| Автор: | Крашевский Ю. И., год: 1865 |
| Категории: | Роман, Историческое произведение |
IV
В нижнем этаже под сводами королевского дворца, в Дрездене, тайно собралось несколько человек в отдельной комнате, освещенной одним окном с железной решеткой; обильная пыль на грязных стеклах свидетельствовала, что к ним уже давно не прикасалась человеческая рука. Это было вечером. Комната была в полумраке, освещенная одной свечой; собравшиеся разговаривали шепотом, у дверей была поставлена стража... при малейшем шорохе все умолкали. При свете восковой свечи в массивном серебряном подсвечнике, временно попавшим в эту комнату трудно было рассмотреть лица собравшихся. Комната эта, за ненадобностью, давно уже была превращена в склад рухляди и стояла в запустении: грязная, с закоптевшим потолком, она была похожа на тюрьму, вследствие своей мрачности. У стены стоял стол, несколько простых деревянных табуреток, в углу лежало несколько недогоревших факелов и какие-то черные колья. Кроме того, здесь же лежали свернутые и связанные веревкой попоны и какие-то холсты рыжего цвета... вот и все, что было в этой комнате, о существовании которой в замке немногие знали. В прежние времена это помещение имело различное назначение, и много рассказывали о каких-то кровавых приключениях.
В царствование Августа Сильного и его сына сторожа складывали туда весь хлам, который не хотели еще выбрасывать, да и сохранять особенно не стоило. Одни двери во двор были навсегда заколочены, а другие - вели во дворец через переднюю, из которой шло несколько ступенек вниз. Должно быть, в этот день эти личности собрались сюда, чтобы не быть ни замеченными ни подслушанными.
Одну из них легко было узнать по ее гордо поднятой голове и величественной фигуре; к тому же она здесь распоряжалась и приказывала, - на что имела право только графиня Брюль. Вторым был барон Шперкен. Он, казалось, о чем-то сильно беспокоился, постоянно посматривал на двери и был очень раздражен. Рядом с ним стоял бледный и дрожащий кавалер де Симонис, который, казалось, присутствовал на этом собрании лишь по принуждению. Он то тер руки, то хватался за парик, переступал с одной ноги на другую, прятал руки в карманы и снова вынимал их, не зная куда их девать.
Немного далее, в стороне, стоял незнакомый человек, сухощавый, высокий, морщинистый, хотя еще не старый. Глаза его перебегали с одного предмета на другой, губы были сжаты, и он стоял, точно ожидая приказаний. Судя по платью, можно было догадаться, что эго переодетый шпион. Платье это ему было не но размеру; сверх него был накинут грубый дорожный плащ.
Графиня Брюль, генерал Шперкен и Симонис советовались между собою потихоньку. Затем графиня выступила вперед и приблизилась к дожидавшему.
- Господин Гласау?.. - тихо спросила она.
- Зачем вы называете меня по фамилии, - раздражительно прервал он, - к чему? Ведь это лишнее и ни к чему не ведет.
- Ведь вы саксонец, по крайней мере, были им, помните ли вы это? Хотите ли служить королеве?
Гласау склонил голову в знак согласия.
Графиня отвела его в другой конец комнаты, так что ни Шперкен, ни Симонис не могли расслышать их разговора.
- Вы находитесь при короле?
- Да, нас несколько камердинеров.
- Вы постоянно при нем?
- И здесь, и в лагере, я не отхожу от него, - ответил Гласау. - Об этом свидетельствуют мои уши и плечи.
При этом он вздрогнул.
- Вы на все решаетесь?
- Прежде всего условие, - прервал Гласау: - даром я не желаю губить свою душу. Хотя король трунит над тем, что у человека есть душа, но я тем больше не желаю подвергать моего тела мучениям.
- Ведь нет никакой опасности? Гласау усмехнулся.
- С ним? С ним? Да ведь этот человек способен отгадать все дурное, потому что сам способен на все. Но, что вы мне дадите? - спросил он. - Сколько?
- Я много хочу, много, но что вы от меня хотите?
- Мы хотим знать, когда его легче всего можно схватить. Он часто выезжает ночью, его проводник мог бы привести его в засаду...
- Да, он очень смел, - сказал Гласау, опустив голову.
- Это было бы лучше всего, - прибавила графиня.
- А что же хуже всего? - спросил Гласау, не глядя на нее.
- Если бы... если бы... - тихо шепнула графиня, - но вы понимаете... белый порошок... в шоколад...
Последние слова она произнесла чуть слышно. Гласау покачал головой, но нисколько не испугался.
- Правда, что я подаю ему шоколад, - сказал он, - но часто, раньше его, выпивает собака, и тогда откроется.
Этот шепот продолжался еще несколько минут. Гласау, казалось, торговался.
- Нет, нет, - сказал он, наконец, - я его отдам в ваши руки живым... так будет лучше.
Жена министра позвала к себе Симониса.
- Присмотритесь к этому человеку, - сказала она Гласау, - и запомните его черты... Ни я, ни барон не будем говорить с вами иначе, как через посредство этого господина.
Гласау посмотрел на Симониса.
- Так нельзя, - сказал он, - я или этот господин можем ошибиться, глазам нельзя верить. Нужно найти какие-нибудь условные знаки.
При этом он быстро начал показывать Симонису, как он будет здороваться с ним и сколько по очереди нужно сделать знаков.
- Одного знака слишком мало, - заметил он, - можно ошибиться, нужно не менее трех.
Симонис хоть и внимательно слушал его, но не принимал горячего участия в заговоре. Графиня с обоих не спускала глаз.
- Вот так, - прибавил Гласау, - теперь мы уже друг друга понимаем.
Графиня вынула сверток золота из мешочка, который она всегда имела при себе, и всунула его в руку Гласау, сказав еще что-то на ухо; Гласау поклонился и быстро направился к дверям.
Гласау взялся за ручку двери, генерал проводил его в переднюю и вернулся. Графиня Брюль подошла к Симонису.
- За вас поручилась баронесса Пепита, - тихо сказала она, - хотя, кажется, вас заподозрили в переписке с Берлином... Были найдены письма.
- Я не отпираюсь от этого, - ответил Симонис, - это было до той минуты, пока меня молодая баронесса Ностиц не навела на путь истины.
- Но чем вы докажете вашу искренность?
- Графиня, - начал Симонис, опустив глаза, - за меня ручается баронесса, а если вы требуете искреннего признания, то лучшим ручательством может служить мой личный интерес: лучшего и большего счастья я не желаю и не найду.
Графиня насмешливо улыбнулась и слегка пожала плечами.
- Баронесса обещала вам свою руку? - спросила она.
Симонис молча поклонился.
- Так, вас можно поздравить, - прибавила она, - у вас будет много друзей, потому что у баронессы нет недостатка в обожателях.
Бросив эту насмешку, графиня устремила на него свои черные глаза, которые, несмотря на пережитые катастрофы, не переставали быть вызывающими.
- Барон Шперкен, - отозвалась она, - что вы скажете о Гласау?
- Да ведь я сам указал вам на него, - ответил барон, - а потому, кроме хорошего, я ничего не могу сказать о нем. Лучше скажите, какое он на вас произвел впечатление?
- Это такой человек, который на все готов за хорошую плату; но за него нельзя поручиться, что он не отступит в минуту страха и исполнит принятое поручение.
- Не думаю; да это ни к чему бы его не привело... Кто говорит "а", тот скажет и "б"... Раз уж он попался к нам в руки, то не убежит... Как только принял деньги... пришел сюда...
Графиня поддакивала, но вдруг она приложила палец к губам и начала прислушиваться к шагам, которые доносились из сеней. Шперкен быстро подошел к дверям: все замолкли. Шаги, по мере удаления, затихли, затем наступила совершенная тишина.
Закрыв лицо густой вуалью, графиня движением руки попросила открыть ей двери и ушла первой. Шперкен и Симонис остались еще на несколько минут, чтобы переговорить кое о чем. Затем барон выпустил Симониса, указывая ему рукой на ступеньки... а сам, взяв с собой свечу, медленно вышел последним. Симонис не без тревоги выскользнул из этой тайной конференц-залы и, не заходя во дворец, быстро прошел в ворота на улицу.
Только там он свободнее вздохнул; несмотря на это, он еще нескоро решился открыть свое лицо, прикрытое плащом.
Не успел он, однако, сделать несколько шагов, как услышал чей-то голос, обращавшийся к нему. Он удивился, что его узнали в потемках. Это был Масловский, который вырос точно из-под земли. Симонис вздрогнул, неприятно пораженный.
- Не понимаю, каким образом вы могли узнать меня ночью, - проговорил он, не скрывая своего удивления.
К тому же, как вам известно, мы сердечные друзья, тут действует симпатия!
- Да, - воскликнул Симонис, - однако же я не узнал бы вас и прошел бы мимо!
- Вы не симпатизируете мне, - ответил Масловский, взяв его без церемонии под руку. - Ну, а можно вас спросить: откуда вы идете? Из дворца?
- Как из дворца?
- Я только так думаю.
- Да что же мне там делать?
- Но я всегда подозреваю вас в любви к фрейлин Пепите, а она там, при королеве.
- Для меня она недоступна.
- И для меня тоже, - со вздохом произнес Масловский; - нас постигла одинаковая участь, те же мучения и те же чувства; мы должны быть друзьями. Вся разница между нами только в том, что вы любите пруссаков... а я...
- Саксонцев? - спросил Симонис.
- Ну, нет! Разве можно полюбить какого бы то ни было немца? Немку... это дело другое, - весело продолжал Масловский. - Однако, скажите мне по дружбе, искренно... я вас не выдам: на чем же вы остановились? С кем вы заключили союз: с Пруссией, с Австрией или Саксонией.
Симонис обратил этот вопрос в шутку.
- Мне кажется, что вы питаете слабость к пруссакам, - прибавил Масловский. - Впрочем, о вкусах не спорят... Только, когда я издали смотрю на этого солдата, мне кажется, что от него должно вонять, а у меня обоняние слишком чувствительное.
Симонис не хотел выдать себя, а Масловский не переставал немилосердно мучить его.
- Послушайте, дружище, - прибавил он, - объясните мне, как вы можете согласовать вашу любовь к Пепите вместе с любовью к королю Фридриху? По логике, вы должны теперь влюбиться в старуху баронессу, а это, кажется, нелегко.
Симонис молчал; они продолжали идти по темной улице. Чтобы избавиться от такого друга, Симонис молча направился к себе на квартиру. Масловский проводил его до дверей. Они пожелали друг другу спокойной ночи, Симонис быстро вошел в дом и запер за собой дверь. Всходя по лестнице, он призадумался, как вдруг Гертруда, как и прежде бывало, потянула его за рукав и указала на дверь к баронессе. Не ожидая застать в этот день Пепиту, он с меньшей охотой повиновался указанию старухи и медленно переступил порог.
Баронесса, подбоченившись, - что у нее означало особенно хорошее расположение духа, - ходила по комнате, улыбаясь сама себе. Увидев Симониса, она весело сделала ему реверанс.
- Вы хорошо сделали, что зашли, - сказала она, - я кое-что имею для вас. - И подойдя к нему, прибавила на ухо: - майор Вегенгейм ждет во дворце Мошинской... он хочет дать вам поручение.
Симонис вздрогнул и побледнел.
- Да, да, конфиденциальное поручение. Я сама ему указала на вас. Вы можете теперь выдвинуться и далеко пойти. Идите же сейчас к нему; а то он, пожалуй, поручит другому.
слово...
- Баронесса, - начал он, заикаясь, - я вам в высшей степени благодарен, но, право, я боюсь; я не уверен в себе, неопытен и не знаю, сумею ли я справиться.
Баронесса Ностиц посмотрела на него почти с упреком.
- Надеюсь, вам не поручат ничего другого, кроме того, с чем вас прислала ко мне добрейшая де Камас... Может быть, вам придется пробраться в лагерь под Пирной... но ведь тут нет ничего особенного: вы можете сказать, что вас прислала графиня Брюль... Уж из одного того, что вы туда проберетесь, вам поверят. Только расскажите им о том, что вы здесь видели и слышали... Идите... Майор ждет вас, и сейчас же идите.
Она посмотрела на несчастного Симониса, и ей стало жалко его: до того он был бледен и напуган. Однако, она скоро рассмеялась.
- Я не знала, что вы еще такой ребенок! - воскликнула она. - Но ведь только при помощи таких трудных и сложных дел люди добиваются положения. Вы должны за это благодарить Бога и не терять присутствия духа.
Симонис провел рукой по лбу, на котором выступили крупные капли пота.
- Хотите ли вы взяться за это дело или нет, это для меня все равно, - прибавила она, не дождавшись ответа. - Во всяком случае, к майору нужно идти. Там уже с ним сами поговорите.
Наконец Симонис пришел в себя, но не было спасения... он должен был повиноваться.
Между тем Масловский, простившись с Симонисом, точно предчувствуя, или просто желая проследить за Симонисом, отошел в сторону и, не имея особенной надобности торопиться домой, остановился между церковью и гауптвахтой. Не успел он еще пройти и ста шагов, как среди ночной тишины послышался скрип дверей; обернувшись назад, он заметил при свете огарка, которым старуха Гертруда светила Симонису, что кто-то вышел из дому. Не будучи вполне уверен что это Симонис, Масловский притаился у подъезда Фрауен-кирхе, в ожидании, пока вышедший приблизится к нему.
Масловский узнал Симониса по его походке, на расстоянии нескольких шагов. Не двигаясь с места, он пропустил его мимо себя и, дав ему пройти немного, осторожно пошел за ним.
- Это, действительно, счастье! - пробурчал он про себя. - Постой-ка, голубчик! Твое ночное путешествие мне очень подозрительно. Надо проследить, куда это ты собрался в эту пору.
Не упуская его из вида, но стараясь не быть замеченным, Масловский продолжал идти за Симонисом. Дворец Мошинских находился в то время среди большого сада, почти за городом. Уже по одному направлению легко было догадаться, куда шел Симонис. Масловский этого вовсе не ожидал, и это его возмутило.
"Если это измена, то завтра я его убью, как собаку, - сказал он про себя. - Не беда если станет меньше одной подобной личностью на этом свете... никто от этого не проиграет".
Симонис внимательно оглядывался; наконец, он подошел к железной решетке и воротам, ведущим в сад и во дворец. Стоявшая здесь стража спросила, к кому он идет. Симонис шепотом ответил, что имеет поручение к майору Вегенгейму. Солдат проводил его. Масловский остался на страже.
Несмотря на поздний час, майор - молодой и красивый - сидел еще в мундире и при шпаге. Ему доложили о пришедшем.
Взглянув на Симониса, он немного призадумался.
- Меня прислала баронесса Постиц, - отозвался Симонис.
- Да, - сухо ответил майор, - знаю: вы немного знакомы с Брюлем и его двором.
- Очень мало...
Симонис молчал.
- Вы могли бы предложить графине доставить письмо к ее мужу, но предварительно мне необходимо прочесть его.
- Едва ли графиня доверит мне, - робко отозвался Симонис.
Вегенгейм взглянул на него.
- Одним словом, - сказал он, - имеете ли вы охоту принести нам известия из лагеря и передать нашим знакомым некоторые приказания?
Симонис молчал.
- Буду повиноваться, если мне прикажут, - ответил он, наконец, - но не стану скрывать, что я недостаточно опытен и на собственную ловкость не могу рассчитывать.
Майор с презрением расхохотался.
- Лишняя скромность, - сказал он, внимательно смотря на Симониса; - в подобных делах нельзя усовершенствоваться на практике; для них нужно родиться. Короче, у нас недостаток в людях. Завтра вы должны собраться в путь и вернуться обратно как можно скорее. При дворе короля и Брюля есть два человека, которым вы незаметно вручите эти два письма от их жен. В них нет ничего... и никто их не поймет, кроме них. Постарайтесь больше увидеть, подробнее узнать и скорее вернуться.
При этом майор с нетерпением, точно желая скорее окончить неприятный разговор, бросил сверток золота на письма, которые лежали на столе и, отойдя несколько шагов, кивнул головой Симонису.
Это золото, брошенное ему в глаза с видимым презрением, вызвало краску на лице Симониса.
- Извините, майор, - сказал он, отодвигая сверток, - я обязан служить его величеству, но без этого прибавления.
- Как это? - спросил майор.
- Если я заслужу, то он может после вознаградить меня; я не принадлежу к числу наемщиков.
Майор посмотрел на него и пожал плечами. Казалось, что это его нисколько не удивило и не тронуло, точно он привык уже к подобным сценам.
- Это на расходы в дороге, - ответил он, - не поедете же вы на свой счет!.. Спокойной ночи, - прибавил он.
Симонис взял письма и, не желая дать повода к подозрению, положил золото в карман и вышел.
Ночь по-прежнему была темная. Он вышел за ворота, и им до такой степени овладела мучительная неуверенность, отвращение и тоска, что, сделав несколько шагов, он подумал: не лучше ли ему, собрав свои пожитки, вернуться в Берн и искать там счастья в труде? Только одно воспоминание о прелестной Пепите удерживало его. Сблизившись с ней, он чувствовал себя облагороженным, и ему не хотелось больше возвращаться к тем грязным интригам, которые оподляли его и к которым он теперь чувствовал большое отвращение. Но как было вырваться из тех сетей, в которых он запутался по собственной вине!
Он уже приближался к городу, как вдруг услышал чье-то пение и почти испугался, узнав в поющем Масловского. Этот последний притворился удивленным.
подумать, что вы ходили пожелать спокойной ночи прусскому королю?
- А вы" здесь что делаете? - в свою очередь спросил Симонис.
- Я? Да ведь вы знаете, что у меня нет никаких специальных занятий и поэтому бродяжничаю! - расхохотался Масловский. - Слежу за пруссаками. Однако вы знаете, что это далеко не глупый народ. Какая у них дисциплина и порядок... Но, скажите, откуда вас Бог несет?
Не желая проговориться, Симонис должен был подумать, что ответить.
- Признаться, - шепнул он, - маленькая интрижка.
- Здесь? За городом?.. Разве с какой-нибудь коровницей?.. Здесь лучшего ничего не найдете, и странно, что это вы мне рассказываете? Гм!..
- Думайте, как хотите... - сказал Симонис, помолчав.
- Однако, примите мой совет, - прибавил Масловский, - я лучше вас знаю Дрезден и поэтому думаю, что не вполне безопасно так близко от короля назначать свидание. Фридрих подозрителен, и расстрелять человека для него ровно ничего не значит.
Ночная встреча с Масловским, который снова проводил его до самого дома, окончательно разбила несчастного Симониса; попрощавшись с навязчивым поляком, он молча отправился в свою комнату на третьем этаже. Письма Вегенгейма жгли его руки, и от беспокойства он не мог заснуть. Дождавшись рассвета, он побежал во дворец. Весь двор был еще у заутрени, а потому он спрятался в квартире Шперкена, в которой и ожидал баронессу; с ней ему; непременно нужно было повидаться. Паж доложил ей о Симонисе, и через полчаса красавица фрейлина явилась к нему прямо из церкви, даже не переодевшись. Заметив его изменившееся лицо, не обещавшее ничего хорошего, она подошла к нему.
- Что с вами? - спросила она.
- Рассудите сами, - ответил он. - Вчера, прямо отсюда, я отправился к баронессе, которая сказала мне, что я немедленно должен отправиться к майору Вегенгейму. Поздно ночью я вынужден был идти во дворец Мошинских, там мне приказали отправиться с письмами в лагерь под Пирну и выведать все, что там делается.
Пепита слушала с живым участием.
- Ах, баронесса, - воскликнул Симонис, - в настоящую минуту нет человека несчастнее меня! Если б не вы, я бежал бы отсюда. Поймите мое положение. Что мне делать? Вам я не могу изменить, а изменить тем - значит умереть; но дело не в смерти; я боюсь унижения и подлости, и с тех пор, как я сблизился с вами, я не могу так поступать: это сверх моих сил. Я сам для себя противен!
Пепита молча протянула ему руку и покраснела.
- Я хочу вам служить; никому и ничего не должен и ничем не связан относительно короля. Но служить при таких обстоятельствах, нет, я не в силах.
Симонис закрыл лицо руками.
- Что мне делать и как поступить? - прибавил он.
Пепита призадумалась.
- Я понимаю, - тихо сказала она, - что всякое самопожертвование имеет свои границы и что честью нельзя жертвовать...
- Но научите меня, как мне спастись? Баронесса прошлась по комнате.
пригодитесь нам. А если вы отправитесь в лагерь и останетесь там, то это сочтут за арест; значит, тоже недурно. Ведь король и пруссаки долго не останутся здесь.
Из слов Пепиты можно было понять, что она сама не знает, что посоветовать и как поступить. На ее лице рисовалось только раздражение, потому что то орудие, на которое она так рассчитывала, выскальзывало у нее из рук.
Подумав немного, она пошла к дверям и, взявшись уже за ручку, почти не смотря на Симониса, быстро сказала:
- Соберетесь, попрощайтесь с баронессой и приходите сюда; тогда мы решим, что предпринять.
Симонис не успел ее удержать и она убежала; оставалось только исполнить приказание и для вида приготовиться к отъезду. Он догадался, что Пепита хотела посоветоваться с королевой и с графиней Брюль, составлявшей главную пружину, вокруг которой вращались все остальные, направленные против пруссаков, бессильные интриги.
Не успел еще Макс вернуться в замок, а Масловский, под предлогом прогулки, ходил уже взад и вперед по коридору в ожидании Пепиты. Боясь, чтобы эта прогулка не продолжалась слишком долго, Масловский сунул в руку лакея дукат, как это говорилось на придворном языке, и попросил его вызвать фрейлину. В прежнее время это было бы невозможным, но, со времени вступления пруссаков, при дворе происходили неслыханные вещи.
Баронесса сейчас же вышла.
- Простите, что я осмелился вас беспокоить, - сказал Масловский, - но мне хотелось дать отчет. Кажется, наступило то время, когда я могу сделать моего друга Симониса безвредным. Вчера вечером, выйдя отсюда, он был у короля Фридриха... Он изменник...
- Нет, - ответила Пепита; - мне это известно и он должен был сходить к нему... Как бы то ни было, я вам очень благодарна за ваши старания. Вы очень благородны. И она протянула ему руку, которую Ксаверий схватил и, по польскому обычаю, страстно поцеловал. Не привыкшая к таким горячим излияниям, баронесса покраснела и вырвала руку, точно ошпаренную.
- Я задушил бы Симониса, - воскликнул он, - если б он осмелился изменить вам! - Но знаете ли, хотя я вас обожаю, однако же, если б вы мне приказали сесть на двух стульях, как ему, то даже для вас я не согласился бы на это.
- Надеюсь, что он этого не сделает, - шепотом сказала баронесса, защищая своего поклонника и слугу.
- В таком случае, простите, что я вас напрасно беспокоил; но я хотел услужить. Не прикажете ли вы мне чего-нибудь? Убить, повесить, задушить? Для вас я на все готов!
Тон и веселость, с которой Масловский говорил, так противоречили с господствующим во дворце настроением, что Пепита не без зависти посмотрела на молодого человека, равнодушно относившегося ко всем этим делам.
- Благодарю вас, - сказала она, - я восхищаюсь вашим равнодушием среди того горя, которое нас окружает. Вас это нисколько не беспокоит?
- Я здесь совершенно посторонний зритель, и очень рад, что обладаю тем несчастным, присущим полякам, характером, который, даже при самых тяжелых обстоятельствах, располагает к веселости. Так уж мы созданы!
- Значит, вам не на что пожаловаться, - вздохнула Пепита.
- Наша веселость не отнимет у нас присутствия духа, - говорил Масловский, - а стоны и упреки ни к чему не приведут... Дадите ли вы мне какое-нибудь поручение?
Пепита не решалась.
- Если представится надобность снести что-нибудь важное в лагерь, то решитесь вы на это?
- На языке снесу все, что прикажете, но не на бумаге. Я очень рассеянный и часто теряю даже собственные деньги.
Баронесса исчезла. Масловский уже начал петь, точно он ничего не говорил. Он всегда то свистел, то пел; словом, не мог оставаться в бездействии. В это время в коридор выбежал Шперкен и начал искать его глазами. Он оглянулся, не следит ли кто за ними, а затем позвал его в комнату.
- Не можете ли вы пробраться в лагерь к Брюлю?
- Отчего же, если меня не поймают пруссаки.
- Как раз и не нужно, чтоб они поймали...
- Я не имею ни малейшей охоты быть пойманным, тем более что, как говорят, они на всех, кого только поймают, надевают прусский мундир, а пруссакам служить я вовсе не намерен.
- Дело в том, чтобы аккуратно передать важные сведения.
- Устно? - подчеркивая, прибавил Масловский.
- Да.
- Попробую.
- Даете слово не выдать нас? - спросил Шперкен.
Масловский расхохотался.
- Пруссакам? Да за кого же вы меня принимаете?
- Значит, честное слово?
- Самое честнейшее!
Шперкен подвел его к окну.
- Если Фридрих еще не выехал из Дрездена, - сказал он, - то выедет сегодня или завтра. Мы узнали его план... Он хочет отрезать наше войско от чешской границы, чтобы отнять возможность соединиться с австрийскими войсками. Отрезанные, без запаса и провианта, и имея только горсть солдат, число которых ежедневно уменьшается от болезней, дезертирства и даже от недостатка пищи, мы погибнем. Нужно, чтобы Рутовский при первой возможности соединился с генералом Видом, пока Фридрих не успел еще загородить дорогу. Вы понимаете, что от этого зависит наша жизнь.
- Понимаю, - ответил Масловский; - если есть средства выбраться из Дрездена, то попробую, нет ли средства пробраться и в Пирну. Сделаю все, что от меня будет зависеть.
Он уже прощался, когда вошла Пепита.
- Вы идете?
- Не знаю, пойду ли я, поеду или поплыву; одно только могу вам сказать, - воскликнул Масловский, - что это меня очень забавляет и что я очень рад встречаться с приключениями!
Масловский, напевая, побежал по лестнице; в то же время Симонис медленно поднимался навстречу.
- Мы сталкиваемся с вами точно шары на бильярдном столе, - сказал Масловский. - Но теперь прощайте, кавалер де Симонис, так как, по всей вероятности, в продолжение нескольких дней я не буду иметь удовольствия...
- Куда же вы?
- На прогулку! - кланяясь, отвечал Масловский.
Придя на свою квартиру, Масловский сильно призадумался над исполнением принятого поручения; квартирная хозяйка дорожила им уже по тому одному, что он ей много был должен.
- Милая моя госпожа Фукс, - начал он, призвав ее к себе, - хоть мне крайне неприятно, но я должен расстаться с вами! Служба этого требует. Брюль в Пирне, и мне нужно туда.
Хозяйка бросилась к нему и всплеснула руками.
- Не может быть!.. Я вас не пущу... Вы знаете... Отец отдал вас под мою опеку...
- Оставьте вы меня в покое с этой опекой!.. - прервал ее Масловский. - Какая там опека, когда даже мои рубахи не заштопаны. Ведь вы знаете, что если я чего захочу, то хоть в огонь, а свое сделаю! Я должен пробраться к Брюлю, но скоро вернусь; даю вам слово, что сидеть у него не буду, если только пруссаки не повесят меня! Впрочем, это от вас будет зависеть, мадам Фукс.
- Да вы с ума сошли?
- Да, да... Вы мне должны дать кого-нибудь, кто бы проводил меня в Пирну и обратно.
Хозяйка замахала руками в виде протеста, но, в конце концов, успокоилась, а перед вечером Масловский уже сидел перед зеркалом и брил свои усы. Ему до такой степени было жаль расставаться со своими молодыми красивыми усами, что даже слезы навернулись у него на глаза.
В это время в его комнату то вносили, то выносили какие-то вещи, шныряли, бегали и суетились. В сумерки к дому подъехала телега, на которой сидели старый немец и старуха. Посреди воза было что-то такое, вроде постели для больного. Масловского не было видно. Вскоре при помощи горничной вышла больная женщина, которую осторожно положили на телегу и покрыли.
Фукс, задумавшись, стояла у дверей.
Телега двинулась по направлению к воротам, ведущим в Пирну; но предварительно она остановилась перед квартирой коменданта Билиха на рынке, и старый немец отправился туда.
Вскоре он вернулся обратно и застал двух солдат при старухе, которые осмотрели больную; последняя подняла голову и сейчас же ее опустила на подушку.
Один солдат проводил их до Пирненских ворот. К счастью, они поспели еще вовремя, до зари, после которой запирали ворота. Солдат по приказанию коменданта велел пропустить воз; уже значительно потемнело, и идущие медленно направили свой путь в Пирну. По дороге, на довольно значительном расстоянии от города, были расставлены прусские солдаты. Они подходили к возу, ругаясь и крича, пока кучер не показал им проездного билета от коменданта.
Наконец, поздно ночью, прусская стража осталась позади и по дороге уже никого не было. Даже маленькие домики, стоявшие у дороги, были покинуты; их хозяева разбежались в разные стороны. Наконец, перед рассветом, так как лошади были худые и по грязи не могли скоро бежать, - послышалось саксонское "Кто идет?".
Кучер вздрогнул, а больная женщина даже привскочила на возу. Солдат, спрашивавший едущих, сидел на лошади, направив на них ружье, но очень внятный, с саксонским акцентом, ответ кучера удержал его от выстрела. Больная женщина потребовала, чтобы их провели к генералу Рутовскому или к Брюлю. Так как в это время патрульные возвращались в Пирну, то воз, окруженный солдатами, последовал за ними. Больная женщина вдруг оживилась и так смело начала разговаривать с солдатами, точно мужчина.
Часов в восемь утра, когда Брюль еще сидел в халате над бумагами, ему доложили, что приехал из Дрездена его паж Масловский и желает с ним говорить.
Брюль не особенно любил Масловского, но, должно быть, больше по инстинкту, чем по какой-нибудь причине.
Он ровно ничего против него не имел, но всякий раз, когда они встречались друг с другом, министр находил в его глазах что-то такое, что ему не нравилось. К тому же Масловский был слишком смел и на этом основании был оставлен в Дрездене; но Брюль не предвидел того, что ему, прямо из Пирны, придется отправиться в Варшаву.
- Что вы здесь делаете? - спросил его Брюль.
- Я привез вашему превосходительству поклон от графини, - спокойно ответил Масловский; - я прислан сюда нарочно.
- Когда? Каким образом?
- Ночью... А каким образом, - это довольно трудно сказать... Достаточно того, что я, слава Богу, цел и невредим!
- У вас есть письма?
- Избави Бог!.. Устное поручение.
Масловский оглянулся, дав этим понять, что он хотел остаться без свидетелей.
Брюль ввел его в маленькую комнату, заставленную ящиками равных размеров. В этих ящиках были запакованы табакерки, часы, драгоценности и кольца, которые министр взял с собой на всякий случай. Это тесное помещение вызвало вздохи и слезы на глаза привыкшего к роскоши министра. С ним было не больше двадцати париков и столько же костюмов, и к его личным услугам находились не больше двадцати человек. Он каждый день молился и просил Бога вознаградить его за эти тяжкие лишения, которые он переносит, в надежде на лучшее будущее.
В это время он сделался особенно набожным, и его видели по нескольку раз в день стоящим на коленях перед распятием. Масловский передал ему все, что ему было известно; министр слушал нахмурившись, выказывая по временам нетерпение и удивление, точно все это было преувеличение.
Время от времени у него вырывалось:
- Не может быть!..
В конце концов, как бы забыв, что он говорит со скромным и незначительным Масловским, громко воскликнул:
- Но это им приснилось! Фридрих скоро убежит... Когда мы окружим его со всех сторон!
И он пожал плечами.
Не отпуская Масловского, Брюль послал записку генералу Рутовскому. Пользуясь этим, паж отправился отдохнуть к прежним товарищам, которые с любопытством расспрашивали его насчет Дрездена.
Когда пришел Рутовский, Брюль велел позвать Масловского и заставил его еще раз повторить все, что Шперкен поручил передать. Слушая вторично рассказ пажа, Брюль снова выказывал нетерпение.
- Непременно, и во всяком случае в этом есть меньше фальши, чем в тех фальшивых деньгах, которыми Фридрих наводняет нашу страну, - с грустной улыбкой ответил Рутовский. - К несчастью, пока соберется Франция, тронется Россия и придут австрийцы... мы погибнем. Солдатам нечего есть. В пирнском госпитале лежит полторы тысячи больных солдат!
Брюля передернуло.
- Нет войны без жертв! - воскликнул он.
- Я боюсь, что эти жертвы могут не принести никакой пользы, - прервал его Рутовский.
- Так что же делать? - с гневом, но вежливо спросил министр.
- Немедленно начать строить мост через Эльбу и спешить в Нетерсвальде.
Брюль поклонился.
- Ничего не имею против этого.
Точно вспомнив о чем-то, Рутовский спросил Масловского:
- Где Фридрих? В Дрездене?
- Он собирался выехать, - отвечал паж. - Кроме того, я еще слышал, что по Эльбе из Магдебурга должны придти двести пятьдесят пушек, которые поставят на валах и стенах города.
- Тем лучше, они нам останутся, - заметил министр.
Рутовский прошелся по комнате и ничего не ответил. Передав все, Масловский ушел, прося только, чтобы его отпустили как можно скорее. На этот раз он не получил положительного ответа. Около десяти часов Брюль велел позвать его к королю; Август III узнал о нем от Рутовского и лично хотел расспросить на счет Дрездена.
Одновременно с этим духовник короля оканчивал богослужение в комнате короля на походном алтаре; когда вошел Масловский, алтарь уже начинали убирать и король только что встал со своего места, на котором молился. Министр предварительно внушил Масловскому, в каком виде он должен был рассказать королю, чтобы не подавать повода к излишнему огорчению. Август взглянул на вошедшего и долго молчал.
- Ну, что с нашим театром? - наконец спросил он.
Брюль не дал ответить Масловскому, строго посмотрел на него и сам начал:
- Он мне передал, что все это ложь, будто бы прусский король...
- Маркграф бранденбургский, - поправил король.
- Совершенно верно, ваше величество, маркграф бранденбургский вовсе и не думал распускать артистов, но они сами заявили, что из любви к вашему величеству не станут ни играть, ни петь до тех пор, пока не вернется обоготворяемый ими король. И напрасно их принуждали, предлагая им деньги, но ничем их не могли заставить.
- Браво! - воскликнул он. - Бог даст, я их вознагражу за это; увидите, - скажите им это!
- Только вследствие их упрямства, - прибавил Брюль, - у них отняли жалованье.
- Я велю уплатить им за все это время... А граф Лосс, а наше министерство? - прибавил король.
Не успел Масловский вымолвить слова, как министр начал:
- А что галерея? Был ли в ней Фридрих?
На этот вопрос Брюль не знал, что ответить, но он рассчитывал, что с этой стороны ему не угрожает опасность, если ответит Масловский.
- Ваше величество, - начал паж, - мне только известно, что король или, вернее, маркграф бранденбургский приказал Гейнеке открыть для себя галерею.
Август привстал от испуга.
- Нет, ничего не тронуто, ничего...
- Слава тебе, Господи, и всем святым! - вздохнул Август. - Но что он говорил? Что говорил?
- Гейнеке рассказывал, что он очень восхищался.
- Все-таки восхищался, а не знаете, чем больше всего?
Лицо короля просияло и, подняв голову, он заметил с улыбкой:
- Бесспорно, она прелестна, но Корреджио!!! Он не досказал и с сожалением продолжал улыбаться.
- Знаток! Знаток! Сикстинская Мадонна - ничего... Тициан тоже... Веронезе само собой... Только Баттони!.. Маркграф бранденбургский!!.
- Должно быть, самое имя автора, напоминающее палку, - заметил Брюль, - вызвало одобрение бранденбургского маркграфа.
- Тс-с-с! - прошептал он.
Вслед затем Август начал расспрашивать о королеве, о младших своих детях, о церкви; об о. Гуарини и, наконец, осведомился о жене Брюля.
Масловский уверил, что все совершенно здоровы. Затем король спрашивал его, не поврежден ли парк возле дворца Мошинских и о других мелочах. Масловский чуть было не проговорился насчет пушек из Магдебурга, но министр прервал его, переходя к другим предметам... Насчет печей, поставленных на берегу Эльбы для заготовления хлеба солдатам, король раньше знал и потому боялся за свой зверинец и фазанов. Паж доложил ему, что все это пока еще не тронуто. Потом зашла речь об охотничьих принадлежностях, которые королю хотелось каким-нибудь образом получить из Дрездена.
- Что я без них сделаю! - воскликнул он. - Я не успокоюсь, пока не получу их.
- Какую псарню! - вздохнул король. - Ведь там не будет моих Флейты, Актеона, Лютни и Сезостриса!
Брюль, желая развеселить короля, вспомнил о борзых маркграфа, но это не развеселило его.
- Правда, - отозвался он, - хоть варшавская охота никуда не годна, а все-таки лучше, чем ничего. Но там нет таких собак, как мои.
Министр подтвердил, что таких собак, как у Августа III, нет в целой Европе, и напомнил, что князь Ришелье просил для короля Людовика пару щенков, как милости.
Наконец допрос, продолжавшийся довольно долго, окончился, Масловский был допущен к целованию руки короля и затем удалился. Через час Брюль позвал его к себе и велел ему передать в Дрездене, чтобы все терпеливо переносили испытание, ниспосланное им Богом: что это долго продолжаться не может и окончится их полным торжеством; что саксонские войска скоро соединятся с австрийскими и выгонят из столицы неприятеля.
Одним словом, все шло к тому, как он думал, чтобы довести Пруссию к погибели, а Саксонию - к величию и славе.