, пятнадцать лодок переехало на ту сторону, в час времени!

Каортс призадумался и заметил:

- Странный какой-то этот Макола сегодня.

Карльер посоветывал:

- Надо держать на готове всех наших людей на случай какого-нибудь безпорядка.

Директор компании оставил на станции десять человек рабочих. Эти люди, нанявшиеся на шесть месяцев, не имея ни малейшого представления о том, что такое месяц, и весьма смутное понятие о времени вообще, служили делу прогресса около десяти лет. Они принадлежали к племени, жившему в отдаленной части этой страны тьмы и горя, и не могли убежать, опасаясь быть убитыми, в качестве странствующих иноплеменников, коренным населением страны. Они жили в соломенных хижинах на склоне оврага, поросшого сухой травой, сейчас за строением станции. Жилось им плохо; им не доставало праздничных песнопений, колдовства, человеческих жертвоприношений их родины, где, кроме того, у них были родные, братья, сестры, вожди, приводившие в восхищение, уважаемые волшебники, любимые друзья и иные узы, которые, вообще говоря, считаются присущими человеку. К тому же рис, отпускаемый компанией, им не нравился: то была пища, неизвестная в их стране, и они не могли к ней привыкнуть. Вследствие всего этого они были больны и несчастны. Принадлежи они к другому племени, они решились бы умереть - для некоторых дикарей нет ничего легче самоубийства - и, таким образом, избавились бы от всех житейских невзгод. Но они принадлежали к воинственному племени и глупо продолжали жить среди голода и страданий. Работали они очень мало и утратили свою прежнюю телесную красоту. Карльер и Каортс усиленно лечили их, но не могли привести в первоначальное состояние. Каждое утро их собирали и посылали на различные работы: косить траву, строить изгороди, рубить дрова и т. п., но никакая сила на свете не могла заставить их выполнять эти работы хоть сколько-нибудь сносно. Двое белых не имели над ними в сущности никакой власти.

Среди дня Макола пришел в большой дом и застал одного Каортса, который наблюдал за тремя густыми столбами дыма, поднимавшимися над лесом.

- Что это такое? - спросил Каортс.

- Какие-нибудь деревни горят! - отвечал Макола, пришедший как будто в себя. Потом он прибавил вдруг: - Совсем мало у нас слоновой кости... Плохо торговали эти шесть месяцев. Хотите добыть немного кости?

- Да, - горячо отвечал Каортс, вспомнив о причитающихся ему процентах, которые были не высоки.

- Эти люди, что приходили вчера, - торговцы из Лондона; у них столько кости, что они не могут всего унести домой. Купить у них? Я знаю, где их лагерь.

- Конечно, - сказал Каортс. - Что это за торговцы?

- Скверный народ, - отвечал Макола равнодушно. - Они воюют с людьми и уводят женщин и детей. Скверный народ... у них есть ружья. Большое от них безпокойство в стране... Так вам нужна кость?

- Да, - отвечал Каортс.

Макола помолчал с минуту и снова заговорил:

- Наши рабочие никуда не годятся, - бормотал он, оглядываясь по сторонам. - Станция в очень скверном положении, сэр. Директор будет сердиться. Лучше нам добыть побольше кости, тогда он ничего не скажет.

- Очень скоро, - отвечал Макола. - Может быть, сегодня вечером. Уж вы предоставьте все это мне, сэр, а сами не выходите из дому. Я думаю, хорошо бы дать нашим людям пальмового вина: пусть бы они поплясали сегодня, повеселились... завтра лучше будут работать. Пропадет у нас пальмовое вино: оно скисло маленько.

Каортс позволил, и Макола собственными руками принес к дверям своей хижины большие горлянки вина. Тут оне стояли до вечера, и в каждую из них заглянула мистрис Макола. На закате солнца рабочие унесли их. В тот момент, когда Каортс и Карльер ложились спать, большой костер пылал около хижины рабочих, и слышались крики и барабанный бой. Несколько человек из Гобиловской деревни присоединилось к рабочим станции, и празднество удалось на славу.

Ночью Карльера внезапно разбудил чей-то громкий крик и за ним одинокий выстрел. Карльер выбежал и на веранде встретился с Каортсом. Оба были перепуганы.

В то время, как они проходили через двор, чтобы позвать Маколу, они заметили, что в темноте двигаются какие-то тени. Кто-то закричал: "Не стреляйте! Это я, Прайс!" и Макола внезапно очутился около них.

- Уходите, прошу вес, идите назад, - убеждал он. - Вы все дело испортите.

- Да тут какие-то странные люди ходят, - сказал Карльер.

- Ничего, ничего, я знаю, - шептал Макола. - Все благополучно. Кость принесли Не говорите ничего. Я знаю свое дело.

Белые не охотно вернулись в дом, но заснуть не могли. Они слышали шаги, шопот, стоны. Казалось, что проходило много людей, что они кидали тяжелые вещи на землю, долго боролись с кем-то и потом ушли. Они оба лежали на своих жестких постелях и думали: "Неоцененный человек этот Макола."

Утром Карльер встал не выспавшись, взялся за веревку большого колокола и начал звонить. Станционные рабочие созывались каждое утро звоном этого колокола. Никто не приходил. Вышел и Каортс, зевая. На другом конце двора они увидели Маколу, выходившого из своей хижины с оловяным тазиком мыльной воды в руках: Макола в качестве цивилизованного негра был очень чистоплотен. Он ловко плеснул воду на свою несчастную желтую собаченку и, повернув лицо к дому агентов, закричал издали:

Они слышали его прекрасно и сразу воскликнули:

- Что?!

Потом они уставились друг на друга.

- В хорошем мы очутились положении теперь! - жаловался Карльер.

- Пойду по их хижинам и посмотрю, что там, - сказал Карльер, уходя.

Макола подошел, когда Каортс остался один.

- Я просто не могу этому поверить, - почти со слезами говорил Каортс. - Мы заботились об них, как о своих детях.

- Они ушли с теми людьми с берега моря, - сказал Макола после некоторого колебания.

Макола повел плечом и упорно смотрел в землю.

- Что я знаю? Я только думаю... Хотите посмотреть на кость, которую я достал? Отличный запасец. Вы столько и не видели никогда.

И он направился к складу. Каортс механически пошел за ним, размышляя о непонятном бегстве людей. На земле против двери Фетиша лежало шесть великолепных клыков.

- Сколько вы за них заплатили? - спросил Каортс, с удовольствием глядя на покупку.

не найдется таких клыков... Этим купцам страшно были нужны носильщики, а наши люди ни на что не годились. Никакой сделки, ничего не внесено в книги, все исправно.

Каортс чуть не лопнул от негодования.

- Что? - закричал он. - Вы, кажется, продали наших людей за эти клыки! - Макола стоял безстрастно и молчал - Я... да я... я, - кричал Каортс. - Дьявол! - заорал он, наконец.

- Я постарался и для вас, и для компании, - невозмутимо говорил Макола. - Что вы так орете? Вы посмотрите-ка вот на этот клык!

- Я вас сменяю... Я донесу на вас... Не хочу я смотреть на эти клыки. Запрещаю до них дотрагиваться! Приказываю выбросить их в реку... Ах, вы... вы!

Они стояли молча и упорно всматривались друг в друга, точно с усилием разглядывая что-то на большом разстоянии. Каортс дрогнул. Макола не имел в виду ничего, кроме того, что сказал, но Каортсу послышалась в его словах зловещая угроза. Он круто повернулся и ушел домой. Макола вернулся в лоно своего семейства, а клыки остались на земле перед складом и казались на солнечном блеске очень большими и ценными.

Карльер вернулся и вошел в веранду.

- Все исчезли? - спросил Каортс глухим голосом из глубины комнаты. - Вы никого там не нашли?

- Нашел, - отвечал Карльер. - Перед одной из хижин лежит мертвый человек из Гобиловской деревни... насквозь прострелен. Этот выстрел мы и слышали ночью.

мало. Весь этот день они едва обменялись несколькими словами. Глубокая тишина, казалось, тяжело налегла на станцию и зажимала им рты. Макола не открывал склада, он провел день, играя с своими детьми. Он растягивался во всю длину на циновке перед дверью, а дети садились к нему на грудь и ползали на нем. То была трогательная картина. Мистрис Макола, как всегда, целый день занималась стряпней.

Вечером белые люди поели немного лучше, и Карльер, покуривая свою трубку, прошел к складу. Он долго стоял перед клыками, толкнул их раза два ногой, даже попробовал поднять самый большой из них за тонкий конец, потом вернулся к своему начальнику, который недвижимо оставался на веранде, растянулся в кресле и сказал:

- Теперь я понимаю! Их забрали, когда они заснули пьяные, выпив все вино, которое вы позволили Маколе им дать. Штука ловкая! Понимаете? Хуже всего, что с ними были люди из деревни Габилы и их, наверное, унесли. Того, кто меньше всех напился, и застрелили за трезвость... Вот так сторонушка! Что же вы теперь будете делать?

- Мы, конечно, не можем даже дотрагиваться до клыков, - сказал Каортс.

- Само собою разумеется, - подтвердил Карльер.

- Страшная!.. какие страдания! - согласился Карльер с убеждением.

Они оба верили своим словам. Всякий высказывает известное уважение к некоторым звукам, которые может произнести сам точно так же, как его ближние. Но о чувствах люди в сущности ничего не знают. Мы говорим с негодованием или с энтузиазмом, говорим о насилии, жестокости, преступлении, преданности, самопожертвовании, добродетели и ничего реального не знаем, что стоит за этими словами. Никто не знает, что значит страдание или отречение, кроме, может быть, жертв загадочной цели этих иллюзий.

На другое утро они увидели, что Макола устанавливает на дворе большие весы для взвешивания слоновой кости. Через некоторое время Карльер сказал: "Что затеял этот грязный мерзавец"? и вышел на двор. Каортс последовал за ним. Оба стояли и смотрели. Макола не обращал на них никакого внимания. Когда весы были установлены, он попробовал положить на них один из клыков. Клык оказался слишком тяжелым. Макола безпомощно посмотрел вверх, не говоря ни слова. Долго все трое стояли молча вокруг весов, как истуканы.

Вдруг Карльер произнес: - Берись за другой конец... эй ты, Макола, животное! - и они вдвоем подняли клык. Каортс дрожал всем телом, - Ну, да!.. О!.. Ну, да! - бормотал он и полез в карман, откуда вытащил грязный клочек бумаги и кусок карандаша. Он повернулся к ним спиной и стал украдкой отмечать вес, который Карльер выкрикивал громко, что было совершенно излишне. Когда все было кончено, Макола прошептал как бы самому себе:

- Мне кажется, начальник, - обратился Карльер к Каортсу небрежным тоном, - что можно мне помочь ему снести все это в склад.

Когда они возвращались в дом, Карльер сказал:

- Это отвратительно, но так как люди эти были людьми Компании, то и кость эта - кость Компании. Вы должны ее беречь.

- Я, конечно, донесу директору, - сказал Каортс.

В полдень они откушали с аппетитом. Каортс вздыхал время от времени. Упоминая имя Маколы, они присоединяли к нему ругательные эпитеты, - чем облегчали свою совесть. Макола устроил себе полу-праздник и выкупал своих детей в реке. В этот день никто из деревни Гобилы не подошел к станции.

Никто не пришел и на следующий день, и так никто не приходил целую неделю. Люди Гобиловской деревни не обнаруживали никаких признаков существования, точно они умерли и были похоронены. На самом деле просто горевали о своих близких, которых потеряли по колдовству белых, привлекших злых людей в их страну. Злые люди ушли, но страх остался. Страх остается навсегда. Человек может уничтожить в себе все - и любовь, и ненависть, веру и даже сомнение, но пока он держится за жизнь, он не может уничтожить в себе страха, страха тонкого, ужасного, который проникает существо, накладывает окраску на его мысли, обманывает его сердце и сторожит у его губ борьбу последняго вздоха. В своем страхе кроткий старый Гобила приносил сверхчеловеческия жертвы всем Злым Духам, которые овладели его белыми друзьями. Тяжело у него было на сердце. Некоторые воины поговаривали о том, чтобы все сжечь и всех перебить, но осторожный старый дикарь отговорил их от этого. Кто может предвидеть все беды, которые навлекут эти таинственные существа, если их раздражить? Лучше оставить их в покое. Со временем они, может быть, исчезнут под землей, как исчез первый. Его народу надо просто держаться от них подальше и надеяться на лучшее.

Каортс и Карльер, однако, не исчезли, остались на земле, но она сделалась, казалось им, как-то больше и сильно опустела. На них действовало не столько немое одиночество пустыни, сколько невыразимое словами чувство, что в них самих что-то пропало, что держало их в безопасности, препятствовало пустыне овладеть их сердцами. Родные образы, воспоминание о людях, им подобных, которые и думали, и чувствовали, как они, отошли на разстояние, ставшее неясным от блеска безоблачного неба, а из великой молчаливой пустыни её безнадежная дикость, казалось, подошла к ним ближе и тихо притягивала их, смотрела им в глаза, охватывала их неотвязной, уже привычной и отвратительной заботой.

Дни удлинялись в недели, потом в месяцы... Народ Гобилы орал и бил в барабаны при всяком новолунии, но от станции держался далеко. Макола и Карльер раз попробовали с лодки завязать переговоры, но их встретили градом стрел, и они вынуждены были вернуться на станцию, опасаясь за свою жизнь. После этой попытки, по всей стране и вверх, и вниз по реке поднялся страшный шум, который много дней доносился до станции. Пароход не приходил. Сперва они говорили об его запоздании шутя, потом озабоченно, затем мрачно. Наступали трудные времена. Запасы приходили к концу. Карльер закидывал свои удочки, но река обмелела, и рыбы стало мало. Они боялись ходить на охоту далеко от станции, к тому же в непроходимом лесу вообще дичи не было. Однажды Карльер застрелил гипопотама, но у него не было лодки, чтобы удержать его, и он пошел ко дну. Когда труп всплыл на поверхность воды и был отнесен течением, люди Гобилы поймали его. Это дало им повод устроить большое национальное празднество, что привело Карльера в бешенство; он говорил о необходимости истребить всех негров, потому что только тогда страна станет возможной для жизни. Каортс бродил молча или проводил целые часы перед портретом своей Мели. Портрет изображал маленькую девочку с длинными белокурыми косами и кислым лицом. Его ноги опухли и он передвигался с трудом. Карльер, которого грызла лихорадка, хотя и неуверенно, но продолжал расхаживать с видом "чорт возьми", как подобало человеку, помнящему честь своего полка. Он сделался груб, насмешлив, любил говорить неприятные вещи. На его языке это значило быть откровенным. Они давно высчитали причитавшиеся им проценты с торговли и включили в них последнее деяние "этого проклятого Маколы". Было решено ничего об этом не говорить. Сперва Каортс колебался, потому что боялся директора.

прикусите язычок? Здесь никого нет.

В этом и лежал корень зла: там не было никого! Оставленные наедине с своей слабостью, они ежедневно становились более похожими на двух сообщников, чем на двух друзей. Восемь месяцев они не имели никаких известий с родины. Каждый вечер они говорили: "Завтра пароход придет".

Но один из пароходов компании разбился, а на другом пароходе директор объезжал очень отдаленные и важные станции на главной реке. Он думал, что эта безполезная станция и безполезные люди могут ждать. Тем временем Каортс и Карльер питались вареным рисом с солью, проклиная кампанию, Африку и день своего рождения. Надо пожить на такой диэте, чтобы понять, каким страшным страданием делается необходимость проглотить пищу. На станции не оставалось буквально ничего, кроме рису и кофе; кофе они пили без сахару. Последние пятнадцать кусков сахару и полбутылки коньяку Каортс торжественно запер в свой сундук. "На случай болезни" - пояснил он. Карльер одобрил его: "Когда человек болен" - говорил он, - "всякая малость его поддерживает".

Они ждали. Густой травой заростал двор. Колокол не звонил. Они проходили мочаливые, безнадежные. Разговаривая, эти два чиновника ругались, и самое их молчание точно окрашивалось горечью их мыслей.

Однажды, позавтракав вареным рисом, Карльер не попробовал своей чашки кофе, отставил ее и сказал:

- Для больных, - пробормотал Каортс, не глядя на него.

- Для больных! - передразнил его Карльер. - Чушь!.. Ну, хорошо, я болен.

- Вы не больнее меня, а я обхожусь без сахара, - миролюбиво ответил Каортс.

- Живо! Подавай сахару, алчный старый работорговец!

Вдруг Каортсу показалось, что он никогда не видел этого человека. Кто он? Он ничего не знал о нем. На что он способен? Внутри у него дрогнул приступ сильной тревоги, как-бы от появления чего-то неожиданного, опасного и окончательного. Но он совладал с собою и выговорил сдержанно:

- Это плохая шутка. Не повторяйте её.

- Шутка! - сказал Карльер, наклоняясь вперед на стуле. - Я голоден!.. Я болен!.. Я не шучу! Я ненавижу лицемеров! Вы лицемер! Вы работорговец. Я работорговец. Все. работорговцы в этой проклятой стране. Как ни как, а я хочу сегодня пить кофе с сахаром.

- Я вам запрещаю говорить со мною таким тоном, - сказал Каортс довольно решительно.

Каортс тоже встал.

- Я ваш начальник, - сказал он, стараясь сдержать дрожь голоса.

- Что? - кричал тот. - Чей начальник? Здесь нет начальников! Ничего здесь нет; здесь есть только вы да я. Неси сахар, толстопузый осел!

- Молчать! убирайся из этой комнаты, - завизжал Каортс. - Ах, ты бездельник!

- Ах ты жалкая дрянная штафирка!.. Вот тебе! - орал он.

Каортс нырнул под стол, стул ударился в стену. Карльер старался сдвинуть стол с места; тогда Каортс с отчаяния смело ринулся вперед, держа вниз голову, как это сделала бы загнанная в угол свинья; он сшиб с ног своего друга, выскочил на веранду и пробежал в свою комнату. Он запер дверь засовом, схватил револьвер и остановился, задыхаясь.

Через минуту Карльер изо-всей силы ломился в дверь и кричал:

- Если ты не принесешь сахару, я тебя застрелю, как собаку. Ну, живей! Раз... два... Три. Не несешь? Я же покажу тебе, кто здесь хозяин!

не хватило силы выломать дверь, и Каортс слышал, что он побежал кругом веранды. Он тоже тяжело побежал на своих отекших ногах. Он бежал, сжимая револьвер и не будучи в состоянии понять, что с ним случилось. Он видел перед собою то дом Маколы, то склад, то реку, то овраг, то низкие кусты; и снова видел эти предметы, обегая вокруг дома во второй раз. Утром он не мог шага ступить без стона. А теперь бежал, бежал так быстро, что мог оставаться невидимым Карльеру.

Ослабев, и придя в отчаяние, он подумал: "Прежде, чем я обегу дом еще раз кругом, я умру" и в этот момент услышал, что враг его тяжело затопал и остановился. Он тоже остановился. Как прежде, Карльер был на лицевой части дома, а он на задней. Он слышал, как Карльер, ругаясь, бросился на стул, и сел сам, прислонившись спиною к стене. В горле у него пересохло, лицо было мокро от пота и слез. Зачем все это? Тут какая^:то ужасная ошибка; он думал, что видит все во сне или сходит с ума! Через несколько секунд он пришел в себя. За что они поссорились? За сахар! Как нелепо! Он отдаст этот сахар... зачем он ему? И он стал подниматься на ноги с внезапно охватившим его чувством безопасности. Но не успел он встать, как простое размышление вновь повергло его в отчаяние. Он думал: "стоит мне уступить сегодня этой скотине-солдату - завтра начнется то же самое... и послезавтра... всякий день... У него явятся другия требования, он будет издеваться надо мною, мучить меня, сделает меня своим рабом, и я пропал! Пропал! Пароход может придти через несколько дней... может никогда не придти." Он так дрожал, что ему снова пришлось сесть на пол. Он чувствовал, что не может больше сделать никакого движения и не сделает. Он был совершенно ошеломлен внезапным сознанием, что положение его безвыходно и что в одно мгновение смерть и жизнь стали одинаково трудны и ужасны.

Вдруг он услышал, что Карльер отодвинул стул... Он с величайшей легкостью встал на ноги. Опять надо бежать! Направо или налево? Он услышал шаги, кинулся налево, сжимая револьвер, и в тот же момент, как ему показалось, они столкнулись... Оба крикнули от удивления, и между ними раздался громкий выстрел, мелькнул красный блеск огня, появился густой дым... Каортс, оглушенный и ослепленный, кинулся назад, думая: ранен, теперь все кончено". Он ждал, что Карльер придет любоваться на его агонию. "Все кончено!" Но на другом конце дома послышался грохот падения, точно кто-нибудь во всю длину опрокинулся со стула... и настала тишина... Он не умер. Только плечо у него сильно болело и он потерял свой револьвер. Он был обезоружен, безпомощен... и ждал своей судьбы. Карльера не было слышно... Это хитрость! Он подкрадывается. С которой стороны? Может быть, теперь он прицеливается...

После нескольких минут страшной и нелепой агонии он решил идти на встречу своей судьбы. Он завернул за угол, придерживаясь одной рукой за стену, сделал несколько шагов и почти лишился чувств: на полу из-за угла торчали две ноги, белые, голые ноги в красных туфлях. Он потерял сознание. Через некоторое время не ред ним очутился Макола и спокойно говорил: "Пойдемте, м-р Каортс, он умер". Он разразился словами благодарности, кротким плачем и рыданием... Придя в себя, он увидел, что сидит на стуле и смотрит на Карльера, который, вытянувшись, лежал на спине. Макола наклонялся над трупом.

- Да, - сказал Каортс, - и быстро прибавил: - Он бежал за мною, хотел меня застрелить... ведь вы видели!

- Да, я видел, - отвечал Макола. - Тут только один револьвер, а где же его?

- Не знаю, - прошептал Каортс ослабевшим голосом.

- Я пойду поищу, - мягко сказал Макола. Он обошел всю веранду и вернулся с пустыми руками. Постояв в глубоком раздумьи, он спокойно пошел в комнату умершого и сейчас же вышел с револьвером, который показал Каортсу. Каортс зажмурил глаза. Все завертелось вокруг него. Жизнь была страшнее и труднее смерти: он застрелил безоружного человека.

- Он умер от лихорадки. - Каортс посмотрел на него окаменело. - Да, - повторил Макола задумчиво, перешагнув через труп, - мне кажется, что он умер от лихорадки. Схороните его завтра.

И он ушел к жене, которая его ждала, оставив обоих белых людей в веранде.

Ночь пришла, а Каортс все сидел на том же стуле неподвижно, точно принял дозу опиума. Потрясение, которое он пережил, было так глубоко, что оно вызвало чувство желанного спокойствия. В короткие часы он измерил всю глубину ужаса и отчаяния и теперь нашел покой в убеждении, что жизнь не имеет для него прелести. Он сидел около трупа и думал, думал упорно, думал о чем-то совершенно новом для себя. Он как-то совершенно отрешился от самого себя. Его старые мысли, убеждения, вкусы, вещи, которые он уважал и ненавидел, показались ему в их настоящем свете, - противными и детскими, ложными и смешными. Он ликовал в своей новой мудрости, сидя около человека, которого убил. Он разсуждал сам с собою с тою мнимой ясностью, которая наблюдается у некоторых помешанных. Случайно он вспомнил, что умерший человек был во всех отношениях вредным животным, что люди ежедневно умирают тысячами, а может быть, сотнями тысяч, и что в общем числе эта смерть не имеет никакого значения. Да, не может иметь никакого значения, по крайней мере, для мыслящого существа. Всю свою жизнь, до этого момента, он верил в пропасть глупостей, как все остальные люди, дураки. Но теперь он мыслит, знает! Он нашел покой, освоился с высшей мудростью! Он попробовал представить себя мертвым, а Карльера сидящем на стуле и смотрящим на него. Эта попытка была настолько удачна, что через несколько секунд он уже не был уверен, кто из них умер и кто жив. Этот необыкновенный подвиг его фантазии все-таки поразил его, и он во время, соответствующим усилием мысли, спас себя от перспективы сделаться Карльером. Сердце билось и его бросало в жар при мысли о такой опасности. Карльер! Какая скверная дрянь! Чтобы успокоить свои потрясенные нервы, он попробовал слегка свиснуть. Затем он заснул, или ему показалось, что он заснул: во всяком случае ему казалось, что был туман и кто-то свистел в тумане.

Он встал. Занимался день и тяжелый туман спустился на землю, туман пронизывающий, обволакивающий, молчаливый, утренний туман тропических стран, белый и смертельный, чистый и ядовитый. Он встал, увидел труп и, схватившись за голову, закричал, как человек, который, проснувшись после обморока, очутился бы навеки погребенным:

Не человеческий визг, внезапный и вибрирующий, как стрела, разсек белый саван, покрывавший страну печали.

За ним последовали три нетерпеливых крика, и опять клубы тумана струились безпрепятственно среди страшной тишины. Еще несколько взвизгов, быстрых и пронзительных, точно рев какого-то разъяренного и злобного существа, пронеслись в воздухе. С реки Каоргиси звал прогресс, цивилизация и все добродетели. Общество звало свое современное дитя, звало, чтобы заботиться о нем, чтобы произвести над ним следствие, судить его, приговорить... Оно звало его вернуться в ту сорную кучу, от которой он отдалился, звала для того, чтобы справедливость торжествовала.

Каортс слышал и понял. Он спустился с веранды, покинув окончательно другого человека в первый раз с тех пор, как судьба соединила их. Он пробирался сквозь туман, прося в своем невежестве невидимое неба разделить содеянное им.

Макола пробежал в тумане и закричал ему на ходу:

И он исчез. Каортс стоял. Он посмотрел вверх, туман катился низко над его головой. Он посмотрел вокруг, как человек, потерявший дорогу, и на обманчивой чистоте тумана увидел темный абрис, кресто-подобное пятно. Пока он, шатаясь, плелся к нему, колокол станции громким звоном отвечал нетерпеливому зову парохода.

Директор Большой Цивилизующей Компании (мы знаем что цивилизация следует за торговлей) пристал прежде всех и сейчас же потерял пароход из вида.

Внизу у реки туман был чрезвычайно густ. На станции колокол звонил непрерывно и задорно.

Директор громко крикнул на пароход:

И он начал подниматься на крутой берег. Капитан и механик последовали за ним. Когда они поднялись выше, туман несколько поредел, и они видели, что директор идет на довольно значительном разстоянии впереди. Вдруг он остановился и закричал:

- Бегите! Бегите скорее в дом! Я нашел одного, бегите, ищите другого!

Он нашел одного из них! И даже он, человек видавший всякие виды, был ошеломлен тем, что нашел. Он стоял и шарил в своих карманах, ища ножа, и смотрел на Каортса, который висел на кресте. Он, очевидно, влез на могилу, которая была высока и узка, и, привязав ремень к кресту, повесился на нем. Пальцы ног почти касались земли, руки висели безпомощно: казалось, что он твердо стоит на часах, опустив багровую щеку на одно плечо, и непочтительно показывает распухший язык старому директору своей компании.