Хата за околицей.
Глава XXII

XXII

Мотруна, оставшись одна, залилась слезами. Одиночество напомнило ей, что теперь, более, чем когда-либо, она должна работать руками, головой и сердцем, чтобы не умереть с голода, тоски и страдания.

В избушке так пусто и мрачно. Кроме щебетания двух-трех воробьев, поселившихся под крышей мазанки, несчастная женщина не слышала ничьего голоса: ни собаки, ни кошки, ни коровы, никакой домашней твари, которые так оживляют жизнь деревенского труженика.

Первый день разлуки с мужем Мотруна провела в слезах, сидя в углу избы на куче соломы, обвернутая полушубком, она не чувствовала ни голода, ни стужи. Уже совсем стемнело, когда под окном послышались шаги, затем скрипнула дверь, кто-то зашевелился в сенях, раздался стук брошенных дров, и через полуоткрытую дверь просунулась голова Янко.

- Здорово, хозяюшка! - весело воскликнул дурачок. - Вот и я! Твой слуга и сторож. И огня-то у тебя нет?

- А! Это ты! Награди тебя Бог, что не забыл меня, мне страшно становилось одной.

- Вот я затоплю, - сказал Янко, - будет веселее. Принес я тебе немного картофеля, хлеба, крупы... У тебя, чай, ничего не осталось?

Говоря это, он положил на скамью узел, собрал в кучу щепу и хворост и стал раздувать огонь.

- Э! Да у тебя, Мотруна, плохое хозяйство! Что с тобой сделалось? Бывало, на все село хвалили тебя за твое хозяйство.

- Ох, Янко, - шепнула Мотруна, - было чем хозяйничать, так было хозяйство, а теперь!..

- Хитрое ль дело хозяйничать, когда все есть! - смеясь, произнес Янко. - Умей хозяйничать, когда нет ничего: вот так штука!

- Знаешь, голубчик, какая наша доля!.. Я уж и руки опустила.

- Это плохо, очень плохо. Мотруна, ты оплошаешь - и муж не поможет!

- Ни он, ни я, пришел нам, знать, конец... пропадем...

- Э! Когда б то человек мог пропасть, когда ему вздумается, беда-то наша в том, что битая посуда три века живет.

Дурачок болтал без умолку, мыл горшки, наливал воду, ставил к огню, осматривал избу, изредка поглядывая на Мотруну, посиневшую от стужи.

- А я и новости принес, - сказал Янко после минутного молчания, - ты видно ничего не знаешь, коли и не спросишь меня.

- Зачем мне они? - равнодушно отвечала Мотруна.

- А, может быть, и пригодятся на что! Новость славная! Наш пан приехал из-за моря!

- Пан приехал?! А пани? - живо спросила хозяйка, встав со своего места.

- Погоди, слушай, все расскажу по порядку. Я, видишь, на барщину не хожу, управляющий, слава Богу, не принимает меня: к чему, говорит, годен урод? А дурак того не знает, что я за двоих могу работать. Вчера вместо невестки меня выслали на барщину в усадьбу. Вот там я все и узнал, можно было вдоволь наслушаться.

В Мотруне проснулось любопытство, и она присела на скамью, стоявшую у печки. Янко готовил ужин.

- Вчера на барщине никто ничего не делал, - продолжал он, - все говорили о том, что пан приехал.

- Зачем ты мужу не сказал об этом?

- Думал, что знает.

- Мы здесь, словно в лесу, ничего мы не знаем, разве кто помрет на селе, так и то на третий день узнаем. Ну и что ж там говорили?

- А вот сейчас... Сказывали, что пани наша где-то далеко померла, и пан воротился один.

- Померла? - всплеснув руками, вскрикнула Мотруна. - Боже мой!

велел позвать Гарасимовича и сказал что-то такое, что его благородие сломя голову побежал во флигель да и начал собираться в дорогу... Скоро уедет... говорят, поссорились, наш пан бросил ему в рожу какие-то бумаги, а сегодня гуртом все пойдут с жалобой на Гарасимовича. Не сдобровать ему!

- А у меня только и было надежды, что пани, - со вздохом сказала Мотруна.

- Правда, она тебя замуж отдала и корову дала, - сказал Янко, - да жалеть ее нечего, ведь она на вас накликала беду: ну, да и пан добрый... ленив только, подчас и слова не скажет. Попытай счастья, сходи к нему...

- Напрасно, - тихо отвечала Мотруна, - напрасно!

Дурак посмотрел на нее, слегка пожал плечами и начал ломать сухой хворост.

- Мне нужно идти отсюда, - сказал он, - я издали буду поглядывать за вашей избой. Вот тебе хворост и лучина, жги, пока не заснешь. Да послушайся моего совета: не отчаивайся, не горюй. Будешь суетиться, работать - легче будет. Доброй ночи, Мотруна! Я переночую здесь недалеко.

Мотруна молча загляделась на огонь, осветивший на лице ее две серебристые слезинки. Этими слезами она поминала женщину, фантазия которой связала ее навеки с участью цыгана.

"Померла, и она померла, а я-то, глупая, думала: вот, даст Бог, приедет, поможет, пожалеет меня... И эту надежду Бог отнял у меня, горемычной", - думала Мотруна, и слезы обильным потоком струились по ее бледным щекам.

До глубокой ночи сидела пред печью Мотруна, тяжелые думы теснились в ее голове, но всего яснее сознавала она беспомощное одиночество. Уже и огонь погас, и горшки остыли, а сон все не являлся, только когда пропели третьи петухи, сон сомкнул усталые веки хозяйки хаты за околицей.

Наутро дурак явился в избушке с первым лучом солнца, он успел уже показаться братьям, получить несколько толчков и воротиться к Мотруне. Немало удивился он, увидев, что холодные горшки не тронуты, огонь погас, и Мотруна всю ночь оставалась на том же месте, где он оставил ее вечером.

Скрип двери разбудил ее.

- А! Мотруна! - проговорил Янко. - Должно быть, из тебя не выйдет проку. Эх, матушка! Заснула подле печки: хороша хозяйка! Не ужинала и обеда не думаешь стряпать. Плохо, совсем плохо! Мне всего за тебя не переделать! Нужно и самой за что-нибудь взяться.

- За что же взяться? - спросила женщина. - Посуда рассохлась, хлеба ни крошки.

- Отчего же посуда рассохлась? Сама виновата.

- Я виновата!

- Бывало, - говорил Янко, - Мотруна работала и за себя, и за цыгана: носила воду, работала в избе, справлялась так, что любо! Я все видел! А теперь и с места не встанет. Стыдно, стыдно!

- Что же ты бранишься?

- Нельзя не бранить, ей-ей, нельзя, - отвечал карлик, хлопотливо бегая по углам избы, - мне стыдно за тебя. Нечего сказать, славная хозяйка! Хата не выметена, горшки не мыты, в печи потухшие угли и золы пропасть!.. Ты не помощь, а горе цыгану. Ну, пошевеливайся, голубушка! За работу!

Последние слова он произнес так удачно, что Мотруна соскочила со скамьи и бросилась к огню, а дурачок захохотал во все горло и пропал за дверями.

- А и вправду так, - подумала Мотруна. - Что я, в самом деле, сижу, сложа руки?..

Между тем в сенях послышалось кудахтанье и запищал щенок.

- Что это? - произнесла Мотруна, вздрогнув и остановившись среди избы. Сердце ее радостно забилось, когда она прислушалась к этим знакомым, давно забытым звукам. На душе у ней стало легче: так живо представилась ей родная изба.

- Куры! Да, куры! И щенок! - вскричала Мотруна и бросилась отворять дверь, держа в руке зажженную лучину.

Сени снаружи были заперты, две курицы бегали из угла в угол, а петух, увидев огонь, вскочил на порог, захлопал крыльями, и в избушке раздался его звонкий голос. Мотруна растерялась от радости.

- Ах, Боже мой! - закричала она. - Хохлатки, хохлатки, да какие хорошенькие!

Тут же у порога визжал и ползал щенок, пытаясь перелезть через высокий порог.

- И собака! Это будет мой Каштан, - крикнула она, хватая на руки рыжего щенка. - Добрый Янко! Это он принес. Украл, бедняга, где-нибудь... Бог ему простит...

И Мотруна остановилась, уныло поглядывая на бедных животных, которым предстоит делить участь новой хозяйки. Ни в пустой избе, ни в куче сора десятки кур не нашли бы зерна, здесь всякая пылинка была дорога.

Стараясь отыскать что-нибудь для новых жильцов, она начала осматривать углы избенки и тут только увидела узелок, принесенный Янко. Мотруна с радостью схватила его, там была крупа, которая, разумеется, тотчас же полетела на пол. Думая о том, чем накормить щенка, она нашла хлеб, возбудивший в ней аппетит, подавленный тяжелыми думами.

Таким образом, благодаря доброму Янке, не являвшемуся целый день в цыганской избе, у Мотруны было занятие, товарищи, голос, который ее будил и ободрял.