Два света.
Часть третья.
Страница 1

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Выехав из Шуры, Юлиан и Алексей долго не говорили друг с другом, оба они еще размышляли о старце, произведшем на них глубокое впечатление, стараясь согласить прежние свои мысли с теми новыми, которые теперь пробуждены были в них с необыкновенной силой. Чужой элемент всегда производит в нашей душе беспокойство, продолжающееся до тех пор, пока мы не победим его или не согласим с нашими собственными мыслями. Мысль в области духа то же, что химический реагент в области материи. Как последний все приводит в движение или останавливает, преобразует или уничтожает, так и мысль никогда не проходит в нас без последствий. Алексей и Юлиан равно не могли согласиться с бесчисленным множеством мнений, высказанных старцем, потому они пытались создать в себе какое-то среднее убеждение, чтобы при его помощи уяснить себе взгляды Атаназия и помирить их с собственными своими понятиями о свете.

Наконец на половине дороги задумчивость их стала рассеиваться. Они взглянули друг на друга и начали разговор.

- Как показался тебе мой дядя? - спросил Юлиан.

- Очень необыкновенным человеком. Признаюсь, я еще до сих пор разбираю и взвешиваю слова его, этот величавый старец стоит еще у меня перед глазами и в мыслях...

- Президент, - сказал Юлиан с улыбкой, - сам в глубине души знатный пан, зовет его не иначе, как аристократом во Христе: это, может быть, остро...

- В суждении о таком человеке эти слова очень поверхностны, - перебил Алексей. - Его фаталистическая вера в назначение фамилий... может быть, не вполне согласна с моим убеждением: но что сказать и против нее? По-моему, понятия пана Атаназия, вероятно, гораздо лучше идей президента. У пана Атаназия есть какое-нибудь основание, есть пункт, к которому сходятся все другие понятия, именно дело спасения и вера. Ну, а президент, может быть, и в костеле поставил бы шляхту у порога, да еще приказал бы ей молиться шепотом, чтобы не мешала панам...

В наше время, да кажется, и во всякое другое, невозможно обойтись без превосходства одних людей над другими... в гении всегда есть аристократизм... Уравнять человечество в отношении ума, сердца и духа - то же, что возложить на него оковы несравненно тяжелее тех, какие оно теперь носит на себе... Не понимаю исключений ради древности происхождения, но, с другой стороны, не понимаю и безумной, дикой мысли всеобщего равенства: гений не терпит ее.

- Милый мой Алексей, ты аристократ гораздо более, чем я, - отвечал Юлиан с улыбкой. - Не соглашаясь с дядей Атаназием в фаталистическом назначении фамилий, я, впрочем, готов допустить предназначение для отдельной личности, основанное на дарах Божиих, гении, сердце, воле... Для чего, например, дядя хочет сделать меня невольником моего прошедшего, хочет принудить меня к самоотвержению ради имени, ради моих предков, ради какого-то величия, которого я не желаю? За что он обрекает меня на отречение от собственной воли, от свободы действий и добровольного выбора моей карьеры?..

- Понимаю тебя! - воскликнул Алексей также с улыбкой. - Тебе хотелось бы мечтать, отдыхать, наслаждаться... ты боишься труда!..

- Нет, но я внутренне сознаю себя неспособным трудиться. Виноват ли я, что не создан для труда. О, знаю, знаю, какое счастье создал бы я для себя в тихом, прекрасном гнездышке!.. Поля играла и пела бы мне, я глядел бы в ее голубые глазки, целовал бы ее нежные щечки, деревья шумели бы над нами, и невозмутимое спокойствие окружало бы нас!..

- Юлиан! Опомнись!.. Это запрещенный плод... Счастье на земле? Где ты видел его?.. Сотворены ли мы для него! Стоит ли гоняться за тем, что не может быть прочно?

- Ах, только бы вкусить одну минуту счастья, и потом я готов страдать всю жизнь: воспоминания утешали бы меня...

- Ты молод, Юлиан!..

- Нет, но меня сильно, даже сильнее, чем тебя, тяготит неволя! - с отчаянием воскликнул Карлинский. - Мне запрещено любить там, куда влечет сердце, я не могу жить так, как хочу, создать будущее невозможно... везде препятствия.

- Но разве бывает иначе в жизни?

- О, есть и счастливцы! - произнес Юлиан. - Первый - ты. Если бы я был на твоем месте!

Алексей рассмеялся так, что в его смехе отражалось более внутреннее страдание.

- Я? Но что же счастливого нашел ты в моем положении? Бедность? Разве в свою очередь я также не невольник моей матери, ее понятий о счастье и житейских обязанностях? Разве я не принужден продать себя за свободу братьев? Я невольник моей доли, мое положение безвыходно. Извини, если я скажу тебе правду. Тебя крепко занимает одна мысль, ты постоянно видишь во мне одно и то же, то есть человека, имеющего возможность жениться на Поле и жить с нею счастливо - не правда ли? Но послушай, друг! Еще раз изложу тебе мои понятия о правосудии Божием... В мире есть различные предназначения, но Бог в одинаковой степени одарил старших и младших детей своих: Он никого не обидел. Жизнь природы, среди которой Творец поставил нас, совершается по ненарушимому закону, в силу которого, по соображению всего, что мы имеем, что испытываем и терпим, у всех окажется одинаковая сумма горестей и счастья. Ты назовешь мои слова софизмом, но в сущности это чистейшая правда, без которой свет был бы для нас непонятен, тогда как земля служит видимою картиной правосудия Божия на небесах. На земле все существует так, как должно быть, по заслугам и необходимости, в общих судьбах человечества нечего исправлять. Богачи и знатные, по-видимому, более бедняков наслаждаются дарами природы, но поэтому-то самому скорее теряют вкус к наслаждению. Кроме того, ужели холод и голод, переносимые бедняками, мучительнее болезней и горестей, каким неизбежно подвержены изнеженные богачи? Напротив, болезни бедняков гораздо сноснее, потому что богачи не привыкли к страданиям. Все, чему бедняк завидует в богаче, заменяют ему другие предметы - хоть другой формы, но производящие в нем те же самые последствия. Голодному кусок хлеба - лакомое блюдо, для истощенного удовольствиями самое изящное кушанье - приторно и безвкусно. Если богач избегает известных страданий, то с другой стороны встречает и такие, от которых ничто не спасет его... Следовательно, и в том, и другом случае количество счастья одинаково, бедняку не в чем завидовать богачу... стало быть - ни я тебе, милый Юлиан, ни ты мне не должны завидовать. Теперь взглянем на другую сторону вопроса...

- Не знаю, принесут ли нам пользу теперешние рассуждения, потому что мы уже не один раз говорили об этом предмете. Вы презираете, осмеиваете нас за то, что мы не имеем вашей полировки и ваших обычаев.

- Охотно сознаюсь, что презрение и смех наш преступны, - отвечал Юлиан.

- Это не преступление, а просто глупость, - прервал Алексей. - Вы, точно греки, называвшие весь свет варварами, хотя в простоте этих варваров было иногда жизни гораздо больше, чем в цивилизации греков. Высшее общество если не всегда, то часто отвергает людей, не подходящих под его тон, хоть бы они были очень замечательны в своем роде... Оно не хочет взглянуть под скорлупу.

- На счет этого скажу тебе, что скорлупа часто бывает горька, а что скрывается внутри, не всегда услаждает ее...

- Правда, но как часто во многих людях из-за наружности, над которою вы смеетесь, как дети, не видите вы существенного их достоинства и превосходства!

- И это бывает...

- Вы держите себя слишком высоко, а мы своим унижением также много содействуем укоренению в вас несправедливой гордости... Почему же именно внешность должна служить вывеской внутренних достоинств только в вас, а не во всех сословиях? Почему нарядного глупца, болтающего по-французски, вы предпочитаете человеку мыслящему, с глубокими чувствами, говорящему родным языком и не одевающемуся по моде?..

- Со всем этим я согласен, - отозвался Юлиан, - только, пожалуйста, уж не заставляй меня любить твоих соседей в Жербах, не принуждай под их куртками и сюртуками искать и угадывать высокие нравственные достоинства.

- Ну, этих-то всех я оптом отдаю тебе на жертву, - отвечал Алексей с улыбкой.

Молодые люди подъезжали к Карлину. Вдали виднелись уже каменные дома местечка, замок и старые деревья сада, но в аллее из тополей, окружавших часть пруда, кучер вдруг остановил лошадей. Юлиан выглянул из экипажа и увидел Анну и Полю со слугой, идущих к ним навстречу.

Алексей и Карлинский немедленно вышли из кареты, и поскольку погода была прекрасная, вечер теплый и располагавший к прогулке, они присоединились к паннам. Анна улыбкою поздоровалась с братом и дружеским поклоном приветствовала Алексея. Поля, вероятно, желая скрыть впечатление, которое производил на нее всегда Юлиан даже после самой кратковременной разлуки, встретила их веселым восклицанием:

- Вот что значит предчувствие сестры! Мы в самую пору вышли из дому, чтобы встретить вас и заставить пройтись с нами. Все разъехались... Под предлогом отдыха с дороги вы ступайте себе вдвоем, не думая о нас - и таким образом вы окажете нам вежливость и составите приятное общество...

Анна только улыбнулась. Она показалась Алексею еще прекраснее.

Поля, раздраженная отсутствием Юлиана, с румяным личиком и влажными от слез глазками искала в его взорах надежды, может быть, опасаясь найти его сегодня уже не тем, каким видела вчера. Но этот страх был напрасен. Юлиан каждый раз возвращался все более и более влюбленным в нее.

- Как поживает дядюшка Атаназий? - спросила Анна брата и вместе Алексея.

Но Юлиан в это время страстно глядел на Полю, Поля не спускала с него глаз своих.

Алексей должен был выручить приятеля.

- Мы застали пана Хорунжича со всем двором его, - отвечал Алексей. - Он здоров, но, видя его первый раз, не могу судить: лучше или хуже он против обыкновенного. Целую ночь он рассказывал нам историю Карлинских, всю обедню пролежал на полу и весь день питался только хлебом и водою...

- Необыкновенно твердый человек! - воскликнула Анна, серьезно глядя на Алексея. - Как он вам понравился?

- Он любит меня столько, сколько сердце его способно любить что-нибудь земное, - отвечала Анна, - и я люблю его как отца... Как жаль, что приходится слишком редко видать его! Его слова указали мне путь жизни... из его уст я приняла первый совет на тяжком моем поприще...

Анна потупила глаза.

- По моему мнению, - продолжала она, задумавшись и как бы разговаривая сама с собою, - по моему мнению, он как нельзя лучше понял назначение человека-христианина, состоящее из бесчисленных жертв. Но не имея возможности сообщить своего убеждения другим и преобразовать свет, он решился скорее удалиться от людей, жить в уединении и представляться чудаком, чем отречься от правды... Как пришелец из чужой земли среди нас, он говорит каким-то другим, непонятным для нас языком... В моих глазах это образец совершенства, олицетворенная святость!..

Алексей слушал и ловил каждое выражение Анны. Разговор, начатый об Атаназии, вскоре перешел на другие предметы, и Анна, по убеждению брата, привыкнув считать Алексея домашним другом, говорила с ним откровенно. Несколько слов, сказанных Анной с глубоким чувством, окончательно ободрили все еще робевшего Алексея. В ее присутствии Дробицкий сознавал себя ничтожным существом, но когда, открывая свои мысли, Анна подала ему свою руку, Алексей почувствовал себя невыразимо счастливым: каждое слово ее приводило молодого человека в восторг. В свою очередь и Анна с каждой минутой лучше оценивала Дробицкого, при первой встрече неприятно поразившего ее своею наружностью. Она старалась поправить свою ошибку и, найдя в Алексее здравый разум и благородное сердце, отражавшееся в каждом его слове, стала обращаться с ним гораздо откровеннее, чем позволяло их недавнее знакомство: она уже смотрела на Дробицкого, как на друга.

- Верно, брат описал вам, - продолжала Анна, - нашу здешнюю жизнь. Благородный Юлиан так много жертвует для нас! Деревня, тишина, беспрестанные, но столь неприятные, несоответственные его силам занятия изнуряют его. Но он спокойно переносит труд, потому что трудится для Эмилия и для меня. Много, много на свете невидимых неоцененных жертв, и в моих глазах Юлиан принадлежит к числу их.

- Однако Юлиан не жалуется и сознает себя счастливым, - возразил Алексей. - Страдание, если бы даже оно поразило его, разве не составляет великого средства к совершенствованию? Провидение часто посылает нам страдания, как дар, но мы не умеем понять его.

- И, верьте мне, страдание имеет свою прелесть! - воскликнула Анна. - Страдание тихое, христианское, скрытое и освященное какою-нибудь важною целью... Все существующее в мире прекрасно, - прибавила она с улыбкой. - Как друг Юлиана, вы уже знаете наше положение, потому и я ничего не скрою от вас... И нам Бог послал известную долю горестей: мы имеем мать, но живем, как сироты - одни... имеем брата, но должны каждый день только плакать над ним, в будущем не видим для себя ничего более отрадного... И, между тем, дайте мне самую блистательную участь с условием, что меня вырвут из теперешнего круга страданий, гоните меня из здешней тишины... я буду плакать о них.

- Потому что вы должны жить самоотвержением... иная жизнь для вас невозможна.

- Но разве моя жизнь может быть названа жертвою? Я в полном смысле счастлива, сердце щедро платит мне за все!

Анна подняла глаза к небу...

Так вполголоса говорили Алексей и Анна, а позади них Юлиан и Поля вели другой разговор - немой, тихий, но во сто крат более жаркий. Уже дурной признак то, когда двое молодых людей при встрече не знают, о чем говорить, когда глаза их потупляются, уста дрожат, каждое произнесенное слово тревожит, когда они хотят и не могут быть равнодушны. Тогда уже ничто не может быть для них незанимательно: они начнут разговор о посторонних людях и заговорят о себе, станут рассуждать о растениях, тучах, дожде и погоде, - и самые обыкновенные предметы получат для них особое, им одним понятное значение, среди многочисленного общества скажут они друг другу холодное слово, но под его оболочкой будет скрываться огонь.

Поля всегда умела говорить с Юлианом так, что в сущности, не сказав ничего и рассуждая, по-видимому, о самых обыкновенных предметах, обнаруживала много чувства и ума, но теперь она была так взволнована, так беспокоилась и дрожала, что - бедная - не находила слов для разговора. Юлиан еще менее способен был говорить и принужденный таить в себе чувства, которые пламенно хотел бы открыть девушке, тоже не мог найти предмета даже для самого легкого разговора. Поэтому молодые люди долго шли рядом в молчании: он глядел то на небо, то на влажные от слез глазки Поли, она то разбивала паутину на вербах, то срывала цветы и вздыхала, будто тяжелое бремя давило грудь ее. Кто в состоянии выразить, сколько иногда заключается слов в одной минуте молчания!

- Сегодня вы печальны! - произнес Юлиан почти шепотом.

- Нет... но я не хочу только своим щебетанием развлекать вас от впечатления, привезенного вами из Шуры, - отвечала девушка тихим голосом. - Пан Атаназий, верно, напитал вас спасительными наставлениями!

- Да, он почти всю ночь рассказывал нам историю Карлинских...

Поля взглянула ему в глаза.

- Впрочем, - проворно прибавил молодой человек, - он нимало не возбудил во мне охоты подражать предкам: Бог сотворил меня не похожим на моих прадедов.

- Кем же именно Бог сотворил вас? - спросила шалунья, стараясь в глазах его прочесть его душу.

- Он сотворил меня слабым, вялым... эгоистом.

- Какая вы недобрая! Нет! Откровенно признаюсь вам, я желаю счастья и надеюсь, что имею на него некоторое право.

- В самом деле? Вы хотите счастья здесь, на земле?

- По крайней мере, иногда я считаю его возможным, доступным...

- А я - никогда! - вдруг прервала Поля, краснея, между тем как Юлиан пристально смотрел на нее, потом, стараясь скрыть свое волнение, она начала поправлять платок, закрывавший белые плечи ее.

- Без сомнения, каждый из нас сумеет придумать для себя счастье, но человеческий расчет всегда как-то не сходится с действительностью.

- Почему же не мечтать, по крайней мере? - спросил Юлиан.

- Чтобы потом не разочаровываться! - отвечала Поля.

- Что же вы находите тут нехорошего?

- То, что в подобных случаях мы всегда сильнее чувствуем свое положение.

- О чем вы так серьезно рассуждаете? - произнесла Анна, обратясь к ним. - Сегодня я не узнаю Поли... потому что ни разу не видала ее улыбки.

- Ужели только по одной улыбке ты узнаешь меня? - с упреком и вместе с тем весело спросила девушка.

- Чаще всего по ней. Ты так добра, что одна приносишь нам веселье и поешь в здешней клетке. Когда мы все печальны, когда, может быть, и тебе хотелось бы плакать, ты еще усиливаешься улыбаться и утешать нас...

- Анна говорит мне сладкие комплименты! - воскликнула Поля. - Этого я никогда не ожидала от нее...

- Нет, это просто сущая правда, это говорит моя благодарность... Среди нас одна ты имеешь и обнаруживаешь большую силу воли.

- Уж не хочешь ли ты довести меня до слез? - перебила раздраженная Поля. - Пожалуйста, перестань говорить обо мне!

В эту минуту они остановились против садовой калитки, ведущей вокруг больших оранжерей в середину старого парка. Юлиан, нимало не думая, отворил ее, Анна с Полей пошли в сад, мужчины пошли за ними.

- Ах, я забыла спросить о моем возлюбленном! - произнесла Поля, спустя минуту. - О пане Юстине... как он поживает там?.. Пан Юлиан так невнимателен, что даже не привез мне от него поклона.

Все рассмеялись. Каждый раз, как Юстин приходил в Карлин, Поля, шутя, преследовала его своей любовью и хоть искренно ценила поэта, но не могла удержаться от насмешек над ним, потому что замешательство и скованность Юстина очень забавляли ее.

- Юстин дал слово, - отвечал Юлиан, - в один из теперешних прекрасных дней, слушая по деревням песни и рассказывая разные небылицы по дороге, прийти к вам пешком со своим сердцем и поэмами...

- Как же, он много расспрашивал меня о вас, - отвечал Карлинский.

- Какая бы чудная была из нас пара! - воскликнула Поля. - Он не имеет ничего, кроме поэзии, я также ничего, кроме сердца, он - самый восторженный из поэтов, я - самая прозаическая из всех девушек на свете. Контраст превосходный! Он молчалив, я болтунья... вдобавок мы оба почти одного происхождения... Ему следовало бы влюбиться в меня и жениться.

- Только подсядьте к нему денька на два, и я ручаюсь за успех, - шепнул Юлиан.

- Но ведь вы видели, что я пробовала это и убедились только в том, что он бегает от меня, как от чумы... - продолжала Поля. - Я серьезно бы полюбила этого благородного и добродушного молодого человека... но он упорно избегает меня...

Совершенно забыв, что с ними был посторонний человек, Анна, по привычке, пошла по дороге, ведущей в уединенное место, где обыкновенно бедный Эмилий со старым слугою проводил самую теплую часть дня.

Алексей уже знал об этом несчастном, но теперь увидел его в первый раз. Анна хотела воротиться, чтобы не подвергать брата равнодушному и любопытному взору постороннего человека, но больной уже заметил ее или, вернее, угадал предчувствием, протянул руку и диким голосом стал кричать ей, вырываясь из рук слуги, хотевшего удержать его.

- Пойдемте к нему, - произнес Юлиан вполголоса. - Ты, Алексей, останься здесь, для тебя это будет неприятная картина... а для него каждое новое лицо страшно...

- Я провожу вас в замок, - перебила Поля.

- Нет, вы извольте идти все, я не заблужусь! - проговорил Алексей, намереваясь уйти от них.

Анна уже побежала к Эмилию, простиравшему к ней руки - точно ребенок к любимой няньке... Бессильный и бледный глухонемой лежал на кожаном матрасе, разостланном на земле под большими деревьями. За минуту еще, по обыкновению, он глядел на небо, на воду и деревья, но, увидя сестру, начал метаться и порываться к ней. Почти наравне с Анной, он любил и Полю: а потому, видя и ее, опять крикнул, выражая тем желание, чтобы и она подошла к нему.

- Поля, пойдем со мною! - сказала Анна, обратясь к ней. - Бедный Эмилий увидел тебя, ведь ты знаешь, как он тебя любит...

- Ступай и ты, Алексей! - произнес Юлиан, взяв его под руку. - Посмотрим, какое ты произведешь на него впечатление... Если он испугается тебя, то мы сейчас же уйдем вместе, если нет, то вид нового лица может развлечь его... Он одарен особенным инстинктом понимать людей и, несмотря на свою болезнь, часто служит для меня оракулом... Ручаюсь, что бедный Эмилий улыбнется тебе.

Анна взглянула на брата и ничего не сказала, потому что не хотела обнаружить своего опасения. Затем все подошли к липе, под которой лежал глухонемой, бросая на них любопытные взгляды. Видно, он уже прежде заметил Алексея, потому что взор его сделался беспокоен, раскрыв рот, он долго смотрел на Дробицкого, подобно птичке, которая, осматриваясь на месте, поворачивает головку во все стороны. Впрочем, он не вскрикнул, не стал метаться, как обыкновенно при виде неприятного ему лица, легкая улыбка пробежала по белому лицу его - он схватил руку Анны и не спускал глаз с Алексея.

- Видишь, - тихо проговорил Юлиан, - он тебя не испугался!

Окружив глухонемого, все стояли печальные и серьезные: чувство сострадания резко отражалось на лице каждого, даже Поля насупилась... Впрочем, глубже всех поражен был этой картиной Алексей, не привыкший видеть ее, ресницы молодого человека невольно покрылись влагою... и хотя он старался скрыть слезы, Поля и Анна заметили их, они сумели оценить это благородное, тихое сострадание, этот случай дал гостю новые права на их привязанность.

Несколько минут продолжалось тяжелое для всех молчание. Наконец Эмилий опустил руку Анны и загляделся на небо, по которому плыла светлая тучка, позлащенная лучами заходящего солнца... Пользуясь этим случаем, Юлиан первый тронулся с места, а за ним все незаметно удалились в темную аллею и в задумчивости направились к замку.

Когда они подошли к крыльцу со стороны сада, Анна обратилась к Алексею и, как будто высказывая вслух мысль, начатую во время тихого разговора, произнесла серьезным тоном:

- При виде такого несчастья имеем ли мы право жаловаться и роптать на свои мелкие неприятности?.. Кажется, Эмилий родился для того только, чтобы страдать! Жизнь не улыбается ему, потому что у него нет ни надежд, ни прошедшего, ни будущего, одаренный человеческой мыслью, он должен стать почти наряду с существами, обиженными природою... Этот несчастный никогда не услышит голоса участия, не поймет слезы, которую мы роняем над ним... Бедный Эмилий!

- Бедный!.. Но почем знать, не счастливее ли он всех нас? - перебила Поля с глубоким вздохом. - Он глядит на небо, думает, мечтает, и если страдает, так одним телом... душа спит в нем, как спеленутый младенец в колыбели... а мы?..

Принужденной улыбкой бедная сирота прекратила разговор, ее взор встретился с глазами Юлиана, и мужчины остались на крыльце одни... Анна увела подругу с собой.

* * *

Алексей предполагал вечером отправиться домой. Такое долгое отсутствие из дому возбудило в нем беспокойство о матери... а между тем ему становилось все труднее и труднее расстаться с Карлином, каждая проведенная здесь минута все теснее и крепче привязывала его к замку. Здешняя атмосфера, напитанная печалью и спокойствием, здешняя тишина после шума в Жербах, после жизни в беспрестанных трудах и борьбе с самим собою сладко раздражали Дробицкого, как первое дыхание весны после зимних вихрей. Теперь он вдвойне любил Юлиана, благоговел перед Анной, как перед небесным явлением, мечтал о том, как бы сделаться полезным, необходимым для Карлинских, и иметь право не оставлять здешнего дома, хоть издали глядеть на его обитателей, или, по крайней мере, служить им. Шляхетская гордость и привычка к независимости пропали в новом чувстве, всецело объявшем Алексея.

Два дня, проведенные в замке, изгладили все, что прежде он находил в аристократической жизни невыносимо для себя неприятного и противного своим понятиям. Он увидел только свободную, милую, улыбающуюся, веселую сторону этой жизни... Анна крепко привязала молодого человека к дому, в который он входил прежде с боязнью и почти неохотно, теперь уже все казалось ему здесь в другом, лучшем виде.

Есть в молитве Господней несколько слов, на которые мы, кажется, меньше всего обращаем внимания: и не введи нас во искушение. Но Христос знал человеческую слабость, и святые уста Его недаром произнесли эти слова: очень немногие умеют и желают избегать искушений. Мы считаем себя способными устоять против всех соблазнов, а в самом деле слабы до того, что малейшее влияние непременно отражается в тайнике души нашей.

Два дня, проведенные в Карлине, совсем изменили бедного Алексея. Почти со страхом и каким-то огорчением он вспоминал о Жербах и матери, тягость тамошних трудов удвоилась в его глазах... Как охотно, с каким восторгом он посвятил бы себя теперь Карлинским, поддерживал бы Юлиана, спасал бы его и неосторожную Полю и с внутренним благоговением глядел бы на озаренную самоотвержением Анну. Как он сознавал себя необходимым для Карлина! Он даже думал об Эмилии и хотел сделать чудо: посвятить себя существу, лишенному всех даров природы, и успеть при неутомимых усилиях пробудить в нем искру сознания.

Вечером Алексей хотел непременно проститься с Карлином, хоть сердце удерживало его, но золотистая тучка, на которую с таким вниманием смотрел Эмилий, принесла бурю столь грозную и с таким проливным дождем, что никак нельзя было пуститься в дорогу. Обрадованный Юлиан обнял друга и ввел его в залу, уже не позволяя ему сказать ни одного слова о возвращении в Жербы.

В зале они нашли одну Полю, игравшую на фортепиано и погруженную в столь глубокую задумчивость, что она не заметила, как вошли молодые люди. Анны еще не было. Друзья тихо сели в углу и слушали... Свободная игра девушки прекрасно выражала ее душевное состояние. Никогда так не играют для публики, как для самих себя. Кто хочет оценить артиста, тот должен слушать его не на вечере или в концерте, а в то время, когда он наедине выражает свои фантазии. Такою именно была теперь игра Поли. Сидя за инструментом, она забыла весь мир, ее мечта, чувство, печаль, страсть отражались в каких-то причудливых звуках, почти против воли вырывавшихся из-под ее пальцев... В ее музыке было все: мысли чужие и свои, знакомые мотивы, разбросанные в беспорядке фразы, танцы и погребальные марши, вальс вместе с фугою, романсы и священные гимны, грустные ноктюрны и торжественные псалмы... и все это сливалось в одно великое и мастерское целое...

Юлиан поочередно узнавал все, что любил, что напоминало ему светлые минуты жизни, и, в каком-то восторженном самозабвении пожимая руку Алексея, удерживал дыхание, чтобы не прервать красноречивой музыкальной исповеди Поли. При входе их Поля играла увертюру из Эврианты Вебера, потом перешла к молитвам Оберона, потом заиграла серенаду Шуберта и марш Шопена... и когда последний звук его умирал, вдруг начала величественную песнь из Моцартовой обедни: Tuba mirum spargens forum...

Слушая музыку, Юлиан страдал вместе с Полей, его взоры искрились, руки дрожали, ему хотелось встать, бежать, броситься к ее ногам, прижать к сердцу и успокоить несчастную... Но вдруг, подняв полные слез глаза, Поля увидела безмолвных слушателей, вскрикнула, и ослабевшие ее руки упали на фортепиано.

- Когда же вы пришли сюда? - воскликнула она через минуту.

- О, еще во время увертюры из Эврианты...

- Разве я играла ее? В самом деле, не помню... Но хорошо знаю то, что если не годится подслушивать разговор, тем более не годится подслушивать чью бы то ни было игру, не назначенную для слушания... Почем знать, может быть, я выразила в игре все тайны души моей?..

Поля вздохнула, бросила взгляд на Юлиана и с таким резким упреком остановила на нем глаза свои, так болезненно задрожали уста ее... как будто в самом деле она опасалась быть понятою...

- Так у вас есть тайны? - спросил Алексей.

- Да кто же не имеет их? Это наши сокровища.

Когда подали чай, вошла Анна, как всегда, спокойная и почти с веселым равнодушием. Алексей подошел к ней, потому что она тотчас сделала ему какой-то вопрос, а Юлиан, не имея сил преодолеть себя, подошел к Поле, ходившей по зале... В эти минуты они обыкновенно каждый день сходились друг с другом... и хоть почти никогда не говорили ни о себе, ни о своих чувствах, хоть Юлиан тщательно уклонялся от всякого признания, избегал рассуждений о своей личности, однако, сколько, по-видимому, ничего незначащих предметов, давали им случай узнать друг друга!

Поля была очень неосторожна, искала любви, и чувство ее было столь искренно, глубоко и сильно, что она не могла и не хотела скрывать его, и как будто бы сама бежала вперед и искала несчастья. Юлиан должен был иногда делать вид, что не понимает ее, обманывать на словах, но глаза изменяли ему.

Таким образом они ходили по зале и почти шепотом вели разговор, из которого только отрывки долетали до ушей Анны и Алексея. Между тем, Дробицкий, глядя на свой идеал издали, мысленно поклонялся ему и совершенно утопал в своем счастье. Его любовь - еще молодая, боязливая, почтительная питалась одной мечтой, одним присутствием Анны. Он сознавал себя более сильным и возвышенным, когда находился при ней, даже самый разговор его в подобные минуты обнаруживал человека в необыкновенном душевном положении. Но Анна не понимала возбужденного ею восторга, принимала его за обыкновенное состояние человека, которого начинала ценить все более и более.

- Боже мой, как обманчива наружность! - говорила она мысленно. - Я считала его самым обыкновенным человеком... О, Юлиан всегда говорит верно... и столько времени мы не знали о нем!.. - Но через минуту она прибавила: - Как жаль, что он человек не нашего света!

* * *

на него до тех пор, пока могла держать его под своею властью.

- Что он там делает? - говорила она сама с собою со слезами на глазах. - О, ему там лучше, веселее, свободнее, чем у нас!.. Но ведь он имеет и здесь все необходимое... Да, все! Но он не создан для нас и рано или поздно вылетит из гнезда, а я, подобно курице, высидевшей утенка, останусь, бедная, на берегу и буду смотреть, как поплывет он... Я всегда твердила покойнику, чтоб он не давал сыну этого высшего образования: оно для нас несчастье: я теперь не буду глупа и не пущу его братьев в университет! Это очень вредно для бедняков... ясный пример - Алексей: из него уж не будет проку. Он трудится - и вздыхает! Теперь попал к панам... непременно полюбит праздность и погубит себя...

В минуту такого раздумья матери вошел старик Юноша и еще на пороге прервал хозяйку своим обычным приветствием:

- Благословен Христос Бог!

- Ах, это вы, пане граф! - в испуге воскликнула Дробицкая, вскочив с места.

- Я, покорнейший ваш слуга, но вы могли бы ответить мне: вовеки веков, аминь! {Старинное приветствие, до сих пор еще обыкновенное у простого народа в Польше, при входе в дом и при встречах на дороге.} Это обратит милость Божию на ваш дом.

- Во веки веков! - с покорностью повторила Дробицкая.

Проницательный старик сразу заметил по лицу хозяйки, что она была расстроена.

- А где Алексей? - спросил он.

Мать прослезилась... Граф в первый раз не застал Алексея дома, но он не мог быть и в поле, потому что день был праздничный...

- Ах, лучше не спрашивайте, пане граф! - отвечала Дробицкая.

- Да что такое? Что с ним сталось? - спросил опять граф, садясь на место и высекая огонь. - Что это значит? Я не понимаю...

- Попущение Божие, наказание! - воскликнула хозяйка, не имея ни возможности, ни охоты притворяться. - Он встретился с этим Юлианом Карлинским, теперь затащили его в Карлин, вот третий день сидит у них, я уверена, что там совсем испортят его...

- Да, вы приготовьтесь к этому, - произнес граф, пуская клуб дыма. - Я хорошо знаю людей, этот приманчивый свет портит и одуряет... Нынешним молокососам грезится, что там они найдут других людей, созданных из чистейшей глины... Впрочем, смолоду человек всегда мечтает, сравнивает окружающих людей с теми, каких создал в своем воображении, и так как они оказываются малорослы, худощавы и не подходят под его мерку, то он взбирается выше в надежде найти там великанов либо ангелов.

- Но, пане граф, - отвечала Дробицкая с наивностью, - ведь на Алексее основано все наше благополучие: пока он здесь, мы еще кое-как держимся... У нас ничтожное состояние, если б не его голова, мы давно терпели бы нужду, что же будем мы делать без него? А дело ясное, что придется потерять его...

- Позвольте сказать вам, что нельзя и думать на веки закабалить его в Жербах...

- А разве в другом месте ему будет лучше?

- Лучше не лучше, а все-таки нечто другое, иногда и этого хочется человеку. Притом он здесь умнее всех, взбирается мыслями очень высоко... Если дали ему крылья, так позвольте летать...

- Но что же я, несчастная, буду без него делать? - воскликнула Дробицкая, ломая руки.

- Ведь у вас еще есть три сына?

Дробицкая расплакалась и отирала слезы передником. Граф глядел на нее и курил трубку, наконец и его лицо так же сморщилось, и он глубоко задумался.

- Тут слезы ничего не помогут, - проговорил он тихим голосом. - Но в чем, однако, дело? Давно он там? Разве он уж все бросил, оставил и забыл вас?

- О, нет! - живо перебила мать. - До этого еще не дошло, но я чувствую, что непременно так будет... Никогда не случалось, чтобы он сразу три дня провел в гостях... теперь же как поехал, забыл Жербы и только прислал известие, что его задержали... Когда воротится, я не удержусь от выговора, а это еще больше оттолкнет его от дома...

Хозяйка махнула рукой и прибавила тихим голосом:

- Да будет воля Божия! Оставлю у себя Яна... он довольно умен. На что еще учиться в школах? Пожалуй, и ему вскружат голову... пусть-ка лучше сидит дома... Но все-таки он не Алексей.

- Этак, право, будет гораздо лучше, - подтвердил граф. - Алексею дайте маленькую свободу, пусть попрыгает на воле, поверьте, потом он воротится под родной кров. Ян уже тоже подрастает, постепенно привыкнет к работе и, верно, никогда не покинет вас...

- Все же это не Алексей! - шепотом повторяла Дробицкая.

- Для домашнего хозяйства он может быть гораздо лучше Алексея, - рассмеялся старик. - Уж поверьте мне, опытному старику, что из таких людей, как старший сын ваш, никогда не выйдет хозяина... он всегда будет вздыхать, а у Яна по глазам видно, что деревенская жизнь ему по вкусу.

- Да, у него есть охота! - произнесла Дробицкая. - Мальчик неглупый, ловкий, проворный, но все-таки не Алексей!

Хозяйка опять вздохнула...

Но в самый момент этих рассуждений и жалоб вдруг приехал Алексей. Увидя возок и Парфена, мать вся вспыхнула, хотела бежать на встречу, но остановилась на пороге и взглянула на графа.

- Кажется, я буду мешать вам, - сказал граф, - я хорошо понимаю ваше положение... Но, с другой стороны, может быть, и лучше будет, если буря разразится при постороннем...

При этих словах вошел в комнату покрытый румянцем и с выражением замешательства Алексей, поцеловал руку матери и, притворяясь веселым, обратился к графу. Мать остановила на нем взор, полный упреков.

- Отчего ты так долго гостил там? - спросил граф.

- Не хотели пустить меня, - пробормотал Алексей.

- И, вероятно, употребили насилие, - подтвердил граф, - но это, надеюсь, было une douce violence... И вам понравилось в Карлине?

- Мы были также в Шуре, - сказал Алексей, уклоняясь от ответа.

- И праздновали именины панны Анны? - подхватил граф, выдувая трубку.

- Были и именины!

не могла при нем разразиться гневом, и раздражение ее постепенно проходило, не обнаруживаясь. Однако через несколько времени мать, покачала головой и воскликнула с горячностью:

- Вы там пировали, ездили, гуляли, смеялись, говорили разный вздор, а домашнее хозяйство убирайся к черту...

- Эти дни все были праздники, - проговорил Алексей.

- А разве в праздники хозяин не нужен дома? - спросила мать. - Толкуй себе на здоровье... Глупость уж сделана...

- Милая маменька, простите меня! - воскликнул Алексей, подходя к матери и желая поцеловать ее руку. Но Дробицкая, забыв, что Юноша сидит в ее доме, сердито отняла свою руку и начала говорить сыну:

- Не в чем мне прощать тебя! Как постелешь себе, так и будешь спать. Я предостерегала тебя, пока могла, но мои советы тебе нипочем... Уж я не буду виновата, если ты погубишь себя, а мы и без тебя обойдемся.

- Но, милая маменька!..

- Милая? - отвечала Дробицкая. - Там у тебя есть люди милее нас. Но помни... нельзя служить двум господам... Я полагала, что ты не потеряешь ума, теперь вижу, что уж нельзя надеяться на тебя... Пусть же, по крайней мере, мы не погибнем по твоей вине.

Алексей стал в совершенный тупик и не мог понять, на что намекает мать.

- Ты хорошо знаешь меня, - прибавила Дробицкая важным тоном, - я не говорю попусту... С тех пор, как понравился тебе этот Карлин, я считаю тебя потерянным... Ян не пойдет в школу, я оставлю его заведовать хозяйством, а тебе даю полную свободу, делай, что хочешь, и хоть всегда сиди в Карлине, не скажу ни слова.

Закурив трубку, старик незаметно вышел вон, и его увидели уже на дворе, сопровождаемого собакой, которая, идя за сермягой графа, лаяла только по обязанности и зевала. Видя, что они остались одни, Дробицкая дала волю своему гневу.

- Милая маменька, - сказал Алексей почтительным тоном, - полагаю, что до сих пор вы ни в чем не могли упрекнуть меня, я работал изо всех сил...

- Так что же? Ты делал, что обязан был делать для себя и для братьев...

- Неужели после этого я очень виноват, если на два дня уехал из дому для отдыха!

Дробицкая взглянула ему в глаза и отвечала:

но вышло иначе. Ступай же теперь, куда хочешь, и дай Бог, чтобы там было хорошо...

- Но в самом деле, я не вижу, чем именно я провинился перед вами?

- Ты не согрешил, а только наделал глупостей, - важным тоном отвечала Дробицкая. - Отец дал тебе не нужное воспитание, твоя голова набита Бог знает какими мыслями, а света ты совсем не видел. Тебе грезится, что люди, умеющие говорить складнее, чем ты, уж будто и лучше нас, ну, и ступай же к ним... Но сообрази, подумай хорошенько, будет ли тебе там лучше? Горек чужой хлеб, невкусно чужое угощенье. Там ты чужой и навсегда останешься чужим, хоть бы отдал им половину твоего сердца, они примут от тебя все жертвы, как необходимый долг, но подадут тебе горькую чашу... Ты еще не знаешь, милый мой, того прекрасного света, где у всех на лицах вечная улыбка, на устах вежливость, а в сердце лед и пустота! Юлиан, верно, не любит тебя больше меня... однако ты предпочитаешь его матери и братьям... Бог с тобою, ступай, куда зовет тебя судьба.

- Но я никуда не думаю идти, - сказал Алексей.

- Рано или поздно это непременно случится, чему предназначено быть, то пусть исполнится сразу...

- Слушай, Алексей! - прибавила она. - Когда ты воротился домой, лишь только я увидела тебя, прямо сказала сама себе, что ты недолго погостишь у нас. Я стерегла тебя, наблюдала - не столько для себя и твоих братьев, сколько для тебя самого... Там нет счастья... Но чему быть, того не миновать... У нас ты только мучился бы, мы с тобою постоянно спорили бы, бранились и раздражали друг друга... Надо этому положить конец...

- Милая маменька! - с чувством перебил Алексей...

- Перестань, пожалуйста, нам необходимо разделиться.

- Разделиться?.. Выгнать меня? - воскликнул сын. - За что же?

не способен, они то и знай будут ездить сюда, а ты к ним... С этих пор я не могу на тебя полагаться... На земле, арендуемой у пана Яцека, есть домик, поезжай туда и живи отдельно, я останусь с Яном... дам тебе на обзаведение, не обижу...

- Но Ян не кончил курса наук...

- Он и то уж слишком много знает, пожалуй, и он готов влюбиться в книги, как ты... Не рассуждай напрасно... Я буду руководить им и приучать к хозяйству, надеюсь, ты также не бросишь нас совершенно, но с этого дня ты уже отделен и сам себе пан... Если мать заметит что-нибудь, то поплачет, но не перейдет тебе дороги. Делай, что хочешь: ты свободен...

Не зная, что отвечать, Алексей стоял как убитый, в голове его все смешалось... Он хотел умолять мать, думал, что все это было только угрозой, но, взглянув на лицо матери, убедился, что она говорит обдуманно, и что все слова ее были неизменным решением: он потупил голову и замолчал. Дробицкая подошла к нему со слезами на глазах, поцеловала его в голову и произнесла более ласковым тоном:

- Как первородное детище, ты, милый Алексей, всегда будешь занимать в моем сердце первое место, да благословит тебя Бог... да хранит тебя, да наградит за твои жертвы для нас... Пора тебе быть свободным... милый сын... Может быть, я не понимаю тебя, а потому только бы стесняла и отравляла жизнь твою... Будь же свободен!

- Маменька, это последнее ваше слово?

- Последнее и решительное!.. Ведь мы не расстанемся навеки, но ты должен иметь какую-нибудь собственность и быть свободен... Довольно надоедала тебе мать, теперь ты увидишь, лучше ли поступят с тобой люди, которые будут только хвалить да ласкать тебя? Ступай в свет... Да хранит тебя ангел Божий во имя Отца и Сына и Святого Духа...

- Аминь! - произнес Алексей, целуя руку матери...

- Да будет воля Твоя!

Коляска Юлиана Карлинского, подъезжавшая к крыльцу старого дома в Жербах, вызывала всех на улицу. Потом все узнали, что Алексей поехал в Карлин, что прогостит там долго, и не прошло часа после его возвращения, уже по всей деревне летала молва о том, как приняла его мать. Все это раскрашивали, увеличивали и передавали друг другу в чрезвычайном виде. Самые нетерпеливые из соседей уже сбирались на старый двор, дабы взглянуть на Алексея и его мать... Перед вечером пан Мамерт Буткевич уже надел на себя визитную куртку и совсем собрался идти, как вдруг навестил его пан Теодор Пержховский, немножко навеселе и только в таком состоянии искусственной бодрости видавшийся с соседом, а в другое время избегавший его.

- А что, пане сосед, - произнес он с улыбкой, - на старом дворе новости!., а?

- Ну, какие же там новости? - с важностью богача и свысока спросил пан Мамерт. - Уж вы знаете что-нибудь?

- Все до капли. Алексея не было дома пять дней, на шестой он воротился, мать порядком намылила ему голову, они поссорились - и Дробицкий перебирается на дачу Ултайского, которую они берут в аренду.

- О, о, о! - протяжно сказал Буткевич. - Важные перемены! Но правда ли это?

помирить их, но Дробицкая выгнала его...

- О, о, - повторил Буткевич, - ужасные вещи!

- Истинно ужасные! Я всегда твердил, что у них непременно так кончится, - отвечал Пержховский. - Есть у вас рюмка водки для сварения желудка?

- Заперта! - сказал Буткевич, не желая ни дать водки, ни признаться, что ее не было.

- А отпереть?..

- Я что-то еще хотел сказать... да, вот что... - прибавил пан Теодор, - что бишь хотел я сказать?..