Автор: | Костолани Д., год: 1922 |
Категории: | Роман, Историческое произведение |
XIV. Забвение
-- Наконец! -- воскликнул Нерон, как только остался один, -- наконец-то!
Он то ходил, то бегал по комнате; садился и вскакивал; смеялся и стонал, улыбался и плакал; чувствовал, что он свободен, что никто никогда не сможет ему больше помешать, ибо он победил всех...
С сердца у него словно свалился камень, нет, не камень, а целая скала, которая ночами давила его и не давала ему дышать.
Он впервые убил. Никогда он не думал, что это так просто. Все совершилось легко и ошеломляюще быстро. Смерть Британника была мгновенной. Нерон держал себя при этом так непринужденно, что удивил не только гостей, но и самого себя. Можно было подумать, что он уже имел многократный опыт. Ни на один миг не потерял он спокойствия. Не смутился он даже тогда, когда услышал о синих пятнах, выступивших от яда на лице усопшего. Он велел замазать их гипсом и в ту же ночь устроить похороны. Они состоялись под проливным дождем, в присутствии большой толпы.
Перед сенатом император мотивировал эту поспешность своею скорбью и желанием ускорить горестные для него обряды.
Теперь Британника больше не существовало ни на земле, ни на небесах, ни в подводных глубинах - нигде.
Сознание его небытия вызывало в Нероне злорадный восторг; дальше этого он в совершившееся не углублялся; он хотел отдохнуть и сосредоточиться лишь на самом себе. Его собственный мир стал огромен. Одним ударом он завоевал все: успех, покой и славу - всю полноту жизни! Он мог снова жить, отведывать все упоения и прежде всего - писать, без колебаний, как раньше! Какой глупостью казалась ему теперь ложная скромность, привитая ему его учителями, в особенности Сенекой.
Анализируя собственные чувства, он заключил, что люди все - завистливы, низки и скверны. Он желал добра, но ему не позволяли быть добродетельным. Причина зла лежала, очевидно, не в нем, не там, где он ее искал, а вне его "я": в других, в мире, который, замыкаясь, отверг его любовь. Его ошибка состояла лишь в том, что он этого прежде не видел. Нужно было навести порядок в окружающей среде, вместо того, чтобы тратить силы на бесцельную душевную борьбу.
Смирение лишь столкнуло его с высоты. Теперь надо было непреклонно защищать самого себя. Ведь сила на то и дана, чтобы охранять все ценное; власть священна, когда она служит благим целям.
Ему казалось, что не существует стремлений, более возвышенных, чем его собственные.
Он оградит себя неприступной стеной, чтобы беспрепятственно творить. Без этой ограды - поэт погибает, какие бы прекрасные песни он ни слагал.
Нерон стал говорить резким, металлическим голосом, тоном, не терпящим возражений. Он словно попирал мысли собеседника и властвовал над душами. Все, что ему самому не было под силу, он решил возложить на государство.
Он стал присматриваться к партиям, хотя раньше ими не интересовался, и еще более к людям вообще; не они ли составляют аудиторию поэта?
Впервые он ощутил, что он могуч, что он - император, и впервые обрадовался этому.
Он не мог простить своей матери тех слов, которые она произнесла за трапезой. Лаконичным приказом он отозвал ее телохранителей-германцев и, предоставив ей дворец Антония, удалил ее из собственного дворца.
Агриппина попыталась вымолить у него прощение. Но император принял ее в присутствии вооруженных воинов и остался непоколебимым. Высоко подняв голову, он посмотрел на нее отчужденным взглядом. Агриппина ушла от него уничтоженная.
Изменился он и во внешности, словно артист в новой роли. Он сделался неимоверно тучным. С тех пор как он перестал изнурять себя и ел все, что его соблазняло, он заплыл жиром. Его спина и затылок стали выпуклыми, и у него образовался двойной подбородок.
Лицо его преобразилось; новый отблеск, словно дарованный богами, осветил его; это был свет самосознания, самоуверенности и силы. Никто не выдерживал его взгляда.
К этому времени со всех концов империи стали приходить отрадные вести. На востоке - в Сирии и на армянском фронте - близилась развязка.
Римские орлы пробивались вперед. Корбулон, собрав несколько восточных легионов, выступил против армян и их союзников парфян. После постоянных отступлений вероломных солдат восточных войск он принял смелое решение. Он распустил собранные легионы и набрал в Каппадокии новое войско, с которым разрушил Тиграноцерту, взял Артаксату и в открытом бою разбил армянского царя Тиридата.
Когда весть об этой победе дошла до императора, он приказал устроить в Риме иллюминацию.
против главной колоннады собственное бронзовое изображение.
Новая статуя императора представляла собой колосс в сто футов вышиной, такой могущественный, что, глядя на него, сам Нерон испытывал смущение.
Император сжег все старые облачения. Теперь он каждое утро одевался в новую тогу, которую вечером выбрасывал. Его ванная комната была соединена с морем водопроводом длиной в двенадцать миль, дабы он мог купаться в морской воде. Другой водопровод связывал его дворец с сернистыми источниками в Байе.
Сам Нерон принял на себя надзор за придворным штатом. Старший повар, ювелир, хранитель мазей и благовоний, императорский портной и придворный сапожник - обязаны были являться непосредственно к нему со своими докладами.
Императорские залы, галереи, погреба и мавзолеи представляли собой как бы отдельный город. По дворцовому парку гуляли прирученные львы и пантеры, из-за каждого дерева выглядывало мраморное изображение какого-нибудь бога.
Но больше всего Нерон заботился о зале, в котором писал и занимался. Он беспрерывно украшал его, велел выложить стены перламутром и драгоценными каменьями и поставить между окнами статуи.
Здесь сидел он с утра до вечера, пытался сочинять стихи, но почти всегда безуспешно. Его пальцы сводились судорогой, и палочка, которой он писал, выскальзывала из руки.
Он не знал, как объяснить себе отсутствие вдохновения. Но однажды перед его взором всплыл бледный, хрупкий образ Октавии.
-- Всему виной она, -- произнес он вслух, удивившись, что до сих пор об этом не догадался.
Он никогда не любил Октавии, не питал к ней никаких чувств даже тогда, когда на ней женился. Постепенно его равнодушие перешло в отвращение, и она стала ему в тягость.
У Октавии были черные волосы, всегда скромно и гладко зачесанные. Император замечал в чертах ее лица какую-то отчужденность, которая расхолаживала всякое чувство к ней. Она обдумывала каждую фразу, растягивала слова и своими словно застывшими голубыми глазами бесстрастно глядела прямо перед собой. Приход ее вносил какую-то принужденность. В отличие от большинства сверстниц она получила систематическое литературное образование, но тем не менее относилась с полным равнодушием к разглагольствованиям Нерона о поэзии и к его собственным произведениям. После смерти Британника она даже перестала появляться на трапезах. Когда ей все-таки, что случалось весьма редко, приходилось бывать в обществе, она всегда испуганно оглядывалась; ей чудилось, что кто-то стоит за ее спиной.
Чаще всего она играла в своей комнате в куклы; разодетые в красные и синие наряды они были рассажены в ряд и так же бездушно уставляли в пустоту свои неподвижные глаза, как сама Октавия. Она их одевала и раздевала и пела им короткие колыбельные песенки.
Детей у них не было. В праздник Луперкалий, когда бесплодных женщин били кожаной плетью, император велел вывести ее на улицу и сам верховный жрец коснулся ремнем ее бедер. Однако и это не помогло.
-- Она бесплодна и меня делает бесплодным, -- говорил Нерон.
Он еще не знал женщин, изведал лишь безрадостные поцелуи Октавии и ее бестрепетные объятия. Он был убежден, что она уссушает его талант; от ее ледяного тела словно застывает воздух, и она гасит его пламя, которое из-за ее присутствия ни разу не могло разгореться. С неудовлетворенной душой император призывал страсть. Думал о любви, которая освободит в нем то, что до сих пор оставалось скованным; жаждал истомы и волнующих порывов, которые претворились бы в музыку стиха. Что могла дать ему Октавия?
Он чувствовал себя одиноким.
Зодик и Фанний ему уже надоели. Они постоянно повторялись и к тому же беззастенчиво его обманывали.
Он тосковал по иному обществу. Ему хотелось быть окруженным нарядными, красивыми, остроумными юношами, которые могли бы развлечь его и поднять его настроение.
Секретарь Нерона грек Эпафродит сумел с чутьем художника создать ему избранный круг, проявив свой вкус, словно искусный повар при составлении изысканного меню. Он собрал людей, благотворно дополнявших друг друга: писец Нерона Дорифор олицетворял собой красоту; бесстрашный моряк Аницет, бывший некогда воспитателем императора, являл собою суровое мужество; Коссиний неподражаемо рассказывал анекдоты; стихией Сениция была вино, а родственник Сенеки Серений умел чутко внимать чужим речам; он был тем безмолвным слушателем, который незаменим в обществе, обретая право на свое присутствие самопожертвованием, преданностью и пассивной отзывчивостью. Отон представлял собою остроумие и был задорным и милым покорителем женщин; он пересыпал блестками ума рассказы о своих приключениях в двух частях света.
Среди этих людей император чувствовал себя хорошо, общение с ними было ему приятно. Их изысканные манеры скрашивали грубую действительность. Они никогда не интриговали друг против друга, как это делали писатели. В их концепции жизнь казалась Нерону приемлемой. Особенно по душе был ему квестор Отон, происходивший из знатного консульского рода; он был эпикурейцем, наслаждался жизнью и полными пригоршнями бросал во все стороны деньги. На губах его играла сытая улыбка. Он часто передавал двусмысленные шутки, слышанные им от веселых приятелей или комических актеров. В еде и вине он соблюдал меру, но в любви аппетит его был ненасытен. Он ошеломлял Нерона альковными сплетнями и перечислением своих возлюбленных, среди которых были и молоденькие девушки и опытные женщины. Он покорял почтенных супруг сенаторов и скромных жен пекарей и сапожников, причем мужья-рогоносцы в своей очаровательной невинности ничего не замечали.
Однажды Эпафродит привел женщин. После трапезы, когда Нерон и его друзья откинулись на подушки, их окружила вереница красавиц. Среди них были и всем известные доступные "девицы", и знатные патрицианки, получившие тайные приглашения.
Нерон равнодушно оглядел этих женщин и остановил взор на сидевшей в отдаленном углу рабыне; она не была ни грустна, ни весела, и не старалась ему понравиться, как все другие гостьи, домогавшиеся его благосклонности. Взгляд ее был устремлен вдаль, и она дышала спокойствием, каким бывает исполнена плодоносная природа.
к женщине питалось только настоящим, не зная ни прошедшего, ни будущего.
-- Неужели это и есть любовь? -- спрашивал он Эпафродита. -- Где же восторженные слова? Отчего мое чувство не исторгает у меня ни стонов, ни слез, как у других поэтов?
Нерон был неразлучен со своими друзьями, и его постоянное присутствие начало их утомлять. Император боялся оставаться один.
Насколько он когда-то любил одиночество, настолько теперь страшился его. Он желал постоянно слышать человеческие голоса: и собственный и посторонние. Только бы не наступила тишина!