| Автор: | Костер Ш. Т., год: 1867 |
| Категории: | Роман, Историческое произведение |
КНИГА ТРЕТЬЯ
I
Молчаливый идет в поход; господь - его руководитель. Оба графа уже схвачены [138]. Альба обещал Молчаливому милость и прощение, если он явится к нему.
Уленшпигель, узнав об этом, сказал Ламме:
- Чорт побери! По настоянию генерал-прокурора Дюбуа, герцог приглашает принца Оранского, его брата Людвига, Гоохстратена, ван ден Берга, Кейлембурга, Бредероде и прочих друзей принца в течение шести недель добровольно явиться на суд и обещает им за это правосудие и милосердие. Слушай, Ламме: как-то один амстердамский еврей, увидев с улицы в окне верхнего этажа какого-то своего врага, стал звать его на улицу.
"Сойди вниз, - кричал он, - я тресну тебя по башке так, что она влезет тебе в грудную клетку и будет смотреть на божий свет сквозь рёбра, как вор сквозь тюремную решётку". - "Ну, - ответил тот, - обещай мне хоть в сто раз больше колотушек, и то я не сойду!"
...Так пусть и ответят принц Оранский и его друзья. Да они так и поступили, ведь они отказались явиться. Эгмонт и Горн поступили иначе. И суд божий покарает их за то, что они не выполнили свой долг.
II
Братья д'Андло, дети Баттенбурга [139] и иные славные и знатные дворяне были в это время казнены на Конском рынке в Брюсселе за попытку внезапным нападением овладеть Амстердамом.
Когда все они, числом восемнадцать, с пением гимнов шествовали к месту казни, всю дорогу позади них и перед ними шли барабанщики и громко били в барабаны.
И испанские солдаты, окружавшие их, обжигали их факелами то с той, то с другой стороны. И, когда они корчились от боли, солдаты издевались над ними:
- Что, господа лютеране, больно, что вас жгут до времени?
Того, кто предал, звали Дирик Слоссе [140]. Он заманил их в Энкгейзен, бывший ещё католическим, и здесь выдал сыщикам Альбы.
И они умерли мужественно.
И наследство после них получил король.
III
- Вот он прошёл - видел? - спросил переодетый дровосеком Уленшпигель, обращаясь к Ламме, который был в таком же наряде. - Видел ты грязную образину этого герцога с его плоским лбом, низким, как у орла, с его бородой, напоминающей конец верёвки на виселице? Удуши его господь! Видел ты этого паука с длинными мохнатыми ногами, извергнутого сатаной в блевотине, когда его рвало на нашу землю? Пойдём, Ламме, пойдём набросаем камней в его паутину...
- Ах, - вздохнул Ламме, - нас сожгут живьём!
- Идём в Гронендаль, друг мой, идём в Гронендаль; там прекрасный монастырь, где паучье высочество, господин герцог, молит господа бога помочь ему завершить дела его, а именно - чтобы его чёрные приспешники могли покопаться в мертвечине.
- Теперь пост, и герцог постится, но от крови никак не может отказаться его высочество. Пойдём, Ламме. Дом в Оэне окружён пятьюстами вооружённых всадников, триста пехотинцев маленькими отрядами выступили в поход и вошли в Суанский лес. Альба там молится: бросимся на него, схватим, посадим в хорошую железную клетку и пошлём принцу.
Но Ламме дрожал от страха.
- Опасно это, сын мой, очень опасно, - говорил он. - Я бы не отказался содействовать тебе в этом замысле, будь ноги мои не слабы, а брюхо не так раздуто кислым пивом, которым приходится пробавляться в этом Брюсселе.
Этот разговор происходил в яме, вырытой среди чащи. Выглянув сквозь листву, точно из барсучьей норы, друзья увидели красные и жёлтые мундиры шедших в лесу герцогских солдат, оружие которых сверкало на солнце.
Когда солдаты прошли, он спешно бросился в Оэн; они пропустили его, не обращая на него внимания, так как он был в одежде дровосека и на спине нёс вязанку дров. Здесь он встретил всадников; узнав от него, что в лесу войско герцога, они рассеялись в разные стороны и ускользнули. Лишь господин де Бозар д'Армантьер был захвачен. Пехота, шедшая из Брюсселя, тоже скрылась, и войска герцога не нашли никого.
Господин де Бозар жестоко поплатился за всех остальных. Выдал его один трусливый предатель из полка господина де Ликса.
С сердцем полным ужаса пошёл Уленшпигель в Брюссель на Конский рынок, где мучительной, бесчеловечной казнью должен был погибнуть де Бозар.
Несчастный мученик был колесован, причём получил тридцать семь ударов железным прутом по ногам и рукам. Кости от этих ударов были раздроблены, и палач наслаждался его неимоверными страданиями.
Тридцать седьмой удар де Бозар получил прямо в грудь и от него умер.
IV
В светлый, тёплый июньский день в Брюсселе на площади перед ратушей воздвигли эшафот, обитый чёрным сукном: по бокам высились два столба с железными остриями. На эшафоте были две чёрные подушки и столик, на котором стояло серебряное распятие.
На этом эшафоте были обезглавлены мечом благородные графы Эгмонт и Горн. И наследство получил король.
И посланник Франциска Первого сказал об Эгмонте:
- Я видел только что, как отрубили голову тому, перед кем дважды трепетала Франция.
И головы казнённых были насажены на железные острия.
И Уленшпигель сказал Ламме:
- Тела и кровь покрыты чёрным покровом. Слава тем, кто с мужественным сердцем готовит меч для грядущих чёрных дней.
V
Молчаливый набрал войско и вторгся в Нидерланды с трёх сторон.
Уленшпигель на собрании "диких гёзов" в Маренгауте говорил так:
- По совету господ инквизиторов король Филипп объявил, что всякий и каждый житель Нидерландов, обвинённый в оскорблении его величества или в ереси, или в том, что не оказал должного противодействия ереси, осуждается без различия пола и возраста, за исключением лишь особо поименованных лиц, и присуждается к наказаниям, соответствующим чудовищным преступлениям, без всякой надежды на помилование. Наследство получает король. Смерть косит обильную жатву в этой богатой и обширной стране, что лежит между Северным морем, графством Эмден, рекою Эме, Вестфалией, Юлих-Клеве и Льежем, епископством Кёльнским и Трирским, Лотарингией и Францией; смерть косит свою жатву на земле протяжением в триста сорок миль, в двухстах укреплённых городах и множестве местечек, посёлков, имеющих права города, деревень, хуторов. А наследник - король.
...Едва хватает для этого одиннадцать тысяч палачей, которых Альба называет солдатами. А родина стала кладбищем, покинута промышленниками, ремесленниками, художниками, купцами, чтобы обогащать чужбину, которая даёт им возможность молиться богу их свободной совести. Смерть и разгром косят свою жатву. А наследник - король.
...Страна имела привилегии, купленные за большие деньги у обедневших государей: они отняты. Она надеялась, что дадут ей возможность мирно радоваться богатым плодам своей работы. Не тут-то было: каменщик строит добычу для пожара, ремесленник работает для вора. Наследник - король.
...Кровь и слёзы! Смерть повсюду - на кострах, на деревьях, ставших виселицами вдоль большой дороги, в могилах, куда бросают живыми бедных девушек, в тюремных колодцах, где топят толпами заключённых, на грудах горящих дров, где на медленном огне тлеют жертвы, в пылающих соломенных хижинах, в дыму и пламени которых гибнут несчастные. Их наследник - король.
...Так пожелал папа римский.
...Города переполнены сыщиками, жаждущими своей доли в имуществе жертв. Кто богаче, тот и более виновен. Наследник - король.
и днём, шайками, точно дикие звери, нападают на монастыри и украденные у бедноты деньги отбирают назад, отбирают подсвечники золотые и серебряные, ларцы для мощей, дарохранительницы, дискосы и драгоценные сосуды. Не так ли, добрые люди? Там пьют они старое винцо, выдержанное монахами для себя. И сосуды, переплавленные или заложенные, идут на дело священной войны. Да здравствуют гёзы!
...Они не дают покоя королевским солдатам, убивают их, грабят и опять скрываются в своих логовищах. Днём и ночью в перелесках вспыхивает то там, то сям огонёк, гаснет и вновь вспыхивает в другом месте. Это огоньки наших пиршеств. Наша добыча - всякая дичь, пернатая и косматая. Мы хозяева её. Крестьяне, когда надо, снабжают нас хлебом и салом. Присмотрись-ка, Ламме: в отрепьях, одичалые, решительные, с отвагой во взоре, со своими топорами, секирами, мечами, шпагами, пиками, копьями, луками, аркебузами бродят они по лесам, ибо всякое оружие им годно и они не хотят ходить ровными рядами, точно солдаты. Да здравствуют гёзы!
И Уленшпигель запел:
И все чокались, восклицая:
- Да здравствуют гёзы!
И Уленшпигель пил из вызолоченного монашьего кубка и гордо смотрел на мужественные лица диких гёзов.
- Дикие! - говорил он. - Вы волки, тигры, львы. Пожрите же собак кровавого короля!
- Да здравствуют гёзы! - восклицали они и повторяли его припев:
VI
Уленшпигель вербовал в Ипре [141] солдат для принца: скрываясь от преследования герцогских сыщиков, он поступил на службу причетником к приору аббатства св. Мартина. Товарищем его по службе был звонарь по имени Помпилиус Нюман, здоровенный парень, но трусишка, ночью принимавший свою тень за чорта, а рубашку за привидение.
Приор был толст и упитан, как пулярдка, выкормленная для вертела. Уленшпигель скоро заметил, на каких лугах паслось его преподобие, копя свой жирок. Он узнал от звонаря, а потом увидел своими глазами, что приор завтракал в девять часов утра, обедал в четыре. До половины девятого он спал, потом перед едой отправлялся в церковь посмотреть, каков кружечный сбор в пользу бедных. Половину сбора он пересыпал в свой кошель. В девять часов он закусывал: съедал тарелку молочного супа, половину бараньей ноги, пирог из цапли и выпивал пять рюмок брюссельского вина. В десять часов он высасывал несколько слив, орошая их орлеанским вином, моля при этом господа бога не дать ему впасть в чревоугодие. В полдень для препровождения времени он обгрызал какую-нибудь птичью гузку, присоединяя к ней и крылышко. В час он начинал думать о своём обеде и сообразно с этим выливал в себя добрый стакан испанского вина. Затем он ложился в постель и дремал минутку для отдохновения.
Проснувшись, он начинал, для возбуждения аппетита, с солёной лососины, к которой присоединялась большая кружка антверпенского dobbel-knol. Затем он переходил в кухню и располагался здесь перед очагом, где весело трещали дрова. Внимательно следил он за тем, как здесь жарится для монахов аббатства телячья вырезка или подрумянивается на вертеле ошпаренный поросёнок, который казался ему много предпочтительнее ломтя сухого хлеба. Но настоящий аппетит ещё не назревал вполне, и приор рассматривал хитрую механику вертела, который как бы чудом вращался сам собой. Это было создание Питера ван Стинкисте, кузнеца, жившего в кортрейском кастелянстве. Приор заплатил ему за этот вертел пятнадцать парижских ливров.
Затем он опять ложился в постель, вытягивался там от усталости, в два пробуждался, проглатывал немножко свиного студня, запивая его бургонским, которое он покупал по двести сорок флоринов за бочку. В три часа он съедал цыплёнка в мадере, которого запивал двумя стаканами мальвазии по семнадцати флоринов бочонок. В половине четвёртого он лакомился вареньем, запивая его мёдом. От этого он становился бодрым духом, охватывал руками колено и погружался в спокойную задумчивость до четырёх часов.
В четыре наступало время обеда, и в этот сладостный час его часто навещал священник церкви святого Иоанна. Не раз бились они об заклад, кто из них больше съест рыбы, дичи, птицы, мяса. Тот, кто отставал, должен был угостить победителя мясом, поджаренным на угольях, с четырьмя соусами, семью гарнирами из зелени и подогретым вином трёх лучших марок.
Так пили они и ели, ведя беседу о еретиках, причём пребывали в полном согласии, что, сколько их ни перебить, всё будет мало. И никогда не возникало между ними ни малейшего спора, кроме того случая, когда им приходилось препираться о тридцати девяти способах, коими изготовляется добрый пивной суп.
Затем они склоняли свои достопочтенные головы на преподобные пуза и храпели. Случалось, кто-нибудь из них открывал на мгновение глаза и бормотал при этом, что жизнь на этом свете - прекрасная вещь и что люди неимущие напрасно жалуются на неё.
Видя цветущее здоровье, красные щёки и толстое брюшко Нюмана, Уленшпигель задал ему вопрос, здесь ли, на службе у приора, он накопил столь завидные достоинства.
- Конечно, сын мой, - ответил Помпилиус. - Закрой только дверь, чтобы нас никто не слышал.
Он шопотом рассказал ему:
- Ты ведь знаешь, как нежно наш господин приор любит всякие вина и пиво, всякое мясо и птицу. Он запирает мясо в кладовке, вино в погребе и всегда носит ключи в кармане. И когда спит, не отнимает рук от них. Ночью, когда он уснёт, я пробираюсь к нему, - не без опаски, - снимаю ключи с его брюшка, потом кладу назад. Не без опаски: ибо, сын мой, если он узнает о моём преступлении, он меня сварит живьём.
- Незачем так затрудняться, Помпилиус, - сказал Уленшпигель, - достаточно стащить ключи один раз - я сделаю по их образцу новые; а старые пусть себе лежат на пузе добрейшего отца приора.
- Сделай, сын мой, - сказал Помпилиус.
И Уленшпигель сделал ключи: часам к восьми вечера, когда он и Помпилиус решали, что благодушный приор уснул, они спускались вниз и добывали себе мяса и вина, сколько было душе угодно. Уленшпигель нёс бутылки, Помпилиус еду, ибо он дрожал, как осиновый лист, а окорока и бараньи лопатки не разбиваются, когда падают на пол. Не раз забирали они также птицу, в чём обвинены были многие кошки по соседству и претерпели казнь за своё преступление.
Затем они отправлялись в Ketel-Straat - улицу гулящих девушек. Здесь они были щедры, кормили своих любушек солониной и ветчиной, варёной колбасой и птицей, поили их орлеанским и бургонским винами и английским пивом, которое за морем называется эль, ручьями вливая всё это в свежие глотки своих красоток. А те платили им за это ласками.
Но однажды утром, после еды, приор позвал их обоих. С грозным лицом он яростно сосал мозговую кость из супа.
Помпилиус дрожал в своих штанах, и брюхо его содрогалось от страха. Уленшпигель был совершенно спокоен и лишь весело ощупывал ключи от погреба в своих карманах.
- Кто это пьёт моё вино и ест мою птицу, - грозно спросил приор, - не ты ли это, чадо моё?
- Нет, - ответил Уленшпигель.
- А этот звонарь, - и он указал при этом на Помпилиуса, - не приложил ли и он руку к этому преступлению? Он бледен, как покойник. Видно, украденное вино действует на него, как яд.
- Ах, ваше преподобие, - ответил Уленшпигель, - вы несправедливы, обвиняя звонаря. Ибо, если он бледен, то не оттого, что пил ваше вино, но оттого, что нанюхался духа его, он чахнет со дня на день, и, если ничего против этого не предпринять, его душа ручьём ускользнёт сквозь его штаны.
- Есть бедные люди на земле! - вздохнул приор и хватил здоровенный глоток вина из стоявшего перед ним стакана. - Но скажи, чадо моё, - у тебя ведь рысьи глаза, - ты не заметил вора?
- Я буду следить, ваше преподобие, - ответил Уленшпигель.
- Господь да утешит вас своей милостью, чада мои, - сказал приор, - живите в трезвости, ибо из невоздержанности проистекают все бедствия сей юдоли слёз. Идите с миром.
И, благословив их, он высосал ещё одну мозговую кость из супа и выпил ещё большой стакан вина.
Уленшпигель и Помпилиус вышли.
- Этот гнусный скаред не дал тебе ни капли своего вина, - сказал Уленшпигель. - Поистине благословен хлеб, который крадут у него. Но что с тобой, почему ты так дрожишь?
- Вода сохнет быстро, сын мой. Но будь веселей. Сегодня сыграем плясовую на бутылках на Ketel-Straat и напоим допьяна всех трёх ночных сторожей. Пусть храпят, охраняя город.
Так и сделали.
Между тем подходил день св. Мартина; церковь была украшена для праздника. Ночью Уленшпигель и Помпилиус вошли в неё, заперли за собой двери, зажгли все свечи, взяли лютню и волынку и играли с увлечением. И свечи сияли, как солнце, но это было далеко не всё. Устроив всё как должно, они отправились к приору, которого, несмотря на поздний час, застали ещё на ногах. Он жевал жареного дрозда, запивая его рейнским, и широко раскрыл глаза, когда увидел освещение в окнах церкви.
- Ваше преподобие, - сказал Уленшпигель, - не угодно ли вам узнать, кто ест ваше мясо и пьёт ваше вино?
- Что за освещение! - воскликнул приор, указывая на окна церкви. - Господи боже, неужто это с твоего соизволения святой Мартин жжёт по ночам свечи бедных монахов, ничего не платя за них?
- Он и не то ещё делает, - сказал Уленшпигель. - Пожалуйте с нами, отец приор.
Тот взял посох, и они вошли в церковь.
Здесь посреди храма он увидел всех святых: выйдя из своих ниш, изваяния собрались в кружок. И святой Мартин являлся как бы начальником, ибо он головой был выше всех; в руке, протянутой для благословения, он держал жареную индейку. У других угодников были во рту или в руках куски гусятины или курятины, колбаса, ветчина, рыба сырая и варёная, между прочим щука в добрых четырнадцать фунтов веса. И в ногах у каждого стояло по бутылке вина.
При виде всего этого приор пришёл в такую ярость, лицо вздулось так, что Помпилиус и Уленшпигель испугались, как бы он тут же не лопнул. Но приор, не обращая на них внимания, грозно подошёл к святому Мартину, которого он, очевидно, считал ответственным за злоумышления всех прочих, вырвал у него из рук индейку и осыпал такими ударами, что разбил ему руку, нос, посох и митру.
Не помиловал он и других, и не один из святителей потерял под его ударами руки, ноги, митру, посох, крест, косу, секиру, решётку, пилу и иные знаки своего достоинства и своей мученической кончины. Затем приор с бешеной быстротой стал, с трясущимся брюхом, задувать все свечи.
Все окорока, птицу и колбасу, сколько мог собрать, он взял с собой и, согбенный под этой ношей, возвратился в свою келью. Но он был так разъярён и удручён, что вынужден был выпить одну за другой три больших бутылки вина.
Уленшпигель подождал, пока он уснул, и тогда унёс все, что приор отобрал у святых, а также то, что осталось в церкви, полакомившись предварительно лучшими кусочками. Объедки они с Помпилиусом сложили у ног святых.
На другой день, пока Помпилиус звонил к заутрене, Уленшпигель вошёл к приору в опочивальню и опять пригласил его пойти в церковь.
Здесь, указав на объедки и на святых, он сказал:
- Что ж, ваше преподобие, ничто не помогло, они всё-таки всё съели.
- Да, - ответил приор, - даже в мою опочивальню, как воры, пробрались и утащили всё, что я спас. Так, господа святые? Вот я пожалуюсь на вас его святейшеству.
- Так-то так, - сказал Уленшпигель, - только вот послезавтра крестный ход, скоро в церковь придут рабочие. Увидят они эти разбитые статуи, как бы вас, отец приор, не обвинили в кощунстве.
- О святой Мартин, - простонал приор, - спаси меня от костра! Я не помнил, что делаю.
Затем, обратившись к Уленшпигелю, меж тем как трусливый Помпилиус звонил в колокола, приор сказал:
- К воскресенью никак не успеют починить святого Мартина. Что делать? Что скажет народ?
и весь убор святителя. Он будет стоять на своём подножьи, и народ примет его за деревянного святого Мартина.
Приор поднялся к Помпилиусу, который всё ещё звонил в колокола, и обратился к нему:
- Перестань звонить и слушай: хочешь заработать пятнадцать дукатов? В воскресенье во время крестного хода ты будешь изображать святого Мартина. Уленшпигель тебя оденет как надо, но если ты во время крестного хода пикнешь или шевельнёшь пальцем, я прикажу сварить тебя в кипящем масле в котле, который, по заказу палача, только что обмуровали на Рыночной площади.
- Ваше преподобие, - ответил Помпилиус, - я предан вам бесконечно, но вы ведь знаете, что я страдаю недержанием.
- Повинуйся! - сказал приор.
- Повинуюсь, ваше преподобие, - жалобно ответил Помпилиус.
VII
На следующий день при ярком солнечном сиянии крестный ход вышел из церкви. Уленшпигель по возможности починил двенадцать угодников, которые колыхались теперь на своих носилках среди цеховых знамён. За ними двигалась статуя пресвятой девы, затем, прославляя её песнопениями, шла её почётная свита из девиц в белых платьях; за ними двигались стрелки с луками и самострелами и, наконец, подле балдахина - Помпилиус, качавшийся на носилках ещё более, чем другие, и скорчившийся под бременем пышного убранства св. Мартина.
Уленшпигель раздобыл порошок, причиняющий зуд. Он сам одел Помпилиуса в епископское облачение, дал ему перчатки и посох и показал, как благословлять народ по латинскому обряду. Он помогал одеваться и священникам: на одного накинул орарь, другому подал рясу, дьяконам надел стихари. Он метался по церкви, здесь разглаживая складки камзола, там штаны. Он расхваливал начищенные самострелы и страшные луки братства стрелков. И каждому он насыпал за воротник, на спину или в рукав своего порошка. Больше всех получил каноник и четыре носильщика св. Мартина. Только девушек из свиты пресвятой девы он не тронул - ради их нежной красоты.
С развевающимися хоругвями и распростёртыми знамёнами в чинном порядке вышла торжественная процессия из храма. Прохожие, мужчины и женщины, крестились при встрече. Солнце палило.
Каноник прежде всех почувствовал действие порошка и почесал за ухом. За ним стали чесаться все, духовенство и стрелки: они чесали себе шеи, ноги, руки, стараясь, однако, не показать этого. Почёсывалась и четвёрка, несшая св. Мартина, но звонарь, страдавший больше всех, так как лучи солнца припекали его более других, не смел шевельнуться из страха, что его сварят живьём. Он дёргал носом, корчил чудовищные рожи и трясся на своих дрожащих ногах, так как каждый раз, когда какой-либо из его носильщиков чесался, он чуть не падал со своей высоты.
Но он не смел двинуться, и от страха из него лило, и носильщики переговаривались:
- Святой Мартин, неужто будет дождь?
Духовенство величало пресвятую деву:
ибо от зуда, ставшего невыносимым, дрожали их голоса; однако они старались чесаться незаметно. Каноник же и четвёрка носильщиков едва не разорвали себе шеи и руки. Помпилиус стоял выпрямившись, дрожа на злосчастных своих ногах, страдавших больше всего.
Но вдруг стрелки, дьяконы, священники, каноник и несшие св. Мартина - все остановились и начали чесаться. От порошка у Помпилиуса свербели пятки невыносимо, но он не шевелился, боясь упасть.
И в толпе говорили, что св. Мартин дико вращает глазами и показывает бедному люду очень сердитое лицо.
Затем по знаку каноника крестный ход опять двинулся в путь.
Но вскоре под горящими лучами солнца, палившего спины и животы участников процессии, действие порошка стало нестерпимым.
И тут духовенство, стрелки, дьяконы, каноник остановились и, точно стадо обезьян, начали уже без всякого стыда чесаться везде, где зудело.
И, наконец, все разбежались, кто куда мог. Каноник, всё почёсываясь, спас святые дары; благоговейный народ унёс святые мощи обратно в церковь; четвёрка, несшая святого Мартина, попросту бросила Помпилиуса на землю. Здесь злополучный звонарь лежал, не смея ни почесаться, ни шевельнуться, ни промолвить слово и лишь молитвенно закрыв глаза.
Два мальчика решили было понести его, но он показался им слишком тяжёлым, и они поставили его, прислонив к стене. И слёзы градом лились из его глаз.
Народ собрался вокруг него. Своими белыми полотняными носовыми платками женщины отирали его лицо, чтобы собрать его слёзы, как священную реликвию, и говорили при этом:
- Как вам жарко, ваша святость!
Звонарь жалостно смотрел на них и против воли неудержимо дёргал носом.
Слёзы вновь хлынули ручьями из его глаз, и женщины говорили:
- О святой Мартин, вы плачете о прегрешениях города Ипра? Отчего так подёргивается ваш благородный нос? А мы слушались поучений Луиса Вивеса [142], и бедняки города Ипра обеспечены работой и едой. Ах, какие крупные слёзы - настоящие жемчужины! Вот где наше спасение!
И мужчины говорили:
- Не прикажешь ли, святой Мартин, разрушить все весёлые дома в городе? Но тогда скажи нам, как помешать бедным девушкам бегать по ночам на поиски всяких приключений?
И вдруг поднялся крик:
- Вот идёт причетник!
Уленшпигель подошёл, взял Помпилиуса в охапку, взвалил его себе на плечи и понёс. И верующая толпа благоговейно следовала за ним.
- Ох, - сказал ему на ухо несчастный звонарь, - я издыхаю от зуда, сын мой.
- Держись прямо, - ответил Уленшпигель, - забыл ты, что ли, что ты - деревянная статуя?
Он быстро шагал и принёс звонаря к приору. Тот уже исцарапал себя ногтями до крови.
- Звонарь, - сказал приор, - чесался ты так, как я?
- Нет, ваше преподобие.
- Говорил ты или шевелился?
- Нет, ваше преподобие.
- Ну, получишь свои пятнадцать дукатов. Иди и чешись сколько угодно.
VIII
И многие стали еретиками, покинули город со всем своим достоянием и перешли в войско принца.
Уленшпигель возвратился в Льеж.
Одиноко сидел он как-то в лесу и размышлял. Он смотрел на ясное небо и говорил себе:
- Всё война да война: испанцы избивают народ, грабят, насилуют женщин и девушек. Расхищается наше добро, ручьями течёт наша кровь, не принося пользы никому, кроме державного мерзавца, которому хочется украсить свою корону новым узором власти. Он считает славным отличием этот узор крови, узор пожаров. Ах, если бы я мог тебя украсить по моему вкусу, мухи были бы твоим единственным обществом.
Так размышляя, он вдруг увидел, как мимо пронеслось стадо оленей. Здесь были большие старые самцы, гордо несшие свои девятиконечные рога; рядом с ними, точно телохранители, бежали стройные двухлетки, как бы готовые поддержать их своими острыми рожками. Уленшпигель не знал, куда они бегут, но подумал, что они возвращаются в своё логовище.
- Ах, - сказал он, - старые самцы и молодые олени, вы гордо и весело несётесь в глубине леса к своему пристанищу, объедаете молодые побеги, вдыхаете сладостные благоухания и наслаждаетесь бытием, пока не придёт ваш палач - охотник. Так и мы живём, благородные олени!
И пепел Клааса стучал в грудь Уленшпигеля.
IX
В сентябре, в дни, когда перестают кусать комары, Оранский с шестью полевыми пушками и четырьмя тяжёлыми орудиями, говорившими от его имени, а также с четырнадцатью тысячами фламандцев, валлонов и немцев переправился через Рейн у Санкт-Фейта.
Под жёлтыми и красными знамёнами на суковатой бургундской палке [143], так долго терзавшей нашу страну и обозначавшей начало нашего рабства, под начальством Альбы, кровавого герцога, шли двадцать шесть тысяч пятьсот человек, катились семнадцать полевых пушек и девять тяжёлых орудий.
Но этот поход не принёс больших успехов Молчаливому, так как Альба упорно уклонялся от сражения.
И брат Оранского, Людвиг, баярд Фландрии [144], заняв несколько городов и взяв выкуп со многих судов на Рейне, сражался при Эммингене в Фрисландии с сыном герцога и потерял здесь шестнадцать пушек, полторы тысячи лошадей и двадцать знамён и всё из-за подлости, продажных наёмников, потребовавших платы перед самым боем.
И в этом разгроме, этой крови и этих слезах тщетно искал Уленшпигель спасения родины.
И палачи по всей стране вешали, рубили головы, сжигали невинные жертвы.
И наследство получал король.
X
Странствуя по земле Валлонской, Уленшпигель убедился, что принцу нечего здесь рассчитывать на какую-либо помощь. Так он добрался до окрестностей города Бульона [145].
Здесь по пути стали ему попадаться всё горбатые, всякого возраста, пола и состояния. Все были с большими чётками, которые они перебирали с благоговением.
И молитвословия их звучали, как кваканье лягушек в пруду в тёплый вечер.
Были здесь горбатые матери с уродливыми ребятишками на руках, между тем как остальной выводок того же вида цеплялся за их юбки. Горбуны были на холмах и горбуны на полях. И повсюду видел Уленшпигель фигуры горбатых, остро очерченные на ясном небосклоне.
Подойдя к одному из них, он спросил:
- Куда направляются все эти несчастные люди, мужчины, женщины и дети?
- Мы идём к усыпальнице святого Ремакля, чтобы вымолить у него то, о чём мечтает наше сердце, а именно: чтобы он убрал с наших спин этот унизительный груз.
- А не мог бы святой Ремакль, - спросил Уленшпигель, - милостиво даровать и мне то, чего жаждет моё сердце, а именно: убрать со спины бедных общин кровавого герцога, тяготеющего на них, точно свинцовый горб?
- Святому Ремаклю не дано снимать горбы, ниспосланные в наказание, - был ответ богомольца.
- А другие он снимал? - спросил Уленшпигель.
- Да, если они не застарелые. Тогда свершается чудо исцеления, и мы справляем весёлые празднества всем городом. И каждый богомолец жертвует серебряную монету, а иногда целый золотой флорин исцелённому, который уже стал святым от этого чудесного исцеления и молитва которого за других скорее доходит до неба.
- Почему же, - спросил Уленшпигель, - богатый господин Ремакль взимает плату за свои лекарства, точно какой-нибудь жалкий аптекарь?
- Безбожный путник, он покарает тебя за такое кощунство! - ответил богомолец, яростно потрясая своим горбом.
- Ой, - простонал Уленшпигель и, скорчившись в три погибели, упал под деревом.
- Вот видишь, если святой Ремакль карает, то карает жестоко, - сказал богомолец, глядя на него.
Уленшпигель извивался, скрёб свою спину и стонал:
- О преславный угодник, сжалься надо мной! Это наказание! Я чувствую адскую боль между лопатками. Ой, ой, прости, святой Ремакль! Уйди, богомолец, уйди! Дай мне здесь в одиночестве выплакать мою вину и покаяться, как отцеубийце!
Но богомолец уже бежал оттуда вплоть до Большой площади города Бульона, где было сборище всех горбатых.
Здесь, дрожа от ужаса, он прерывающимся голосом рассказывал:
- Встретил богомольца... стройный был, как тополь... хулил святого, сразу вскочила опухоль на спине... горб... очень болезненный...
При этом известии богомольцы подняли восторженные крики:
- Святой Ремакль, если ты можешь нагружать горбами, значит, можешь и снимать их. Убери наши горбы, святитель Ремакль.
Между тем Уленшпигель убрался из-под своего дерева. Проходя по опустевшему предместью, он увидел, что у входа одного кабачка мотаются на палке два свиных пузыря, повешенные здесь в знак panch kermis - колбасного празднества, как это называется в Брабанте.
Взяв один из этих пузырей, он подобрал лежавший на земле хребет сушёной камбалы, надрезал себе кожу и напустил крови в пузырь, потом надул его, завязал, привязал его на спину, а к нему прикрепил кости камбалы. С этим украшением, с сгорбленной спиной, трясущейся головой и дрожащими ногами, точь-в-точь старый горбун, явился он на площадь.
Богомолец, бывший свидетелем его падения, увидев его, закричал:
- Вот он, богохульник! - и указал на него пальцем. И все сбежались посмотреть на несчастного.
- Ах, я недостоин ни милости, ни сострадания, убейте меня, как бешеную собаку...
И горбатые радостно потирали руки, говоря:
- Нашего полку прибыло!
- Отплачу я вам за это, злопыхатели, - бормотал сквозь зубы Уленшпигель, но с виду терпел всё покорно и говорил:
- Не буду ни есть, ни пить, - хотя бы от этого мой горб всё сильнее твердел, - пока святитель Ремакль не исцелит меня так же, как покарал.
И слух о чуде дошёл до каноника. Это был человек большой, пузатый, осанистый. С высоко поднятым носом он, точно корабль, прорезал толпу горбатых.
Ему указали Уленшпигеля, и он обратился к нему:
- Итак, это тебя, любезный, поразил бич святого Ремакля?
- Так точно, ваше преподобие, - ответил Уленшпигель, - именно меня, и я хочу, как смиреннейший богомолец, вымолить у него, чтобы он избавил меня, если ему угодно, от этого свежего горба.
Почуяв в этих словах какую-то хитрость, каноник сказал:
- Дай пощупать твой горб.
- Пощупайте, ваше преподобие, - ответил Уленшпигель.
Сделав это, каноник сказал:
- Он совершенно свеж и ещё влажен. Надеюсь, однако, что святой Ремакль будет милостив к тебе. Следуй за мной.
Уленшпигель пошёл за каноником и вошёл с ним в церковь. Следом за ними бежали горбатые, крича:
- Вот он проклятый! Вот богохульник! Сколько весит твой свежий горб? Сделаешь из него ранец, собирать в нём гроши? Всю жизнь ты издевался над нами, потому что был прямой! Теперь наш черёд. Слава святому Ремаклю!
Уленшпигель, не произнося ни слова, шёл, склонив голову, за каноником. Они вошли в маленькую часовню, в которой стояла мраморная гробница, покрытая большой мраморной плитой. Расстояние между гробницей и стеной часовни было не более двух ладоней. Толпа горбатых богомольцев проходила вереницей между надгробием и стеной, притискивая горбы к мраморной плите. Они верили, что этим способом избавятся от горбов, и те, которым удалось потереть свой горб о мрамор, не пускали следующих. И они дрались, но бесшумно, ибо, по святости места, они решались обмениваться лишь толчками исподтишка.
Каноник приказал Уленшпигелю влезть и стать на мраморное надгробье, чтобы его видели все богомольцы. Уленшпигель ответил:
- Я один не сумею.
Каноник подсадил его, стал рядом с ним и приказал ему опуститься на колени. Так и сделал Уленшпигель и оставался так, склонив голову.
- Дети и братья во Христе! У ног моих вы видите безбожнейшего, гнуснейшего богохульника, которого покарал святитель Ремакль своим гневом.
И Уленшпигель, ударив себя в грудь, сказал:
- Confiteor! [Каюсь!]
- Некогда, - продолжал каноник, - он был прям, как древко алебарды, и хвастал этим. Вот он теперь - сгорблен и согбён под ударом небесного проклятия.
- Confiteor, - сказал Уленшпигель. - Спаси меня от горба!
- Да, - продолжал каноник, - да, великий чудотворец, святой Ремакль, ты, сотворивший с твоей преславной кончины тридцать девять чудес, сними с этих плеч бремя, тяготеющее над ними. Дай нам за такое исцеление возгласить тебе хвалу во веки веков, in saecula saeculorum! И мир на земле тем горбатым, которые покорны!
И хором возгласили горбуны:
- Да, мир на земле тем горбатым, которые покорны! Мир горбатым, передышка от уродств, свобода от оскорбления! Сними с нас горбы, святитель Ремакль!
Каноник приказал Уленшпигелю спуститься с гробницы и потереть горб о край надгробья.
И Уленшпигель исполнил это, неустанно повторяя:
- Меа culpa [Мой грех!], confiteor, избавь меня от горба!
И у всех на глазах он тёрся горбом.
- Смотрите на горб, он треснул. Смотрите, поддаётся! Справа он тает!.. Нет, он влезет обратно в грудь. Горбы не тают, они входят обратно во внутренности, из которых вылезли.
- Нет, они втягиваются в желудок и в течение восьмидесяти дней служат там пищей... Это подарок, который святитель жалует исцелённым... А куда деваются старые горбы?
Вдруг все горбатые издали разом страшный крик, ибо Уленшпигель изо всех сил упёрся в край надгробья, и пузырь лопнул. Кровь, бывшая в нём, промочила рубашку и большими каплями падала на пол. Выпрямившись и вытянув руку, он кричал:
- Исцелён!
И все горбатые кричали разом:
окороков... - Я отдаю мой домик церкви... Избавь нас от горбов, святитель Ремакль!
И они смотрели на Уленшпигеля с завистью и почтением.
Один из них хотел пощупать, что у него там под курткой, но каноник сказал:
- Я буду молиться за вас, - сказал Уленшпигель.
- Да, богомолец, - заговорили все горбатые разом, - да, вновь выпрямленный господом, мы насмехались над тобой: прости нас, мы не ведали, что творим. Христос простил на кресте, - прости и ты нас.
- Прощаю, - милостиво сказал Уленшпигель.
- Ну, возьми, вот патар, вот флорин. Примите, ваша прямая милость, вот реал, вот дукат, ваша стройность, не откажитесь принять этот крузат, взять рукой эти червонцы...
Он говорил так из-за каноника, который жадными глазами смотрел на деньги горбатых, не разбирая, что там, золото или серебро.
- Благодать над тобой, о благословенный, - говорили горбатые Уленшпигелю.
И он гордо принимал от них подарки, точно чудотворец. А скупые всё терли свои горбы о гробницу, не говоря ни слова.
Вечером Уленшпигель отправился в трактир и устроил там хорошую попойку.
трехсот червонцев. Заметив в цветочном горшке засохший лавровый куст, он вытащил растение с корнями и землёй и положил на дно всё своё золото. Полуфлорины же, патары и мелочь он рассыпал перед собой по столу.
Каноник явился в корчму и поднялся наверх к Уленшпигелю. При виде священника тот вскочил:
- Господин каноник, чего ради вы явились к моей недостойной особе?
- Единственно ради твоего добра, сын мой, - ответил каноник.
- Ох, - вздохнул Уленшпигель, - вы о том добре, что лежит на столе?
И, протянув руку, он сгрёб все деньги со стола в мешок, который принёс для этой цели.
Один флорин, однако, он дал Уленшпигелю, который, для видимости, жалостно стонал.
Уленшпигель показал ему свиной пузырь и кости камбалы. Всё это забрал каноник под крики и стоны Уленшпигеля, молившего его дать ему ещё сколько-нибудь, так как путь от Бульона до Дамме очень далёк для него, несчастного пешехода, и он, наверное, умрёт по дороге с голоду.
Оставшись один, Уленшпигель уснул, поглядывая на лавровый куст.
На рассвете он забрал свою добычу и вышел из Бульона, поспешив в лагерь Оранского. Здесь он передал принцу все деньги и рассказал ему свою историю, пояснив, что это настоящий способ налагать на врага контрибуцию.
Принц дал ему десять флоринов.
Что касается позвоночника камбалы, то он был заключён в хрустальный ларец и прикреплён в середине распятия в алтаре Бульонского собора.
Примечания
138. "Молчаливый идет в поход...". Вильгельм Оранский (прозванный за свою сдержанность прирождённого дипломата Молчаливым), несмотря на настойчивые уговоры графов Горна и Гоохстратена, принесших Филиппу присягу в верности, не последовал их примеру. 11 апреля 1567 г. он покинул Антверпен и отправился в своё родовое владение - графство Нассау, где начал собирать силы для борьбы с испанцами.
"Оба графа уже схвачены"
139. "Братья д'Андло, дети Баттенбурга" и другие были арестованы и обезглавлены за попытку овладеть Амстердамом.
140. Дирик Слоссе - кормчий, предательски посадивший на мель корабль Баттенбургов, отчего заговорщики были, захвачены в плен. Ниже, в главе восемнадцатой четвёртой части "Уленшпигеля", рассказано, какое возмездие свершилось над этим предателем.
141. Ипр
142. Вивес (1492--1540) - испанский богослов, профессор Лувенского университета (Нидерланды), умер в Брюгге в 1540 г. Он был наставником Марии Кровавой в её юные годы.
143. "Бургундская палка". В XIV--XV веках разрозненные нидерландские провинции были объединены в одно целое под верховным господством герцогов бургундских. В 1482 г., по условиям Аррасского мира, нидерландские, провинции были признаны наследственными землями Габсбургов, а прежнее герцогство бургундское отошло к Франции; это положение было подтверждено ещё раз (1559) мирным договором, заключённым в Като-Камбрези.
144. "рыцарь без страха и упрёка", герой Франции (1476--1524).
145. Бульон - городок в теперешнем бельгийском Люксембурге, некогда столица герцогства Бульонского.