Хата за околицей.
Глава XXXVII

XXXVII

Между тем, Маруся, ничего не зная о намерении своих тетушек, усердно занялась устройством хозяйства. Она осмотрела все лохмотья, оставленные матерью, сложила их в кадку, с замирающим от страха и грусти сердцем перестлала постель, на которой лежала покойница, вымела избу, развела огонь и пошла за водою.

И сколько мыслей бродило в этой головке, не искушенной опытом! Она придумывала, как обзавестись всеми предметами, нужными в хозяйстве, где добыть дров, горшков, хлеба, денег.

- Буду работать прилежно, - думала она, - а чтобы на все хватило времени, нужно вставать пораньше, вода недалеко - для меня довольно и одного ведра в день, а дрова - хворосту валяется немало, вечером, когда уж нельзя прясть, стану собирать... Бог не без милости, кусок хлеба заработаю пряжей... Материны рубахи перешью... во всю жизнь не изношу, в будни буду ходить в старой, в праздник надену новую... А как эта износится, материна будет в пору! Не об чем тужить! С Божьей помощью все ладно будет!

Вот она принесла воды, дрова разгорелись, живо и весело пламя охватывало сухой хворост, Маша вымыла горшок и, налив в него воды, приставила к огню, вопрос о том, что приготовить, остановил ее на минуту. Нечего было выбирать: накрошила черствого хлеба, всыпала щепотку соли и приготовила блюдо, куда какое вкусное для голодного желудка.

- Ведь и этим жить можно, - говорила Маруся, опоражнивая миску. - Вечером поем сухого хлеба, не умру, не умру с голоду!

В избушке сделалось теплее, Маша старательно вымыла горшок, перекрестилась и принялась прясть.

А время между тем летело на легких крыльях, в судьбе Маруси ничто не изменилось. Однажды маленькая хозяйка услышала у входа в избу чьи-то голоса. Не думая, чтобы кому-нибудь кроме Ратая или его старухи вздумалось посетить хату за околицей, Маруся спокойно осталась на своем месте и продолжала работу, но дверь отворилась, и в избу вошли две незнакомые женщины.

Это были жены Лепюков. Маруся никогда их не видела, они не знали Маруси, настала немая сцена, хозяйка и гостьи начали пристально осматриваться, любопытство так овладело обеими бабами, что они не произносили ни слова и только глядели во все стороны, изредка останавливая глаза на своей племяннице.

Маруся, поставив прялку в сторону и встав со скамьи, ждала, пока заговорят гостьи, наконец жена Максима, получив сильный толчок от своей спутницы, с улыбкой начала:

- Бог помощь!

- Благодарствуйте.

- Хотя мы и не знакомы, голубушка, да так что-то вздумалось навестить тебя, посмотреть что делаешь, как живешь.

- Награди вас Господь, - отвечала Маруся, - кое-как живется, хотя и с горем пополам.

- Гляди-ка, гляди, - шептала одна посетительница, - какой у нее порядок, как чисто!.. А кто тебе пособляет?

- Никто! - печально отвечала девушка. - Две руки, третья голова, кому охота пособлять сироте? Иногда Ратай наведывается, да его старуха - больше никто.

- Ах, Боже мой, Боже мой, - отозвалась жена Филиппа, - я не понимаю, как ты, голубушка, живешь здесь, тут страшно жить!

- Да, тут пусто. Да мне не скучно, тут чирикают воробьи, сороки, подчас засветит солнышко, а то мышь вылезет да ищет чего поесть: есть на что поглядеть, к чему прислушаться.

Жена Максима от удивления закрыла лицо руками, а ее спутница разинула рот.

- Э, что ночью? Как поработаешь днем, так ночью славно спится. Покойница-маменька мне говорила, что ангелы стерегут того, кто, перекрестясь, с молитвой ложится спать.

- Как она говорит! - подумала жена Филиппа. - Вот наделил Господь умом-разумом, иной старик так не сумеет...

Маруся, прося гостей садиться, принялась за работу, они отказывались и продолжали с любопытством осматривать избу, не переставая шептаться и локтями сообщать друг другу свои замечания. У обеих в передниках были для сироты подарки, но они не умели их предложить. Дитя своей простотой, смелостью и отвагой, вместе с сочувствием возбудила в сердце женщин и уважение к себе.

- Садитесь, - говорила Маруся, - нечем мне вас потчевать, в избе только есть несколько кусков хлеба.

- Как? Неужто окроме хлеба ты ничего не ешь? - спросила жена Филиппа.

- Да покуда кое-как перебиваюсь хлебом, а вот даст Бог, окончу пряжу, так будет и крупа, и еще что-нибудь. Добрые хозяйки дают мне работу, они видят, что клочок мочки не пропадет в моих руках, под весом отдаю. Семенова, Коцюкова, Павлова, Лебедева меня хорошо знают, я пряду самую тонкую пряжу.

Бабы прислушивались к каждому слову девушки, не могли надивиться ее смелости и рассудительности. Они всматривались в прекрасное личико и в душе желали, чтобы их дочки были так же умны и красивы.

- Так ты и дрова сама носишь? - спросила жена Максима.

- А что ж делать? Все, все сама делаю: сил, славу Богу, на все хватает.

Маруся начала рассказ о том, как она живет, бабы слушали, не проронив ни слова.

- Господи, Боже мой! - говорили они. - Чудо, а не девка! Не надивиться, не наслушаться!

Они просидели еще несколько времени и не отдали своей милостыни: она показалась им слишком ничтожной.

Весть о сироте разошлась по всему селению: бабы встречному и поперечному рассказали все, что видели и слышали в хате за околицей, в Стависках только и говорили о дочке цыгана. Ненависть к ее отцу и матери давно остыла, а данные, сообщенные Ратаем, Солодухой и тетками, возбудили всеобщее любопытство и даже участие к Марусе.

Слухи о ней проникли наконец в барскую усадьбу, к несчастью, участь ее не вызвала сочувствия. Знакомый читателю пан готовился сбросить с себя бренное тело. Давно бы он умер, если бы обстоятельство, о котором читатель сейчас узнает, не подлило в его чахлый организм несколько капель жизни.

Давно уже Адам продолжительной болезнью, отчаянием и бесчувственностью выкупал растраченные в разврате силы молодости. Боже, как тяжки были эти дни расплаты! Страдалец рвался, бросался, извивался, как ящерица, не раз с удовольствием помышлял о самоубийстве, когда Бог послал ему новую встречу. Вот как это было.

Однажды утром изнуренный пан, сам не зная зачем, вышел на крыльцо и тут чуть-чуть не наткнулся на человека, которого легко можно было принять за нищего.

Это был плешивый, больной старичок в сером кафтане монашеского покроя, с четками у пояса, с палкой в руке. Он стоял неподвижно у ступеней крыльца, опершись обеими руками на палку, лицо его было совершенно спокойно.

Пан Адам, всегда закрывавший глаза при встрече с бедностью, бросился было назад в комнату, а старик, даже не изменив позы, продолжал стоять на прежнем месте. Удивило пана равнодушие незнакомца, и он подошел к нему.

- Послушай, чего ты хочешь? - спросил он.

Хозяин нехотя бросил пятиалтынный и произнес почти с гордостью:

- Ступай с Богом!

Старичок с покорностью принял милостыню и не тронулся с места.

- Чего ж тебе еще? - с нетерпением повторил пан.

- Ко мне?

- Да... Ты не узнал меня, а я и родителей твоих, и тебя когда-то знал хорошо. О, Боже!.. До чего ты дожил! Как ты жалок!

- Я? Да ты кто такой? Что это значит? - с любопытством и гневом спросил хозяин.

- Я Осип Мнишевский... Помнишь, мы были соседями?

- Как видишь! Владел двумя деревнями, жил на широкую ногу, кутил... а теперь с палкой таскаюсь, прошу милостыни... А знаешь ли, Адам, теперь я чуть ли не счастливее, чем был когда-то, вот и ты, я думаю, при всем своем богатстве, беднее меня...

Пан Адам припомнил веселые пиры, богатство, роскошь, постоянное падение и наконец исчезновение целого рода Мнишевского, подал старику руку и довольный тем, что мог развлечь себя, ввел его в покои.

Мнишевский яркими красками изобразил всю пустоту жизни, проведенной в роскоши, и тот благодатный случай, который вынес его из страшной пропасти.

Разбитый, больной, пожираемый злобой и отвращением к жизни, лежал он в больнице, и тут-то семя исправления упало в душу из уст сестры милосердия, ухаживавшей за ним. Поднося к губам страдальца лекарство, она шептала молитву, вливала в грешную душу сладкие надежды и вела ее к спасению. Кроткое слово, дышащее чисто христианскою любовью, вносило в душу больного неведомое доселе спокойствие. Здесь впервые он узнал сладость и силу молитвы.

- И в то время, - продолжал он, - когда с палкой в руках и сумой за плечами очутился я среди большой дороги, - спокойствие, дотоле чуждое мне, посетило мою душу. Никогда я не был так счастлив! Думаешь, я завидую тебе или жалею о том, что бросил то, что не имеет никакой цели и ведет к погибели? Нет! Нет! Я забрел в эту сторону, чтобы навестить гробы отцов, помолиться над ними, а потом снова отправлюсь и буду спокоен, счастлив.

Так говорил Мнишевский, и каждое слово его глубоко запечатлевалось в мозгу и сердце Адама. Никогда еще пан не слышал ничего подобного. Когда-нибудь он должен был перемениться, лишние годы жизни не для чего иного, как для исправления даны были ему.

И задумался пан Адам над своей глупо растраченной жизнью. Голос совести впервые раздался в его сердце, он требовал перерождения. Нравственный переворот не мог совершиться правильно, тихо. Природа Адама привыкла к бурным чувствованиям и жаждала потрясении. Он вдруг круто повернул в сторону и очутился на пути, совершенно противоположном первому.

Через год никто не узнавал Адама, к несчастью, исправление его не было совершенно: он перешел на другую дорогу и сделался аскетом, фанатиком.

Но, надевая власяницу, он не изгнал из своего сердца гордости и эгоизма, в нем не было ни христианского смирения, ни любви к ближнему, по-прежнему оставался он неприступным, не знал снисходительности, так же строго осуждал других, как и себя, требовал от человека подвигов, превышающих силы, - и заслужил название ханжи и изувера.

А тут на беду в сердце закралась скупость. Как могла совместиться эта страсть с фанатизмом - решить не берусь, но Адам умел удовлетворять их. Барский двор, свидетель многих бурных, бешеных сцен, превратился в печальную темницу.

Очевидно, Маруся не могла рассчитывать на милость такого пана, тем более, что никто не осмеливался напомнить ему о сироте. Принимая участие в девушке, управляющий долго качал головой и кончил тем, что утвердил за нею участок, подаренный когда-то ее отцу.