Старый гофмаршал

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Старый гофмаршал (старая орфография)

Старый гофмаршал.

10 ноября, часу во втором пополудни, шел по дрезденской Прагер-Штрассе тихою, важною поступью один господин. Во всей осанке его было что-то внушительное; все движения его были как-бы разсчитаны, но тем не менее непринужденны, а серые глаза смотрели на всех проходящих, из-за надвинутой на лоб серой, пуховой, с широкими полями, шляпы, с некоторого рода снисходительным равнодушием. Повидимому, для него наступила та жизненная пора, когда человеку приятно подумать, что ему еще нет шестидесяти лет, и когда еще в нем сохранились остатки того периода, втечении которого человек чувствует себя в полной силе, но когда уже, тем не менее, ощущается неотразимое приближение старости. На лице его почти совсем не было морщин, черты его были правильные, благородные, а щеки были обрамлены тщательно выхоленными, с легкою проседью, бакенбардами, так что вообще его, пожалуй, можно было назвать еще довольно красивым. Одет он был в дорожный костюм из толстой английской материи, что сразу заставляло предположить в нем un voyageur de distinction; а хорошо сидевшия на руках перчатки и не менее изящная обувь подтверждали такое предположение еще в большей мере. Кому часто случалось наблюдать за путешественниками, тот знает, насколько важную роль играют все эти принадлежности туалета при удобстве размещения пасажиров в вагонах железной дороги. Он был средняго роста, не слишком высок, не слишком мал, и полнота его тела была также вполне соответственная. Во всяком случае этот господин должен был производить на других выгодное впечатление своею особою, тем более, что ему, очевидно, было все равно, обращают на него внимание или нет, и вообще в нем не было и тени тех смешных сторон, какие так часто проявляются в людях пожилых, но все еще имеющих претензию нравиться.

Раскинувшийся над Дрезденом небесный свод, в период поздней осени, обильно поливает тамошних жителей дождем. Точно также, в вышеупомянутый день 10 ноября, шел дождь, и потому над головою описанного нами господина развернут был зонтик, который держал слуга, шедший позади, на разстоянии полушага. Прогулка эта, повидимому, была не особенно приятна пожилому господину, опиравшемуся на свою камышевую, с золотым набалдашником, трость, потому что, не смотря на важность своей походки и осанки, он был иногда поставлен в необходимость делать быстрый прыжок в тех местах, где из жолобов крыш на панель ручьем лилась вода.

- Ну что же, скоро мы придем, Андрей? спросил он.

- Только еще несколько шагов, ваше сиятельство, послышалось в ответ. - Это в доме No 134.

- И ты полагаешь, что квартира эта будет для меня подходящею?

Слуга пожал плечами.

- Разумеется здесь будет не то, что во дворце, пробормотал он себе под нос. - Но ведь я поступил, как приказано было вашим сиятельством: нанять квартиру у порядочных, приличных людей, где бы не было ни маленьких детей, ни собак; вот я и нашел квартиру в таком семействе, где меньшому сыну четырнадцать лет, и я не заметил у них ничего неприличного. Да вот мы уже и пришли.

Они вошли в дом и Андрей сильно дернул звонок у дверей квартиры в первом этаже. Перешагнув за порог, они очутились в полутемном коридоре, по образу прихожих большинства отдающихся от жильцов квартир в саксонской столице: с дверями по обе стороны коридора, с платяными и всякими другими шкапами по стенам, где только пространство позволяло это, с маленьким зеркалом и неизбежным под ним маленьким столиком, с медными, ввернутыми в доску, крючками для вешания верхняго платья и шляп, и с холодным или горячим запахом кухни, смотря по тому, в какое время придет посетитель, до или после обеда. Такого рода помещение конечно не способно было, с самой первой минуты, произвести на пришедшого приятное впечатление; но незнакомец, повидимому, не обратил на это особенного внимания, велел показать себе отдающияся в наем комнаты, окинул их разсеянным взглядом и сказал:

- Я остаюсь здесь!

* * *

Как все великие, так и все мелкого разбора немецкие писатели до сих пор находили какое-то особенное удовольствие изображать, для потехи публики, всякого придворного сановника, как человека, к умственным способностям которого Господь Бог, при сотворении его, отнесся в высшей степени небрежно, вследствие чего такое, ошибочно сложившееся понятие о всякой придворной личности сделалось шаблоном для изображения её в таком именно виде и на сцене, причем актеры, с своей стороны, в еще большей степени шаржируют эти образы, выставляя их в безпощадно ярких красках. Конечно, вечное однообразие в одних формальностях вращающагося круга действий, в конце концов может довести даже самым щедрым образом одаренного природою человека до такого положения, когда он будет ставить форму выше всего и сделается способным серьезно принимать к сердцу вопрос о нарушении заведенного порядка, хотя-бы в сервировании кушанья; если весь жизненный путь проходится как-бы вдоль бесконечно тянущейся тополевой алеи, между двух рядов ливрейных с галунами лакеев, то весьма естественно, что ум должен отупеть для наблюдения над отдельными личностями, для воспринятия поучительных впечатлений того, что происходит позади этой низкопоклонной массы. Таким образом, человек этот постепенно проникается до мозга костей сознанием своих обязанностей придворного, что, без сомнения, делает его в иных случаях односторонним. Но если пересадить этого же самого человека в другую сферу и обстановку, то личность его в весьма редких случаях окажется подходящею к тому изображению, какое принято обыкновенно выводить на сцене; и если-бы она в самом деле была таковою в действительности, то давала бы самое странное понятие о вкусе государей в выборе людей, к ним приближенных.

Незнакомец, оставивший за собою комнаты в одной из квартир дома No 134, принадлежал именно к этому классу людей. Это был гофмаршал граф Бронн-Вестерхейде. Перевороты, совершившиеся в истории, лишили его занимаемого им доселе поста, так как престол, внешнее достоинство которого он, впродолжении стольких лет, так ревниво оберегал, оказался упраздненным силою событий, описание которых нас нисколько не касается. Таких престолов, как всякому известно, в новейшее время оказалось много и - nomina sunt odiosa. Еще отец графа был гофмаршалом, а сын даже родился при дворе и имел честь быть воспринятым от святой купели самим государем. Смутные воспоминания о своем детстве и отечестве скоро изгладились в его душе; правда, он иногда, как сквозь сон, вспоминал о некоторых из своих товарищей юности, с которыми он, во время вакаций, гулял по лесам и полям; но в двадцать один год он уже был сделан камер-юнкером и с наследственною страстною любовью весь отдался обязанностям службы своему государю и повелителю. Что же касается красот природы, то он стал понимать, например, красоту деревьев лишь тогда, когда они ростут в великолепном парке и украшаются в какой нибудь торжественный день разноцветными фонарями; товарищей своих он всех без исключения уже давно потерял из вида. Он жил во дворце при своем отце, который с ранних лет посвятил его в тайны контролирования счетов; такое доверие весьма польстило его самолюбию и он добросовестно, с большою охотою принялся за порученное ему дело. Если при этом молодость все-таки брала свое, увлекая его к маленьким любовным похождениям, то нужно заметить, что последния всегда бывали очень кратковременны, потому что в его честной душе выработалось сознание, что важные дела должны быть постоянно на первом плане. Дома ему редко приходилось слышать что нибудь иное, кроме придворных историй из прошедшого и настоящого времени (старика графа в этом отношении можно было назвать живою хроникою), и он, в скором времени, узнал весьма основательно, какой церемониал существует для созванных по этому поводу масс, при таком или другом торжественном случае. К этому следует еще прибавить поразительные сведения и знакомство его с готским альманахом, так что отец его радостно улыбался при этом и, трепля его по плечу, обыкновенно говаривал: "Тебе на роду написано быть гофмаршалом!" Такой ободрительный отзыв конечно в еще большей степени подстрекал его рвение, так как он, в свою очередь, был также не лишен честолюбия.

По мере того как отец старился и ему становилось все тяжелее отправление его обязанностей, тем необходимее делался сын, который уже в тридцать лет занимал очень видный пост. Он постоянно сопровождал высочайших особ в их путешествиях; все его время было положительно поглощено этим и он, наконец, в такой степени углубился в свои, казавшияся ему крайне важными, обязанности, что весь внешний мир, все, что не входило в район его ближайшей придворной деятельности, представлялось ему как-бы в тумане, а потом и совсем скрылось как будто за непроницаемою завесою. С этим периодом совпала смерть его матери. Сначала он искренно погоревал о ней, а потом горевал ради приличия, потому что эта женщина, впродолжении своей жизни, не имела решительно никакого значения и отсутствие её могло быть заметно разве только за обедом; да и кроме того, сын был так завален разными делами, что ему даже просто некогда было отдаваться своей печали. Но когда, в позднейшее время, он вспоминал покойницу, то она представлялась его воображению не иначе, как в бархатном тюрбане, цвета oreille d'ours, украшенным белыми страусовыми перьями; но, впрочем, эти возникавшия в его душе воспоминания, по всей вероятности, относились к периоду его детства, когда у его матери действительно был такой тюрбан, но которого она потом никогда не носила. Но ведь это бывает. Воспоминания детства живо сохраняются в памяти не только взрослых людей, но даже стариков.

С чувством усердия и величайшей признательности за такое лестное для него назначение, он принялся за свою службу и его душа постепенно все более и более проникалась глубочайшею преданностью и верноподданничеством к царствующему дому. Он понимал, какою благодарностью обязан был своему государю, поставившему его, человека, неимеющого никакого состояния, на такой блестящий пост. Но к этому горячему чувству благодарности присоединялось еще чувство преданнейшей привязанности, чувство, которого он даже никогда не пытался анализировать, но которое делало его счастливым, так как давало ему цену, как человеку, достойному названия верноподданного. Представлял ли он себя когда нибудь в таком положении, когда для доказательства своей преданности понадобилось бы пожертвовать своею жизнью, это осталось неизвестным; он не вдавался в такой глубокий анализ; да ведь и то сказать, что не всякому охота вызывать в своем воображении кровавые сцены какого нибудь мятежа!

Казалось бы, что такое прочное положение должно навсегда обезпечить его от всех житейских бурь, пока солнце светит на землю. Но именно такая буря и разразилась внезапно над головою графа с такою силою, что он едва не погиб совершенно. Не смотря на то, что он достиг уже шестидесяти-трех-летняго возраста, он в своей жизни еще никогда не влюблялся так, чтобы это чувство могло выбить его из обыденной колеи; придворные дамы, с которыми он ежедневно встречался, были уже все женщины увядшия, пожилые, а если изредка на придворных балах и появлялась какая нибудь молодая, красивая женщина, которая заставляла его сердце биться несколько сильнее, то все-таки подобного рода увлечения бывали непродолжительны и никогда не вели к чему нибудь серьезному.

Тем временем отец народа задумал приобрести также и мать народа. Родители избранной принцесы изъявили свое согласие; последовала обоюдная обмена портретов, причем обе заинтересованные стороны взаимно понравились друг другу. О фотографии в то время не имели еще никакого понятия, так что портреты были действительно очень хороши. На долю графа Бронна выпало почетное поручение отправиться в дальний путь за невестой, обручиться с ней от имени своего государя par procuration и затем препроводить ее в объятия нетерпеливо ожидавшого ее супруга. По этому случаю ему был пожалован высший по своему значению орден, для того, чтобы он мог явиться к иностранному двору с подобающим эфектом, и затем он уехал. На другое утро после своего приезда, он должен был представиться своей будущей повелительнице. Но когда он, после низкого поклона, поднял на принцесу глаза, то так и остолбенел от восхищения. Присланный его государю портрет, который он в глубине своей верноподданнической души считал умышленно польщенным оригиналу, в действительности был только бледною, жалкою копиею с ослепительной красоты принцесы! И притом сколько величественной грации в каждом движении. Какая очаровательная кротость выражения в лице. Какое милостивое обхождение с ним, червяком, пресмыкающимся в пыли. Он был обворожен так, что хоть сойти съума. И ведь это в самом деле случилось с графом; он положительно обезумел. Его смущение и путаница в словах при первой аудиенции были милостиво приписаны благоговению верного государева слуги перед его будущею супругою; но за обедом уже начали кое-где вполголоса делаться замечания на счет странной разсеянности посла, так что если-бы он вовремя не спохватился, то одному Богу известно, какие могли бы произойти от этого последствия. Вечером, когда он отправился на придворный бал и уже взялся за ручку двери, чтобы войти в зал - еще одна бы минута, и тогда он окончательно погубил бы себя; он заметив, что, не обращая перед этим внимания на многознаменательные знаки, делаемые ему камер-лакеем, он взял в руки простую черную шляпу и что к расшитому золотом мундиру надел черные панталоны. Холодный пот выступил у него на лбу. "Невозможно явиться на бал в таком виде", мелькнуло у него в голове, и он немедленно отправился к себе, чтобы исправить погрешности своего туалета. Он из всех сил старался побороть свое смущение, так что впродолжении вечера успел возстановить выгодное о себе мнение при дворе, потому что граф Бронн умел быть любезным и обладал в своем разговоре неподражаемым жаргоном.

Да, нарушение законов природы не проходит для человека даром. Сокровища, которые она в себе заключает, должны рано или поздно выйти на Божий свет, так что чем долее подавляются внутренние порывы души, или чем более прилагается стараний заглушить их посредством каких нибудь внешних влияний, тем сильнее прорываются они наружу, нежданно, негаданно, неудержимо. Когда разгоряченная кровь приливает к сердцу, ускоряя его биение, то взгляд лучистых очей непременно должен вывести его из состояния искуственного покоя. Граф воспылал безумною страстью; но все его прошедшее было таково, что в нем-то именно и почерпнул он возможность побороть это чувство. Как смел он, стоящий так близко к престолу, даже подумать о том, чтобы питать в своем сердце подобного рода страсть?

Если-бы кто нибудь из его товарищей по службе находился в таком положении, то он наверное не нашел бы даже достаточно жестких выражений для порицания столь преступной дерзости? Так неужели теперь он сам, верноподданнейший из верноподданных, сделается виновным в такой дерзости? Когда, в часы уединения, он внутренно боролся с клокотавшею в его груди бешеною страстью, то самым лучшим, самым действительным средством в этом случае являлся задаваемый им себе вопрос: "Да, наконец, бывали ли даже когда нибудь примеры, чтобы гофмаршал осмеливался пылать любовью к своей державной повелительнице?" И если при этом глаза его увлажались слезами, то губы складывались в горькую, презрительную усмешку, и ответ напрашивался на язык сам собою в таком смысле: "Нет, никогда! Если даже история и намекает в иных случаях на такие примеры, то она просто врет и безсовестно лжет! Это положительно невозможно!

К счастию, Бронн не имел ни малейшей склонности к разным авантюрам и был уже совсем не мечтатель по своей натуре. Следовательно, он не удалился от двора, а скрыл поглубже в своем сердце овладевшее им чувство и находил все свое блаженство в ежедневном созерцании красоты своей державной владычицы. Постепенно эта пылкая любовь перешла в тихое, благоговейное обожание, которое выражалось впоследствии в весьма трогательных заботах его об августейших детях, хотя это вовсе не входило в состав его служебных обязанностей. Находясь в таком настроении, он мало-по-малу разобщался совершенно со всем внешним миром и стал подразделять живущих в этом мире людей на два разряда: на способных быть придворными, и на неспособных к тому; до последних ему не было ровно никакого дела, а первым он посылал свою карточку вместо ответного визита на их посещения к нему. Что после смерти своего отца он занял его место, это уже подразумевается само собою, так как, по словам старика, ему на роду было написано быть гофмаршалом.

Так прошел долгий ряд годов, до той злополучной исторической катастрофы, которая ниспровергла престол его державного повелителя. Это обстоятельство представлялось графу некоторое время каким-то дурным сном; он никак не мог сообразить того, чтобы когда нибудь рушился весь придворный штат, во главе которого он находился впродолжении периода целой человеческой жизни. Что же, наконец, будет с ним самим? Последний вопрос в особенности болезненно отозвался в его сердце, когда его державный повелитель объявил ему: что он намерен покончить все свои счеты с прошедшим и жить частным человеком; что ему было бы приятно, во избежание даже и тени прежнего придворного этикета, чтобы его верный гофмаршал, которому он назначил пожизненную пенсию, пользовался ею где нибудь в другом месте и жил совершенно отдельно; что это нисколько не помешает им обоим видеться иногда друг с другом; что его полезная и усердная служба никогда не будет забыта и т. д. в этом роде. Даже державная владычица его сердца также с своей стороны, со слезами на глазах, поблагодарила его за ревностную службу; но разлука была решена безповоротно. "Их величества может быть и правы", говорил сам себе отставленный гофмаршал; но тем не менее в душе его, в первый раз в жизни, шевельнулось чувство подозрения, что с ним поступили несправедливо. Он никогда не живал один, так что теперь он как будто потерял под своими ногами почву, а с нею вместе исчезало блаженство доказывать свою преданность, что уже сделалось его необходимою нравственною потребностью.

не только основательно поправить свой желудок, но даже наверное мог ожидать, что будет вращаться там в сферах самого высшого общества, без которого он уже положительно не мог обходиться. При этом он имел в виду избрать себе вторым отечеством ту страну, обитатель которой произведет на него, при обоюдном знакомстве, самое выгодное впечатление. Но к сожалению ожидания его не сбылись; такой притягательной силы ни с чьей стороны не оказывалось. Хотя он встретился в Мариенбаде с многими лицами, которых он в прежнее время представлял ко двору, однакож, после заявленного обоюдно восхищения при свидании, отношения тем не менее остались холодные; по всей вероятности кто нибудь из двоих, старый знакомый или граф Бронн, сделался крайне скучным человеком, так по крайней мере каждый думал один о другом. Графом овладело горькое чувство разочарования при мысли о том, что ему, в пятьдесят восемь лет, вдруг пришлось создавать себе новую жизнь. Разрешение вопроса: куда же теперь приютиться? было теперь для него совершенно безразлично, лишь бы только найти такой город, в котором у него не было бы ни души знакомой; свет ему опостыл и он хотел совсем удалиться от него. Таким образом приехал он в Дрезден, узнал, что здесь целые кварталы города состоят из домов, где отдаются меблированные комнаты и квартиры для приезжающих иностранцев, и решил остаться тут по крайней мере на первую зиму, чтобы не ехать далее. Кроме того тут не последнюю роль играли также его соображения о дешевизне жизни, так как, говоря по правде, его державный повелитель оказался не особенно щедрым в назначенной ему пенсии, а собственного состояния, как нам уже известно, граф не имел. И вот именно следствием такого решения было его водворение 10 ноября на жительство в Прагер-Штрассе, в доме под No 134.

* * *

В момент ежедневного ранняго пробуждения, старый гофмаршал переживал самые тяжелые, постоянно и неизменно возвращавшияся ощущения. Сердце его долго не могло успокоиться и глубоко возмущалось, впрочем безпредметно. Почти сам того не сознавая, он внутренно входил сам с собою в полюбовную сделку, решившись никогда не выражать вслух своего неудовольствия против виновника перемены, происшедшей в его положении; он даже и тут остался прежним верноподданным, так что прежний его повелитель являлся в его глазах каким-то неприкосновенным божеством. Потом к этому присоединилось чувство тихой грусти, перешедшей постепенно в мирное, всепрощающее настроение, без ясного сознания того, что именно оно прощает.

Так точно и сегодня, в высшей степени простое убранство спальной напоминало гофмаршалу новый, грустный склад, какой приняла его жизнь, и новые привычки, к каким ему предстояло приспособить себя. За неимением сонетки у кровати, он должен был встать с постели и постучать в дверь, выходившую в коридор, на противоположной стороне которого поместили Андрея, который, услыхав этот легкий стук, тотчас же явился с своею обычною фразою:

- С добрым утром имею честь поздравить, ваше сиятельство!

В эту минуту господин его находился еще в первом периоде своей внутренней досады и озлобления.

- Здесь в доме стучат невыносимо, проворчал он; - я проснулся уже более часа, просто спать невозможно; с самого солнечного восхода начинается хождение и хлопанье дверями.

- Ничего этого не будет, ваше сиятельство; я уже говорил об этом с фрейлейн Елизаветой.

Имя Елизаветы произвело на старика успокоительное действие.

- Кто это? спросил он уже менее сердитым голосом.

- Это дочь господина советника канцелярии Петерса, у которого мы нанимаем квартиру, отвечал Андрей, принимаясь делать разные приготовления к туалету своего господина. - Она кажется такая милая барышня, даже сама собственноручно налила мне кофе. Кухарке уже приказано говорить тише, пока ваше сиятельство изволите почивать; да что же прикажете с нею делать? Она уже так привыкла кричать, что не умеет даже говорить обыкновенным голосом.

В прежнее время гофмаршал не был большой охотник пускаться в разговоры с своим лакеем; но теперь, с некоторого времени, он редко перебивал донесения, делаемые ему словоохотливым Андреем, который, заметив такую перемену, приписал это обстоятельство своей личной любезности и находчивости, вследствие чего принимался болтать без умолка.

- Дверями хлопают братья фрейлейн Елизаветы, продолжал он; - но они теперь уже не будут этого делать, потому что они оба мальчики недурные. Теперь они ушли в школу с целою кипою книг под мышкой; даже господин советник канцелярии отправился в свое министерство; должно полагать, что он ужасно много работает, потому что он страшно худ, только одни кости, да кожа.

В таком тоне продолжались еще некоторое время донесения о разных подробностях, касавшихся образа жизни хозяев. Граф Бронн слушал разсеянно, так как ближайшия подробности о семейной жизни совсем незнакомых ему людей как-то неприятно повлияли на него. Все, что он узнал, казалось ему чрезвычайно мизерным. Он вышел в свою собственную тесную гостинную и стал медленными шагами прохаживаться по старому, вытертому ковру. В доме все стихло, и теперь эта самая тишина производила на него такое же неприятное впечатление, как стук и шум, при его пробуждении, от хождения, неизбежного при хозяйственных хлопотах. С кислою миною стал он разсматривать меблировку своей комнаты: белые занавески на окнах, подхваченные красными шнурками; вдоль стен стояли: диван, двое кресел и несколько стульев, обитые порыжевшим красным трипом, а в углу большой письменный стол; очевидно, что. все это находилось в употреблении у многих людей и было куплено по дешевой цене на каком-нибудь аукционе. Но в то же время нельзя было не заметить, что тут были приложены всевозможные старания, чтобы опрятностью заменить недостаток изящества. Медная рама круглого зеркала, висевшого над диваном, была так старательно вычищена, что блестела как грош, только что вышедший из чеканки; а где обивка мебели подверглась опасности пострадать от прикосновения слишком усердно напомаженной головы, там, в предупреждение этого, развешаны были ослепительной белизны салфеточки, вязанные тамбурным крючком. Молчаливое, сделанное графом, сравнение его теперешней обстановки с прежнею, привело его к самым грустным результатам; гофмаршалу вдруг захотелось уехать отсюда куда нибудь подальше, на поиски нового, более уютного и комфортабельного местопребывания; "но куда же ехать? куда?" невольно проговорил он вполголоса.

В эту минуту кто-то осторожно постучался в дверь и на удивленный отклик графа: "войдите!", в комнату вошла фрейлейн Елисавета.

Андрей оказался отличным физиономистом и знатоком человеческого сердца, судя по составленному им мнению о молодой девушке. Елисавета действительно была премилое существо, на лицо которой Господь Бог положил отпечаток самого привлекательного добродушия. Веселые, темно-карие глаза смотрели прямо и приветливо на всех без исключения; румяные щеки доказывали цветущее здоровье; довольно полная, высокая грудь, пропорциональность всех частей тела, средний рост, довольно толстый, вздернутый кверху нос и довольно большой рот, хотя и не могли назваться особенно красивыми, но недостатки эти скрашивались ласковым голосом при разговоре, улыбкой, вызывавшей две ямочки на её щеках и выказывавшей два ряда белых, как слоновая кость, хотя тоже немного длинных зубов. Как видите, она не могла назваться красавицею, не обладая правильностью черт лица, которое так ценится утонченными знатоками всякого изящества; даже руки и ноги были у ней грубоваты и не имели хорошей формы, какая обыкновенно требуется от идеальных красавиц; но она непременно с первого взгляда должна была нравиться всякому, так много женственности было во всей её фигуре. Одета она была в простое ситцевое платье и в белый фартук с нагрудником; все это было в высшей степени опрятно и свежо, также как скромные белые рукавчики и воротничек, плотно прилегавший к её шее. Вот в каком виде предстала Елисавета перед суровые очи важного графа. Она принесла ему на подносе кофе, предназначавшийся для завтрака этого нового жильца их дома.

- Извините пожалуйста, ваше сиятельство, сказала она краснея, - что я сама принесла вам сегодня ваш кофе; я сделала это потому, что хотела осведомиться, как провели вы ночь на новом месте: покойно-ли вам было и не нужно ли переменить чего нибудь из мебели, для вашего большого удобства?

Граф даже немного сконфузился при её появлении, хотя в молодой девушке не было решительно ничего внушающого, просто приличная кельнерша. Ему сделалось как-то неловко, что она застала его в туфлях и с небрежно завязанным галстуком. Такого рода внезапное появление женщины всегда возбуждает в мущине желание произвести своею особою приятное впечатление; в гофмаршале же это сказалось чисто вследствие инстинктивной привычки, так как он был уже пятидесятивосьмилетний старик, и заставляло его, если он только не окончательно терялся, приложить все свои старания, чтобы выставить себя в самом выгодном свете со стороны любезности. А Бронн, которому, от недостатка привычки, всегда казалось крайне трудно попасть в надлежащий тон при разговоре с людьми мещанской среды, в настоящую минуту и притом в такой ранний утренний час так мало ожидал посещения женщины, стоящей по своему положению выше горничной, что его всегдашняя и всем известная находчивость положительно ему изменила и он не нашелся сказать ей ничего особенного любезного. На её предупредительное внимание он ответил какими-то ничего не значащими словами, и Елисавета, поставив на стол кофе, удалилась с такою миною, по которой можно было прямо заключить, что на будущее время обязанность эту будут исполнять или Андрей, или Христина, но только не она сама.

Граф остался в высшей степени недовольным собой, после того, как ушедшая девушка затворила дверь. Потом ему стало досадно на себя за это недовольство; какое ему в сущности дело до семьи, которой он платит деньги за свою квартиру? Она стояла так ниже его в общественном положении, была так далека от всех его прежних светских знакомств, что ему и в голову не приходило, чтобы он мог когда нибудь познакомиться поближе и ежедневно видеться с советником канцелярии Петерсом. Эта мысль опять пробудила в его сердце тоску по прошлом, которая все еще жила в нем и под-час давала себя чувствовать.

- Но во всяком случае мне следовало обойтись с ней поласковее, говорил он сам с собою; - что подумает эта молодая девушка обо мне? что я угрюмый, сердитый старик! А ведь ее зовут Елисаветой.

При частом повторении этого имени Бронн погрузился в какую-то безотчетную мечтательность. Августейшая принцеса, которой он готов был посвятить всю свою жизнь до последняго издыхания, также носила имя Елисаветы. Вдруг в его голове промелькнули воспоминания молодости; но ведь он впрочем мало пользовался своею молодостью, так что все воспоминания его вращались единственно только около придворной жизни, т. е., собственно говоря, около того светила, которое освещало собою все его существование. Так что из всего перечня прошедшого выделялось ясно и несомненно лишь то, что молодость прошла безвозвратно и что он совершенно одинок, причем настоящее очевидно убеждало его, что он принимал призраки за действительную жизнь, что он поступал безсмысленно, удаляясь от всяких близких сношений с людьми, не имея в виду никакой удободостижимой цели.

когда было принято, чтобы посещавшие иностранный двор принцы дарили всем высшим сановникам золотые, украшенные драгоценными камнями, табакерки; теперь такого рода подарки заменяют орденскими лентами и звездами, которые конечно весьма украшают человека и придают ему особенно важный вид, но которые нисколько не увеличивают семейных сокровищ, так как этих орденов нельзя, например, переделать на браслет или серьги для законной супруги, или дочерей. Как читателю известно, у Бронна не было ни жены, ни дочери, следовательно, все табакерки оставались в его непосредственном владении, и их таки набралось у него порядочная колекция, хотя он никогда не нюхал табаку. Семнадцать таких табакерок с шифрами, осыпанных крупными брилиантами, уложены были по порядку в шкатулке, которая нарочно для них была заказана; каждая из этих табакерок находилась в футляре, с надписью по поводу какого именно торжественного случая, от чьих именно милостивых щедрот и когда получен был этот драгоценный знак монаршого внимания; а на самом видном месте находился такого-же рода подарок, полученный им по случаю обручения принцесы Елисаветы, удивительно похожий портрет которой красовался на крышке табакерки и в главах верноподданного обожателя его оригинала затмевал собою блеск двадцати, окаймлявших его, больших брилиантов. К обзору этой самой колекции он и прибегал всякий раз в часы одолевавшей его тоски. Портрет принцесы напоминал ему какой нибудь известный момент его собственной придворной служебной деятельности; но и другия табакерки вызывали также в его душе разные воспоминания, на которых он охотно останавливался. Шкатулка эта заключала в себе, так сказать, всю его биографию, а пробелы её наполнялись незатмеваемым изображением обожаемого существа.

судьбе и геройски решился не поддаваться влиянию, смягчающих его тягостное положение, обстоятельств. Граф также попытался сделать это, именно таким способом, который говорил в пользу его благих намерений; через несколько дней после своего переезда на занимаемую им теперь квартиру, он, к величайшему своему удивлению, заметил, что уже начинает привыкать к скромной, окружающей его обстановке. Некоторые, даже им самим неясно сознаваемые впечатления совершили в его душе переход от недовольства и озлобления первых часов к наступавшему теперь чувству покорности судьбе и примирения с теми обстоятельствами, в какие поставила его жизнь. Его стал понемногу занимать простой быт этих людей средней руки, обыденный ход которого доносился до его слуха некоторыми отдельными звуками: то советник канцелярии уйдет из дома на службу и воротится через несколько часов обратно; то канарейка прощебечет где-то в задних комнатах свою незатейливую песню; то послышится легкая походка фрейлейн Елисаветы, которая, проходя мимо его дверей по коридору, старалась ступать еще осторожнее; то прозвучит её голос в разговоре с кухаркою, которую так и не отъучили кричать и она по прежнему продолжала разговаривать как с глухими. Таким образом граф Бронн мог думать, что он уже не совсем один; в его непосредственном соседстве совершалось хлопотливое движение домашней жизни, что несколько примирило его с одиночеством, отнимая этим у последняго его горечь. Все эти впечатления оказались совсем новыми для гофмаршала; оне конечно не могли навести его на воспоминания о родительском доме, по той простой причине, что там все шло совсем иначе. И в его воображении носились смутные предположения о том, что такое существование в тихом семейном кружке должно было иметь своего рода прелесть успокоительного характера; советник канцелярии, не смотря на свои скудные материальные средства, был обладателем большого богатства, в котором ему, высокопоставленному графу, судьба отказала, - у него были дети, с которыми ему не грозило полнейшее одиночество в старости. Совсем неожиданные открытия делал граф в своем сердце и притом иногда поводом к этому служили самые мелочные, пустые обстоятельства. В коридоре, вплоть у самых дверей его комнаты, стоял низенький, разшатавшийся на своих ножках, кухонный шкаф, на котором обыкновенно оба мальчика, сыновья хозяина, располагались закусывать вечером, по возвращении из школы, остатками дневной еды, прибереженной для них заботливою сестрою. Хотя это место было не совсем удобно для еды, но мальчики очень охотно садились на этот шкаф, свесив ноги, и болтая ими, стучали каблуками в его дверцы через одинаковые интервалы, что издали напоминало глухой звук турецкого барабана, и вели между собою разговоры о маленьких недавних происшествиях школьной жизни. В это время, граф Бронн, расхаживавший по своей комнате, обыкновенно останавливался на одном месте и слушал, как мальчики вели речь о Корнелии Непоте, о предстоявшем катанье на коньках, и о числе жителей на Сандвичевых островах; тогда, как будто из-за густого серого тумана, навеянного длинным рядом годов, возникали в его уме воспоминания о его собственной жизни в этом возрасте. Выражалось ли в этом мысленном возврате к прошедшему стремление дать другое направление своей настоящей жизни - он и сам не мог объяснить этого; но в его груди тихо шевелилось что-то похожее на грусть о чем-то безвозвратно потерянном. Первым следствием такого размягчающого сердце настроения было решительное намерение графа сделать визит своему хозяину. Неловкое воспоминание о встрече с фрейлейн Елисаветою, которая уже затем более не показывалась, может быть тоже отчасти повлияло на такой решительный шаг; по природной доброте своего сердца, старый сановник упрекал себя за то, что не выразил как следует своей благодарности за оказанное ему внимание. И так, он облекся в новый черный сюртук, к петлице которого прикрепил розетку из разных орденских лент, и повел рукою по своим щекам и подбородку, чтобы убедиться, что бритва сделала свое дело исправно. Когда имеется в виду отправиться с визитом в дом, где находится молодая девушка, то даже и в старике проявляется по привычке некоторая заботливость о своем туалете и наружности; я никогда не поверю тому, кто захотел бы опровергать этот факт. Граф Бронн впрочем имел еще весьма приятное лицо, а его спокойные движения и важная осанка делали его наружность еще более представительною.

Хотя двери помещения хозяина были только в нескольких шагах от комнат, занимаемых графом, и при переходе через коридор он не рисковал подвергнуться простуде от ветра или дурной погоды, тем не менее он натянул на свои руки пару светло-серых перчаток, а на голову надел свой цилиндр. Затем он постучался у дверей и вошел в комнату советника канцелярии Петерса.

Советник был одних лет с графом, но казался гораздо старее его. Жизнь, полная труда и лишений, положила свой отпечаток на его лицо. Глубоко впалые глаза тускло смотрели из-за сильных очков; на половину седые волосы, зачесанные за большие, безобразно торчавшия уши, спускались взъерошенными прядями на воротник платья; верхняя губа совсем ввалилась, отчего нос и подбородок почти сходились вместе; цвет лица был совершенно желтый; длинная, сухая, сгорбленная фигура его была облечена в поношенный черный фрак и такого же цвета панталоны, которые на месте карманов, от частого ежедневного прикосновения к ним руками, засалились до того, что даже лоснились. По привычке, свойственной всем близоруким людям, он подошел в вошедшему гостю почти вплоть и спросил.

- С кем имею честь?...

не сделала на советника канцелярии особенного впечатления; но он старался придать своему старческому скрипучему голосу самую приятную интонацию, какую только можно было совместить с саксонским выговором к наречием.

- Ах, батюшки! Так это вы тот граф, что поселился у нас? почти вскрикнул он. - Вот оно что!... Садитесь же, ваше сиятельство. Елисавета, возьми свою работу со стола! Пожалуйте сюда, на диван, без церемонии! Ну, как вам понравилось у нас в доме?

Графу показалось сначала, что внушительностью своего вида он должен доказать своему хозяину разницу их взаимного общественного положения и не допускать с собою такой фамильярности обращения. Ему очень хорошо был известен этот чиновнический тип между его прежними подчиненными, но он всегда видел их благоговейно согбенных перед собою, тогда как этот господин Петерс повидимому и знать ничего не хотел о подобных приемах расплывчивой почтительности. Но так как гофмаршал главным образом имел в виду загладить свою вину перед молодою девушкою, то он и выказал во всем блеске свою утонченную любезность, на какую был способен. Разговор однакож все-таки шел как-то вяло, потому что советник канцелярии навел его сначала на страшное вздорожание каменного угля и всякого топлива, в виду приближающихся холодов, а потом незаметным образом и довольно ловко перешел к различным вопросам внутренней государственной администрации, высказав при этом несколько довольно дельных взглядов и разсуждений, которые показались гостю уже через-чур либеральными. Воспользовавшись тем моментом, когда хозяин пустился высказывать по этому поводу свои личные соображения, граф занялся разсматриванием стен и меблировки комнаты и пришел к заключению, что если его помещение было скромно, то здесь уже и помина не было о чем нибудь, имеющем претензию на изящество. Во всем заметна была крайняя бережливость денежных затрат. Большое кресло и диван были единственною сколько нибудь покойною мебелью; плетеные стулья, комод и стол, оба накрытые вязанными тамбурным крючком салфетками, дополняли меблировку; а зеркало в ореховой раме и разные фарфоровые, разставленные под ним вещицы, которые конечно не имели в себе ничего общого с дорогим и столь высоко ценимым знатоками vieux saxe'ом, ясно доказывали чье-то желание, по мере своих скудных материальных средств, придать комнате более красивый вид. С полдюжины развешанных по стенам литографированных картин свидетельствовали своим присутствием о той же самой потребности, но, кроме как в этой убогой обстановке, нигде не могли достичь своей цели украшения комнаты. Внимание Бронна к речам хозяина было отвлечено мыслью о том, что он пришел с визитом к людям, живущим в такой норе, и кровь невольно бросилась ему в лицо, когда у него промелькнуло в голове: "А что, если-бы вдруг увидал меня здесь кто нибудь из моих прежних знакомых?" Но в то же время он никак не мог отделаться от благотворного влияния, производимого на него этой, пропитанной запахом дешовой сигары, комнаты. Елисавета между тем сидела против него свободно и непринужденно, как в то утро, когда приходила к нему. Она повидимому нисколько не стыдилась бедности своего жилища; она сама принимала участие в разговоре всякий раз, когда предмет его был доступен её пониманию, причем весьма часто улыбалась, что вызывало на её щеках ямочки, как будто, зная что на них так любуется старый гофмаршал.

После этого визита, об отдаче которого, с своей стороны, советник канцелярии совсем и не думал, установились между ними ежедневные дружеския сношения. Елисавета опять изредка стала заходить при удобных случаях в комнату графа, чтобы поболтать с ним немножко и посидеть у него с четверть часа. Ее влекло к нему какое-то материнское чувство; ей было жалко этого одинокого старика. Потом она предложила ему готовить для него на их кухне, так как до сих пор он посылал за обедом в один из городских ресторанов; и если с самого начала гофмаршал насмешливо относился к незатейливости своего графского стола, то тем не менее находил его вкусным и нисколько невредным для своего желудка. Обоюдные посещения продолжались. Петерс делался все более и более прост в обращении с графом, так что иногда приглашал его даже придти отобедать с ними, чем Бог послал. Обыкновенно это случалось тогда, когда дочь приготовляла ему какое нибудь любимое его кушанье; в подобных случаях он без всякой церемонии прямо, без спроса, отворял двери в комнату соседа и громко говорил:

- Пойдемте обедать вместе, ваше сиятельство! Какой у нас сегодня соус из кислой капусты, - чудо! При этом бывало даже иногда, что он, в порыве добродушия, без всякой церемонии трепал его сиятельство по плечу.

неуместность подобной фамильярности; но, не смотря на щедро разсыпаемое хозяином титулование своего жильца "вашим сиятельством", он повидимому нисколько не считал для себя особенною честью такое знакомство и обходился с графом, как с человеком себе равным. Но ведь в сущности этого никак не следовало допускать. Подобного сближения наверное никогда бы и не последовало, если бы советник канцелярии не обладал магнитом, в лице его милой дочки. Ведь в сердце каждого человека сказывается потребность привязаться к чему нибудь - это уже непреложный закон природы. Поэтому, ради Елисаветы, к которой граф с каждым днем чувствовал все более влечения, он прощал её отцу все. Потом он постепенно привык слушать канцелярский юмор старика, привык смотреть, на смеющиеся, темно-карие глаза его дочки, так что нечувствительно для него самого все более и более скреплялись узы, привязывавшия его к этому простому семейству.

Но еще удивительнее было то, что гофмаршал в скором времени, нисколько не замечая всего неприличия для него такой неподходящей компании, снизошел до знакомства с немногими приятелями Петерса и не чуждался их общества. В декабре старик Петерс праздновал день своего рождения. Граф был также приглашен в числе прочих гостей и явился акуратно в половине восьмого часа вечера, прислав вперед себя приличный случаю подарок: корзинку с шестью бутылками превосходного рейнвейна. Кружок собравшихся у Петерса посетителей был не велик, и гофмаршал нашел там: отставного подполковника - старинного школьного товарища хозяина, молодого приятной наружности чиновника гражданской службы, который был отрекомендован ему как дальний родственник, по фамилии Эдуард Тюмлер, и двух каких-то невзрачных приятельниц дочери хозяина. На столе горела простая фаянсовая лампа, а на комоде две свечи; в углу болтала и смеялась молодежь; а трое стариков разместились на более покойной мебели - двое на диване, один на кресле. Елисавета с озабоченным видом хлопотала об ужине, и глаза графа следили за ней с искреннею благосклонностью.

- Не правда-ли, какая превосходная телятина и как великолепно зажарена! кликнул Петерс, при появлении в дверях коренастой Христины с этим лакомым блюдом, между тем как Андрей, с спокойным, величавым и несколько презрительным видом, клал на стол порученные его вниманию железные вилки и ножи, с деревянными черенками. Рейнвейн привел все маленькое общество в такое благодушное настроение, что Бронн начал даже рассказывать разные истории из придворной жизни, между прочим, как один такой-то король известил его августейшого монарха о своем посещении в такое-то именно время, и как вдруг высочайший посетитель, вследствие каких-то политических соображений, приехал целою неделею ранее назначенного им самим срока.

- Можете вы себе представить мое смущение при такой неожиданности, господа! сказал он своим собеседникам, которые все превратились в слух: - нужно было устроить илюминацию в дворцовом саду и заставить бить все фонтаны!...

- Шутка-ли, сколько с этим хлопот! перебил его Петерс.

- Для этого достаточно было одной роты фейерверкеров, заметил подполковник.

- Нет! где же тут обойтись этим количеством людей? Мы проработали всю ночь, я сам совсем не ложился спать - и к вечеру все было готово. Сказав это, граф обвел всех присутствующих глазами, как-бы ожидая увидеть на всех лицах выражение изумления и восторга.

- Да, хлопотливое это дело, нечего сказать! произнес Петерс как-бы себе под нос; а подполковник ограничился лишь тем, что надув щеки, выпустил из себя струю воздуха и слегка посвистал при этом.

Большинство людей всегда чувствуют себя внутренно удовлетворенными, когда им представляется случай поораторствовать; граф Бронн по природе своей был совсем не болтун, но это невинно-веселое настроение духа, в которое он был приведен выпитым рейнвейном, сделало его таковым на этот вечер; ему показалось, что его рассказы всех заинтересовали и он, довольный собою, ушел к себе.

"Я очень приятно провел нынешний вечер", вполголоса сказал он сам себе; но потом им опять овладело чувство презрительного сожаления в себе, гофмаршалу, который мог находить удовольствие в подобном обществе, и при этой мысли его хорошее расположение вдруг исчезло, так что он, сердитый и недовольный, лег в постель. Да, нелегко разстаться с привычками, которые складывались целыми годами, и совершенно отказаться от своих прежних воззрений, даже и тогда, когда пара прекрасных темно-карих глаз освещает собою переходный путь от прошедшого к настоящему!

Однакож, он сделал еще более решительный шаг в этом направлении. Это было двадцать четвертого декабря. Елисавета рано утром зашла к нему и убедительно просила его придти в сумерки посидеть к его отцу, чтобы не проводить такого вечера грустно совсем одному. Как будто в тумане, далеко-далеко, представилось гофмаршалу время его собственного детства, и потом воспоминание об этом торжественном дне все яснее выплывало в его воображении, как-бы принося с собою даже самый запах елки. "Канун Рождества!" произнес он почти шопотом; - да, в этот вечер действительно как-то еще больше чувствуется одиночество, когда вокруг себя не кого порадовать чем нибудь".

- Так вы придете? повторила молодая девушка свое приглашение графу, который изъявил свое согласие молчаливым пожатием её руки. Теперь нужно было подумать о том, чтобы что нибудь принести также для елки и с своей стороны, и потому он отправился, в сопровождении своего слуги Андрея, за разными покупками и воротился домой через несколько часов с целым ворохом всяких вещей, которые нес за ним его лакей. Бронн узнал теперь новое наслаждение, наслаждение дарить других, чего он прежде никогда не делывал, - так что его сердце, склонное в благородным побуждениям, благословляло людей, давших ему случай испытать подобное наслаждение. Он велел опять позвать Елисавету к себе, чтобы передать ей подарки, предназначенные для её отца и братьев; а большую корзину, в которой находились вещи, назначенные для нея самой, он просил её открыть лишь после раздачи остальных подарков, и она обещала ему, что даже и непритронется в ней до того времени. Когда, наконец, раздался сигнальный звон колокольчика и мальчики, сгоравшие нетерпением в своем заточении, куда их заключили на время праздничных приготовлений, вдруг выскочили из спальной и увидали в открытую дверь ярко освещенную елку, с звездою на верху, которая как будто возвещала им, что новорожденный Христос принес с собою радость всем, способным ощущать ее в эту блаженную минуту, - то у них обоих вырвался из груди такой крик неподдельного восторга, что он как будто оживил это скромное жилище, а на глазах одинокого старого холостяка вызвал слезы. Лица мальчиков положительно сияли счастием.

- Благодарствуйте, ваше сиятельство! сказал старший из мальчиков, подходя к графу, поспешно расшаркиваясь перед ним и любуясь полученными им сокровищами.

А Елисавета, вся красная от удовольствия, подошла к графу, взяла его на обе руки и сказала:

- Вы сделали мне уже слишком богатый подарок.

Бронн между тем получил в свою очередь пару туфель с своим шифром, вышитых собственноручно Елисаветою, и над которыми он долго стоял, до глубины души тронутый её вниманием.

- Вы сделали мне еще более ценный подарок, ответил он ей. - Вы приютили в своей семье одинокого пришлеца на чужой стороне; это такое благодеяние, цену которого я только теперь постигаю вполне!

Елисавета просто, без всякого жеманства, подставила графу свою щеку, на которой тот запечатлел крепкий поцелуй, осчастливленный до крайности этим позволением.

- Вот так-то лучше! добавил старик Петерс.

Поздно воротился Бронн в свою комнату. Может быть в первый раз после своего удаления от двора, он всецело отдался настоящему, которое на нынешний день положительно оторвало его от прошедшого. В каком-то непонятном для самого себя настроении лег он в постель, но никак не мог заснуть; из кухни до него доносились веселые голоса Христины и Андрея, которые также получили на елке богатые подарки. "Какой же однако чудак советник канцелярии, подумал он и невольно улыбнулся; - я сам ни за что не осмелился бы попросить у его дочери позволения поцеловать ее!"

* * *

За последния недели в старике гофмаршале произошла большая перемена: он стал размышлять о самом себе и о жизни вообще; конечно, эти размышления явились у него уже очень поздно, - впрочем, этого нельзя сказать до той самой минуты, пока человек не сомкнул своих глаз навеки. При дворе он бесконечно вращался в многочисленном обществе, но там ни от кого не встречал искренняго к себе расположения, а скорее сам безсознательно был расположен к этим людям; благоговейное обожание и преданность, которые он повергал к стопам августейшей владычицы своего сердца, под конец просто обратились у него в привычку. И при всем том, он постоянно оставался одиноким в этой толпе; он глубоко сознавал это теперь, находясь в тихой, скромной, семейной среде, которая приютила его у себя, и чувствовал, что ему необходимо ухватиться за эту семью, как на свое последнее прибежище. И всякий раз, когда на него находили такия думы, ему мерещились ласковые, темно-карие глаза молодой девушки. Что именно заставляло его потом подходить иногда к зеркалу и тщательно разсматривать свое лицо, чтобы проверить, насколько велико было влияние руки всеразрушающого времени, - он не мог дать себе в этом положительного отчета.

января, отправившись гулять, продлил свою прогулку долее обыкновенного, повидимому совершенно забыв, что дрезденский климат нисколько не похож на климат Италии. Холодный восточный ветер продул его насквозь; он простудился и схватил такой грип, какого с ним никогда не бывало при дворе. Доктор уложил его в постель и прописал лекарство. Странное дело! Гофмаршалу, закутанному в одеяло, больному, казалось, что никогда еще ему не было так хорошо, как теперь! Все в доме старались ходить на цыпочках и говорить шопотом, доходившим до слуха больного, который сделался в этих четырех стенах главным предметом внимания их обитателей; все заботились о нем, а Елисавета даже варила для него особенный бульон. Пока лихорадочное состояние все усиливалось, Андрей сидел целые ночи, при свете маленькой лампочки в гостиной, рядом с его спальнею; и когда однажды вечером, доктор, после своего обычного визита, вышел в другую комнату и сказал успокоительным тоном: "ну, теперь уже все пойдет хорошо!", то больному вдруг стало ясно все то, что он смутно подозревал.

Было уже далеко за полночь. Бронн лежал в полузабытье. Дверь в гостинную отворилась, кто-то ступал по ковру едва слышною походкою, а заснувший тем временем Андрей вдруг очнулся, вскочил на ноги и ужасно громко ответил что-то на сделанный ему вопрос. Вслед затем, что-то зашелестило и тихо скрипнула дверь в спальную. Бронн, который между тем совсем очнулся, заврыл глаза и почувствовал, как Елисавета осторожно подошла к его постели и, нагнувшись, внимательно посмотрела ему в лицо. Через несколько секунд видение скрылось, и все опять по прежнему стало тихо.

Но за то сердце больного заговорило громче: "Я люблю Елисавету!" прошептали его губы, и он простирал в пустое пространство свои руки, как будто желая удержать ими мимолетно явившийся ему образ. - "Милосердый Боже! возврати мне здоровье, дай мне вкусить земного счастия, которого я никогда не испытывал! она будет моею женою!" Так молился он; глаза его наполнились слезами; он заметался на своей постели, а о сне уже не было более и помина. Как будто в смутных грезах роились в его мозгу переменчивые образы счастливого будущого: то видел он себя в идилическом уединении вместе с нею; то наряжал ее в дорогия платья, для представления её ко двору; то усаживал ее в блестящий экипаж, соображая в то же время, какого цвета лучше будет сделать ливрею, для того, чтобы все соответствовало ослелительной красоте молодой женщины. Откуда бы взялись средства, для того, чтобы окружить ее таким великолепием, этого в горячешном бреду не в состоянии был сообразить непрактичный старик. Он не задал себе также еще другого, весьма важного вопроса: "любит-ли его Елисавета? согласится-ли она связать свою молодую судьбу с пятидесяти-восьми-летним человеком?" Но ответ на это являлся сам собою следующий: "Что же, как не любовь, могло заставить Елисавету пожертвовать своим ночным покоем? тем более, что она сама часто говорила, что любит поспать, и что кроме того она спит вообще так крепко, что ее и пушкою не разбудишь". Только к утру благодетельный сон смежил усталые, воспаленные глаза гофмаршала.

Счастие самый лучший лекарь. Не смотря на безсонную ночь и на волнение, граф на следующее утро почувствовал себя гораздо лучше и вскоре уже мог встать с постели и посидеть на диване, прислонясь слабою головою к его спинке, на которую была наброшена вязаная тамбурным крючком салфеточка. Он был, правда, еще очень, очень слаб, но тем не менее уже на пути к выздоровлению, которое пошло потом быстрыми шагами вперед, в особенности с тех пор, как Елисавета стала приходить к нему часа на два, чтобы ему не было так скучно. Она предложила ему почитать вслух; а так как Бронн не отличался большим знакомством с немецкою литературою, то Елисавете, стало быть, представлялось обширное поле для выбора чтения.

- Известна ли вам повесть нашего милого поэта Фрейтага, под названием: "Потерянная рукопись"? спросила она однажды.

И вот она стала читать, а он слушать. Весьма часто он ничего более не слыхал, кроме звука её голоса. Он мало обращал внимания на содержание книги; его занимало не чтение, а восхищала вся её роскошная фигура, сидевшая против его, откинувшись на спинку кресел, и от которой он не мог оторвать глаз. Но Ильза все-таки интересовала его, потому что в Ильзе он воображал Елисавету, наслаждающеюся вместе с ним описываемыми Фрейтагом прелестями деревенской жизни. Потом, в своих мечтах, он вдруг переносил ее в блестящую придворную сферу, где она представлялась ему в богатом, роскошном платье. Наконец, мысленно он даже стал ревновать к своей Ильзе-Елисавете выведенного автором на сцену професора, который собирался на ней жениться. Тогда он брал у нея из рук книгу и тем прерывал чтение. Болезненная путаница его мыслей причиняла ему сильные приливы крови к голове; затем следовала задушевная беседа; но он разсеянно слушал то, что рассказывала ему молодая девушка, потому что все его внимание было сосредоточено на звуке её голоса. Так, однажды, она рассказала ему, как лишилась своей матери; при этом он вспомнил также о своей собственной матери, которая и на этот раз представилась его воображению не иначе, как в тюрбане с белыми страусовыми перьями; наконец, все это навело его на мысль, что мать его умерла Бог знает сколько лет тому назад, и что он сам гораздо старше Елисаветы годами. Но это промелькнуло только, как легкое облако, на ясном, солнечном горизонте его ликующей души, считавшей свое тайное предположение несомненно верным.

Если чувство любви овладевает человеком в годы графа, то она пускает свои корни в самую глубину существования; ведь уж это в последний раз - говорит само себе его сердце, из всех сил цепляясь за счастие, вследствие убеждения, что если оно исчезнет, то оставит после себя ничем ненаполняемую пустоту, не то, что в молодости, когда одну утраченную надежду тотчас же сменяет другая. Пожилой человек бывает способен на самые глупые, достойные сожаления, выходки, когда в нем вспыхивает пыл юношеской страсти. Точно также и Бронн чувствовал, что это уже в последний раз; при этом, однако, самые чистые его намерения, не смотря на всю силу желания, принимали оттенок благоразумия, и он дошел даже до того, что стал разсматривать с практической стороны и более спокойным взглядом свое намерение. "Если, - думал он, - я сейчас попрошу у советника канцелярии руки его дочери, то старик может отнестись недоверчиво к будущности своего дорогого дитяти; ведь у меня нет никакого состояния, а графский титул хотя и льстит самолюбию, но что стала бы с ним делать молодая женщина в случае своего вдовства, когда она не может даже разсчитывать на получение мужниной пенсии? Впрочем, теперь, по всей вероятности, о вдовстве нечего и думать; поэтому нужно непременно положить конец всем этим сомнениям и неизвестности."

Однакож, вообще граф что-то медленно поправлялся после болезни; силы все еще не возвращались к нему, а ежедневные справки, наводимые им перед зеркалом о своем лице, приводили к тому, что там по прежнему отражался тусклый, болезненный взгляд и утомленный вид. Наконец, он надеялся, что в первые, более теплые дни марта будет в состоянии приступить в приготовлениям задуманного им плана, к осуществлению которого он стремился с такою юношескою пылкостью. Все домашние были очень удивлены, когда он в одно прекрасное утро объявил:

- Я еду по делам в Берлин.

случай теплые сапоги своего господина.

То, что старый гофмаршал придумал, доказывало, что он сознательно принял к сердцу и воспользовался благими уроками, данными ему за последнее время жизнью. Он пришел к убеждению, что его колекция табакерок - ничего более, как мертвый капитал; портрет был для него, конечно, предметом, священным по воспоминаниям; но ведь он будет для него не менее дорог, если он велит вынуть из крышки табакерки те брилианты, которые составляли как-бы рамку вокруг портрета, и заменить их обыкновенною матовою золотою оправою. Таким образом, он решил продать все эти сокровища, но только не в Дрездене, где будет не совсем удобно сделать это. Из Берлина он отправился в Лейпциг, для окончательной распродажи, и воротился домой, выручив за все сумму в несколько тысяч талеров. Потом начались таинственные переговоры с адвокатом. Граф очень часто уходил из дома на несколько часов, и при каждой встрече с Елисаветою, раскланиваясь с нею, бросал на нее вышеупомянутый плутовский взгляд, в котором одновременно просвечивало внутреннее довольство и счастие.

разряду элегантных; но ведь граф не водил знакомства с дрезденскою знатью и не собирался делать его даже и теперь. Он не желал ничего, кроме тихого счастия с молодым существом, к которому пылал юношескою любовью, и в этом отношении дом казался как-бы нарочно выстроенным для него. Позади дома был садик, конечно, маленький и между двух высоких стен соседних домов, но в нем были также тенистые места.

"Вот там-то именно мы и дочитаем конец "Потерянной рукописи" и професор может тогда делать, что ему угодно, так как Елисавета будет уже моею женою", думал он с чувством чисто детской радости.

Все мечты о ливреях и придворных празднествах были забыты; только для него будет она жить, а он только для нея.

Если-бы граф в последнее время был не так исключительно занят мечтами о своем личном счастии, которое он считал верно упроченным, то он мог бы заметить, что Елисавета несколько дней была уже совсем не так весела, как прежде, и имела такой вид, как будто у нея на сердце есть какое-то горе. Когда Бронн поспешно вышел из своей комнаты, с безпокойно бьющимся сердцем, чтобы отправиться к советнику канцелярии, то он встретил молодую девушку в коридоре.

- Куда вы идете? спросила она его.

- К вашему батюшке. Я сделался теперь домовладельцем, отвечал он, с трудом превозмогая свое волнение.

Последний намек, который, как он ожидал, должен был вызвать с её стороны крик восторга, остался незамеченным.

И при этих словах слезы ручьем хлынули у нея из глаз.

Переход от ожидания неизреченной радости к тому, что в настоящую минуту было у графа перед глазами, произвел на него тяжелое впечатление. Это показалось ему дурным предзнаменованием и он, молча, в недоумении смотрел на плачущую.

- Я подумала о вас, о вашей доброте, продолжала она, - вы посоветуете, как тут поступить... и потому я должна все сказать вам.

Бронн сделал движение, как-бы намереваясь отвести девушку к себе.

Она исчезла. Просьба её о том, чтобы он шел так далеко для выслушания, может быть, тяжких для его сердца признаний, неприятно поразила его; но весенний воздух был так тепл, солнце сияло так ясно, и притом это место было так хорошо знакомо ему, вследствие его прогулок там вместе с нею. В то время не существовал еще зоологический сад, с своими тенистыми группами деревьев, сделавшийся теперь любимым местом прогулки дрезденских жителей. Граф вышел из дома поспешною походкою, но скоро однакож стал постепенно успокоиваться и пошел тише. Природа своим влиянием утишила бурю, поднявшуюся в его душе. Неужели для него должна была опять наступить суровая зима, между тем как вокруг улыбалась весна, призывающая весь мир к новой жизни? Направо от скамьи, на которую он сел, разстилались зеленым ковром рекницские холмы, деревья покрывались роскошною листвою, в воздухе зеленела веселая песня жаворонка; для всего мира начинался праздник любви. А по небесному своду тихо плыли легкия, отдельные облака.

"Так и её печаль пройдет, как это мимо проносящееся облако, подумал Бронн, стараясь улыбнуться. - Девичьи слезы то же, что весенний дождь".

Но, тем не менее, ему все-таки было жаль ее.

Скамейка, на которой он сидел, находилась под развесистым дубом, и вообще листва деревьев была еще так нежна, что сквозь ее можно было различать предметы на довольно дальнее разстояние. Он стал смотреть по направлению к городу и увидел женскую фигуру, в голубом платье, которая нерешительною походкою приближалась в нему. Это была Елисавета.

"Вот я сейчас удивлю ее моим предложением и сообщу ей, что я уже купил в Лилиенгассе домик для нашей будущей жизни вдвоем", подумал Бронн; - "это неожиданное счастие наверное прогонит тот признак несчастия, который она создала в своем воображении". Но прежде чем он успел начать, послышался тихий, робкий, как-бы сдерживающий рыдания, голос Елисаветы, которая сказала:

- Не смотрите на меня, пожалуйста. Хотя я с полным доверием обращаюсь к вам, разсчитывая на вашу дружбу, но тем не менее мне будет очень трудно говорить с вами. Вы несколько раз видели у нас Эдуарда Тюмлера, но вы не знаете его. Если-бы он осмелился поближе познакомиться с вами, то вы наверное полюбили бы его. Он благородный человек, лучше которого, я думаю, не найдется во всем мире. На Пасху будет ровно два года, как он объяснился мне в любви; но тогда он еще не имел прочного служебного положения и мы ждали, когда он получит его. В ноябре, его сделали докладчиком в правлении; однако мы все еще не решались думать о свадьбе, потому что он очень молод. Но, третьяго дня, он пришел, наконец, к отцу и просил у него моей руки. А отец наотрез отказал ему, говоря, что он не хочет подвергать свою дочь всем неприятностям бедности, зная по собственному опыту, как отзываются на женщине постоянные заботы о насущном хлебе, потому что моя мать умерла, вследствие ежедневных, разного рода, лишений, - и что он не хочет погубить таким же образом свою дочь.

Сказав это, она залилась слезами. Бронн сидел возле нея в состоянии невыразимого оцепенения. Как будто спугнутые целою стаею грозных демонов, разлетелись мгновенно и закружились вихрем все его мечты и надежды. Ему казалось, что он должен ухватиться за что нибудь, чтобы не погрузиться в бездну отчаянной пустоты, из которой, в последние месяцы, извлекли его грезы о возможности запоздалого счастия. Нет! неужели это правда? Неужели он должен потерять то, что постоянно, как светлый призрак, носилось у него перед глазами и в его воображении? потерять все то, с чем связано все его земное существование? С отчаянием утопающого, который, для своего спасения, хватается за соломенку, он подумал, что ведь она не сказала, любит ли сама молодого человека.

- А вы... любите Тюмлера? спросил он, едва переводя дух, потому что в её ответе на этот вопрос заключалось для него все.

Елисавета отерла свои слезы. В равнодушном ко всему остальному эгоизме любящого сердца, она и не подозревала того страшного, невыразимого горя, которое причиняла своими словами сердцу бедного, старого гофмаршала.

беднее, когда женился на моей матери, а между тем они жили между собою согласно и счастливо. Я без ропота готова перенести вместе с Эдуардом всякия лишения!

Она смело подняла голову, как-бы гордясь своею юношескою энергиею, которая придавала ей столько твердости.

- Мы хотим попробовать преодолеть упрямство моего отца, продолжала девушка, - и потому разсчитываем на вашу помощь. Вы всегда относились ко мне с такою, истинно отеческою добротою - не откажитесь устроить теперь мое счастие. Ваше мнение всегда имело большой вес в нашем семействе... замолвите слово за меня и за Эдуарда; скажите, что мы будем работать. Я крепка здоровьем, а Эдуард человек способный, который может, со временем, составить себе карьеру; умоляю вас, будьте нашим ходатаем!

У графа сильно застучало в висках, сухие глаза горели, а в голове безсвязно кружились события из его прошедшей и настоящей жизни. Перед ним возставали неясные образы людей из сферы его придворных знакомых, которые, с насмешливым видом, дразнили его. "Как поживаете, ваше сиятельство? Что взяли? остались с носом, ваше сиятельство"? звенело у него в ушах; ему казалось, что он теряет разсудок и он быстро встал с своего места.

- Идите домой, сказал он, делая над собою невероятное усилие, - я повидаюсь с вашим батюшкою!

- Что с вами? вы больны? громко вскрикнула она.

- Домой! домой! твердил ей Бронн.

И она ушла от него без оглядки, потому что её женский инстинкт вдруг, с быстротою молнии, открыл ей настоящую причину того, что в нем происходило.

Граф долго еще стоял на одном месте и безсмысленно смотрел в пространство. Он задыхался. Воображение все еще продолжало рисовать ему юную, роскошную красоту девушки; сокровище это было теперь для него потеряно, а ему самому предстояло опять сделаться тем же, чем он был прежде - одиноким, влачащим свое жалкое существование, с каждым днем все более и более дряхлеющим человеком. В порыве безпредметной ярости, он сильно стукнул палкою о землю, так что она глубоко воткнулась туда, и все еще никак не мог решиться воротиться обратно в город.

- Что это с ним, беднягою? донеслись до его слуха, сказанные кем-то из них слова, которые положительно взорвали графа.

"Какое им дело до меня? терпеть не могу любопытных людей"! подумал он.

Солнце уже давно закатилось, и только тогда воротился гофмаршал домой, поспешно заперев за собою дверь на ключ.

* * *

Дальнейшее даже не требует никакого пояснения. Все было кончено для несчастного. Воспоминания прошедшого уже потеряли для него свою прелесть; шкатулка стояла пустая, а портрет, в рамке из матового золота, служил для него как-бы горьким укором, что оригинал его был главным образом виною его безотрадного существования. Если-бы он не принес своих лучших годов жизни в жертву своему ребяческому стремлению к недостижимому идеалу, то, по всей вероятности, теперь, по примеру многих других, он мог бы жить в кругу своей собственной семьи, любимый ею, как он того заслуживал по свойствам его привязчивой души! С юношеским безразсудством истратил он свои сердечные сокровища в пустых, неуловимых мечтах, не думая о конце, ни разу не вспомнив о старческом возрасте, когда так сильно сказывается потребность в нежных заботах близких существ, в виду скорой смерти, - вот упрек, который являлся сознательно перед его глазами, сначала, впрочем, только мимолетно; разсуждать последовательно он был в состоянии лишь тогда, как стала понемногу утихать страшная буря, поднявшаяся в его душе.

просить у старика руки его дочери, говоря, что Елисавета, будучи теперь домовладелицею, смело может выйти замуж за человека без состояния. Петерс стоял перед ним совсем ошеломленный таким сообщением в первую минуту, потом вспылил и почти закричал:

- Я ни от кого не принимаю подарков такого рода, и никому не позволю предлагать мне их! У меня самого хватит средств на то, чтобы прокормить моих детей!

- Да никто и не думает дарить лично вам что нибудь, отвечал граф; - дом куплен на имя вашей дочери и составляет её собственность; вы не имеете в этом случае даже никакого права разстроивать будущее счастие вашей дочери!

За этим со стороны Петерса последовали горячия объятия, в которые граф равнодушно позволил ему заключить себя, и потом советник канцелярии не находил даже довольно восторженных слов, чтобы выразить ему свою благодарность.

- Вы превосходный, удивительнейший человек! громко восклицал он. - Да благословит вас Бог за доброе дело!

Елисавету почти насильно заставили придти в комнату отца. Вся её непринужденность в обращении с графом исчезла после того, что произошло в саду. Ей было очень тяжело принять от него такой большой подарок; она охотно отказалась бы от последняго, но от этого зависело все счастие её жизни и потому наивный эгоизм всех влюбленных одержал верх над её нерешительностью.

Она вся вспыхнула и в нескольких несвязных словах попыталась выразить графу свою благодарность; но на этот раз уже не решилась поцеловать его.

благородной душе, из которой горечь вытеснила потом все остальное. Он даже несколько раз раскаявался в том, что сделал; но раскаяние это бывало только минутное и являлось только тогда, когда ему нечаянно попадалась на глаза его шкатулка; в сущности, он уже был теперь ко всему равнодушен. Эта горечь постепенно убивала пламя страсти, горевшее в его душе. Только однажды, среди ночи, он вдруг вскочил с своей постели; он чувствовал, что ему необходимо сейчас же видеть Елисавету, чтобы потребовать у нея отчета за испытываемые им муки; но, уже взявшись за ручку двери, он опомнился, отошел прочь к окну, к холодному стеклу которого приложил свой разгоряченный лоб - и заплакал как ребенок.

Бронн сделал свой подарок только с тем условием, чтобы свадьба была непременно через три недели. Ему было необходимо как можно скорее положить конец своим надеждам. Он, впрочем, и без того почти совсем не видал Елисаветы, которая, с своей стороны, не осмеливалась попрежнему зайти когда нибудь в его комнату. Притом же громкие радостные возгласы, доносившиеся так часто до слуха графа, становились для него невыносимо тяжелыми.

комнаты. Вдруг дверь быстро растворилась и вбежала Елисавета, в подвенечном платье, с венком из померанцевых цветов на голове, вся сияющая чарующею красотою, в еще большей степени чем прежде. Со слезами на глазах, она, краснея, обвила руками его шею и голосом нежно любящей дочери прошептав: "простите меня!" исчезла так же быстро, как и появилась.

Бронн уже не понял значения сказанных ею слов. Он сидел молча на диване, в белом галстухе и в орденской ленте со звездой. В доме все стихло. Все ушли в церковь. Когда Андрей воротился оттуда, то нашел своего господина почти в безсознательном состоянии; потрясение это било слишком сильно для организма графа: с ним сделалась горячка и он слег в постель, с которой ему более не суждено было встать. Он умер. Простой памятник возвышается над его могилой на Ильинском кладбище. А в доме четы Тюмлеров в Лилиенгассе память его свято чтится и до сих пор. И он вполне честно заслужил ее, этот добрый, благородный, старый гофмаршал.