| Автор: | Крашевский Ю. И., год: 1856 |
| Категория: | Роман |
IV
Оживленное движение, какое царило в Варшаве в предвыборное время, почти совсем не доходило до мирного домика на Медовой улице. Отголоски его приносил с собой только князь Михаил, который и сам так мало интересовался общественными делами, что даже матери не мог приносить достаточно подробных сведений о них.
Немного апатичный, угнетенный своей бедностью и положением, которые не давали ему никакого веса, он, хотя почти ежедневно бывал у Любомирских, у Браницкого, у князя Дмитрия, но нигде не принимал участия в том, что других так сильно захватывало.
Привязанный к матери, он лишь сердился на всех, кто нарушал ее спокойствие, и тогда он выходил из себя чересчур резко, а собственно говоря, ему было безразлично, кто станет королем, и как потом переформируются те силы, которые начнут бороться между собою из-за фактической власти.
После каждого возвращения домой, он шел развлекать свою мать рассказами о том, что слышал и видел среди того мира, от которого она хотя и удалялась, но о котором все-таки хотела знать, что в нем происходит.
Так, побывав у гетманши, он тоже должен был вечером повторить княгине Гризельде обрывки тех разговоров, которые доходили до его ушей. Собесские не принадлежали к любимцам старушки, которой гетман докучал процентами и напоминаниями о неоплаченных долгах, которые лежали на владениях покойного Иеремии, и, наконец, своей явной враждебностью к князю Дмитрию и заключительной явной ссорой с ним.
Особенно не любила она "француженку", все недостатки и черты характера которой она знала и угадывала превосходно. То влияние и значение, которое Собесские приобрели за последнее время, ее беспокоило и огорчало.
После каждого рассказа своего сына, княгиня Гризельда, хотя и не выказывала ему того, что она чувствует, сама становилась все грустнее и грустнее. Ни Любомирские, ни Вишневецкие ничего хорошего не могли ждать для себя от Собесских.
На другой день, когда князь Михаил уже давно ушел, а княгиня-мать сидела одна со своей Еленой, ведя с нею разговор, прерывающийся очень долгими паузами, вдруг послышались приближающиеся медленно чьи-то шаги от передней. Зебжидовская привстала с своего сидения, старушка подняла голову, а на пороге появился уже пожилой, но бодрый и живой мужчина, в костюме мирского духовенства, с черной пелериной на плечах... и глубоким поклоном поздоровался с княгиней, приветствуя ее обычным:
- Да будет восхваляем Иисус Христос.
Княгиня с просветлевшим лицом встала навстречу ему, а Елена, поцеловав руку, повела его к креслу, которое стояло перед столиком и обычным сиденьем хозяйки дома. Лицо ксендза не отличалось большой тонкостью черт, было выразительно и крупно очерчено, но вместе с тем, своею простотой привлекательно и симпатично. Несмотря на возраст, много жизни было в этих чертах, на которые почтенность духовного сана наложила какой-то отпечаток величия. Это был ксендз Фантоний, кустодий {Католический священник, заведующий кафедральным собором, - настоятель кафедрального собора.} варшавский, старый друг дома Вишневецких, который, несмотря на свое итальянское происхождение и фамилию с детства жил в Польше и превратился из итальянца в поляка. Прежние и новые связи давали ему свободный доступ во все именитые дома, а независимость, так как ксендз кустодий считался довольно богатым, давала ему возможность вращаться среди аристократии тем свободнее, что Фантоний не нуждался в ней, так как не был честолюбив и даже митры не думал добиваться.
Ставши кустодием почти против своего желания и устроившись довольно удобно в каменном доме, который назывался Кустодией, где он размещался чересчур просторно, он не желал ничего большего: духовные обязанности при коллегии, поддерживание знакомств в обществе и чтение, которое он любил, были вполне достаточны ему для заполнения его жизни. Близкой семьи у него не было.
Имея чувствительное сердце, он питал особое почтение к княгине Гризельде, которая заслуживала этого вполне своим характером и судьбой. Энергия, с которой она сопротивлялась всем превратностям и ударам судьбы, возбуждала в нем удивление и преклонение.
Видя ее всеми покинутой, кустодий считал своей обязанностью ее проведывать. Он любил и уважал тоже Елену, которая сумела посвятить себя заботам о названной матери, не давая никому почувствовать свою жертву, делая это весело и легко. Наконец, занимал его и князь Михаил, в котором он хотел пробудить больше жизни и веры в себя, заменить его апатию, столь несоответствующую его возрасту, более активным участием в делах общественных. Но молодой Вишневецкий, несмотря на кажущуюся мягкость характера, противостоял его влиянию. Даже матери, которой он был во всем послушен, не удавалось переделать его характера.
Среди задушевного разговора с матерью, когда упоминали о князе Михаиле и мать жаловалась на его равнодушие, ксендз Фантоний утверждал, что, очевидно, не настал еще момент, и не пришли еще те обстоятельства, которые могли бы его вывести из такого состояния оцепенения.
- Предпочитаю эту запоздалость в князе Михаиле, - сказал кустодий, чем излишнюю скороспелость и аппетит к жизни, на который уходят лучшие силы иной молодежи; а князь Михаил, когда пробьет час, вступит на свой пост со всей силой и с тем запасом жизни, какой он унаследовал от отца.
Княгиня Гризельда со вздохом ответила: - Дай-то, Бог!
От внимания матери все-таки не могло ускользнуть, что Михаил выходил из апатии лишь тогда, когда речь шла об изысканной одежде и роскоши, которою он любил себя окружать, или, наконец, о тонких блюдах, которые он слишком смаковал.
К иным житейским делам он был так холоден, как будто они были для него совсем безразличны. Честолюбие трудно было в нем пробудить. Не имея никакого занятия, он иногда охотно брал в руки книги, но затем бросал их, не чувствуя потребности вернуться к ним.
Даже те юношеские дружеские отношения, которые в возрасте князя Михаила легко завязываются и многому в жизни потом помогают, не привлекали князя Михаила; у него было много хороших знакомых, но постоянных интимных друзей он не знал.
Одна лишь Елена пользовалась его полным доверием, и ей он поверял все, все свои самые сокровенные мысли и переживания.
Ксендз Фантони (так была его фамилия по-итальянски) пришел к княгине, как всегда, с некоторым запасом новостей. У него они получали другой характер, чем им придавали в тогдашнем легкомысленном свете, так как священник охотнее им придавал хороший, чем дурной смысл.
- Уже многие съезжаются на выборы; правительственный павильон уже сооружен и поставлен... Воеводства и земли размечают свои прежние стоянки. Можно ожидать, что выборы будут оживленные, - начал рассказывать кустодий ксендз Фантони. - В Варшаве даже для господ сенаторов почти уж не хватает мест. Они приводят с собою многочисленные дворы, хотя не думаю, чтобы им понадобилась охрана, так как никаких схваток, как это бывало раньше не предвидится. Франция слишком могущественна, чтобы после таких усилий не быть уверенной в победе.
- Вы так думаете? - спросила княгиня Гризельда.
- Я почти уверен в этом, - продолжал ксендз Фантони, - самое лучшее доказательство, это то, что император, который в силу традиций должен был бы интересоваться этими выборами и принимать в них активное участие, совсем не вмешивается в них...
- Да, ведь императорским кандидатом является герцог Лота-рингский, - сказала княгиня Гризельда, - и я слышала, что на случай, если ему повезет, для него уже держат в запасе эрцгерцогиню.
Кустодий рассмеялся и добавил тихо:
- Tu, felix Austria, mibe {А ты, счастливая Австрия, вступаешь в брак (лат.).}! Да, - продолжал он, - это уж такой обычай...
- Представьте же себе, - понижая голос проговорила княгиня Гризельда, наклоняясь к гостю, - что посол Лотарингского старался склонить моего сына на свою сторону...
Она пожала плечами.
- Михаила так мало интересуют эти выборы, - продолжала княгиня, - что часто трудно уговорить его быть в курсе всего происходящего, и если бы Любомирский не приносил мне кое-каких сведений, я бы совсем ничего не знала.
- Выборы, - ответил кустодий, - стряпаются у нашего ксендза примаса и у гетмана Собесского. Этим двум могучим силам ничто не может противостоять.
Княгиня Гризельда медленно подняла свои выцветшие, выплаканные глаза на Фантония.
- Вчера, - сказала она, - был у меня старый слуга Иеремии, сандомирец, возвратившийся теперь на свое пепелище. Рассказывал он мне удивительные вещи, которым я, впрочем, не придаю значения; он говорит, будто бы шляхта собирается стать стеной против магнатов и не допустит "Кондеуша".
Ксендз Фантони добродушно рассмеялся.
- Уличная болтовня! - воскликнул он. - Шляхта во время каждых выборов становится на дыбы против старшей своей братии, но ее очень легко успокоить и приобрести ее расположение... Ей, ведь, нечего бояться Кондэ... И, собственно говоря, кого они могли бы и хотели бы избрать? Для них так же хорош Кондэ или Лотарингский, как и Нейбургский, потому что, ведь, они ни одного из них не знают.
- Я смотрю равнодушно на исход этих выборов, - произнесла княгиня. - Кондэ будет иметь в виду, что покойная королева была очень благосклонна к моему сыну и ей мы обязаны тем, что он получил хорошее воспитание... А для меня это было самое главное... Если Лотарингский каким-нибудь чудом пройдет, то его несомненно будет поддерживать император; он женится на эрцгерцогине и австрийский двор будет пользоваться большим влиянием, а Михаил имеет в нем связи и друзей... А что касается Нейбургского, то...
- Это просто немыслимо, - перебил ксендз Фантони. - Австрийский двор только для виду ему покровительствует; никого у него нет и денег мало, и родственные Радзивидлы немного пользы ему принесут...
Хотя темы разговора уже исчерпывались, но ксендз кустодий сидел так, как будто его что-то задерживало, постоянно оглядывался и, видя Елену, молчал. Княгиня догадалась, что ему нужно сообщить ей что-то интимное.
Незаметно она кивнула Елене, которая поняла и. сейчас же вышла.
- Теперь мы одни, - обратилась княгиня. - Мне показалось, отче, что вы имели еще что-то сообщить мне... Не правда ли?
не сердитесь...
- На вас сердиться?! - воскликнула, смеясь, старушка.
- Пусть не оскорбляет вас моя откровенность, - начал говорить ксендз Фантони. - Сыну Иеремии и его вдове неприлично жить в этом старом домике. Нужно что-либо предпринять для света, для рода, а более всего для будущности князя Михаила. Хотя ваши материальные дела в настоящее время затруднительны, но должны же они когда-нибудь улучшиться, а тем временем нужно, хотя бы и с некоторым усилием, поставить князя на более блестящую ногу. Я не говорю о каких-нибудь излишествах, но, ведь, сын Иеремии...
Княгиня Гризельда заломила руки и из ее глаз полились крупные слезы.
- Сотню раз уже об этом мечтала и раздумывала, что бы сделать, - произнесла она сквозь слезы, - но в оправдание свое имею лишь одно, - что наша бедность это - гордость, это - заслуга, это - отличие, с которым не может сравниться никакой блеск. Михаил вынужден получать пособие от королевы... Это ли не доказательство, что отец его посвятил для отчизны все, что мог?..
- Но во всем есть мера, - возразил горячо ксендз, - что для другого являлось бы достаточным, того для сына Иеремии мало. Слишком низко не следует опускаться.
- Все мои источники уже исчерпаны, - прервала его княгиня. - Любомирскую просить не могу и не буду. Дмитрий сам лишнего не имеет.
Она умолкла.
- В таких случаях, - заметил ксендз Фантони, - когда можно ожидать несомненной будущности, нужно, рассчитывая на нее, призанять в долг где-нибудь... У меня для вашей княжеской мосци лежит у каноника Бранта тысяча червонцев... И все каменное здание моей кустодии к вашим услугам. Дом стоит пустой. Там и принять можно прилично и вообще во всех отношениях удобнее.
Растроганная княгиня едва могла отвечать и все повторяла:
- Благодарствую, пусть Бог вас вознаградит... Я занимать боюсь, а этот домик...
Ксендз не дал ей окончить.
- Этот дом для вас, княгиня, и для князя Михаила вовсе не подходит. Он мог служить только временно, пока не находилось чего-нибудь другого, а я настоятельно предлагаю кустодию. Она стоит наготове.
При этих словах как раз вошел вернувшийся домой князь Михаил; он слышал их и с нескрываемой радостью бросился целовать руки ксендза. Мать, видя его таким счастливым, не в силах была прекословить и только вздохнула.
- Но мне, мне-то, - сказала она, - позвольте еще здесь остаться. Пусть Михаил будет свободен и поживет своим домом.
Молодой князь нахмурился. Ксендз, видя, что мать и сын скорее столкуются, если их оставить одних, встал и попрощался со старой княгиней, которая проводила его до порога. Как только он скрылся, она подняла глаза на сына.
- Наш искренний друг, - сказала она, - и так заботится о нас, как никто из родственников. Отчасти он прав, что ты держишься слишком в тени и даешь всем себя опережать, но могло ли быть иначе при наших недостаточных средствах и при таком бремени долгов? Люди оскорбляли бы память твоего отца, говорили бы, что мы долгов не платим, а на лишнее тратимся... Ксендз Фантони, может быть, и прав, упрекая меня. Я могу остаться в стороне, но ты...
- Я, - начал сын с очевидным смущением, - я следую советам Любомирских: я не скрываюсь, я всюду езжу, везде бываю, но я ведь не виноват, что другие, выступая с большим блеском, привлекают на себя больше глаз.
- О, ты - слишком несмелый, - ответила мать, - это все говорят, и я сама теперь вижу это. Сколько еще более бедных, чем ты, и не носящих такого имени, громко заявляют о себе, с шумом расчищают себе дорогу и играют роль в обществе...
- Я так не могу, - сказал князь с улыбкой.
Как только ксендз Фантони ушел, вошла Елена, остановилась и слушала.
Князь Михаил обернулся к ней с упреком в глазах:
- Даже и ты меня обвиняешь! - произнес он. - Но ведь мое поведение великолепно согласуется с моим положением...
- Твое поведение говорит только, что ты как будто ничего большего не требуешь от своей судьбы и не чувствуешь себя созданным ни для чего более высокого, чем теперешнее твое несчастное прозябание на положении всеми игнорируемого человека, - возразила Елена.
- Да ведь в свете без средств, без внешней представительности, - перебил князь Михаил, - ничего нельзя поделать и только рискуешь попасть в смешное положение. Держась в стороне, ничего не требуя, мне легче сохранить свое достоинство. Если б я стал назойливо лезть вперед, я мог натолкнуться на резкий отпор, а я этого не перенес бы...
Разговор сына с матерью, которая умолкла в раздумье, превратился в маленький диспут с кузиной. Княгиня Гризельда почувствовала потребность остаться наедине и вышла, оставляя их одних, с уверенностью, что молодая девушка, высказывая в разговоре свои мысли, этим выразит и мысли самой княгини.
Михаил уселся против Елены с выражением самоотречения на лице и, как было всегда, когда он оказывался с нею вдвоем, его обычно насупленное лицо прояснилось, он взял ее ручку, поцеловал, улыбнулся и проговорил почти детским тоном:
- Не ругайте же вы меня все!.. Чего вы хотите все от меня? Я и без того достаточно несчастлив и измучен...
Елена нетерпеливо пожала плечами, но взгляд ее с большой нежностью остановился на кузене.
- Мы все о вас беспокоимся, - сказала она, - все, не исключая ксендза кустодия, который, хотя нам и чужой, все-таки находит, что вам следует чаще и внушительнее показывать себя в обществе... и только одно лицо, - сам князь Михаил, так бесконечно равнодушен...
- Ах, дорогая Еля, - прервал ее князь, постоянно преследуя ее ручку, которую он старался ухватить, и которая все ускользала от него, - милая Еля, этот бедный Михаил желает и мечтает для себя кое о чем, совершенно ином, чем то, что вы все хотели бы ему предоставить. Я не создан для того света, в котором мне постоянно нужно чего-то добиваться и к чему-то стремиться, чтоб на другой же день желать еще большего и еще высшего. Мне было бы так хорошо в самом скромном звании, в каком-нибудь очень скромном замке, с десятком слуг в красивой ливрее, с парой возков шестеркой в каретнике, да с хорошим поваром и пирожником.
- И при этом с гардеробом из Парижа? - добавила насмешливо Елена.
- О, само собой разумеется! - весело подтвердил князь.
- А еще что? - спросила она.
- Без заботы о боратынках, без долгов, для которых постоянно нужно выпрашивать отсрочки...
Тут он умолк на минуту.
- Без врагов, без этой борьбы и без интриг, которые отравляют жизнь, - закончил он.
- В этой картине есть еще один пробел, - добавила Елена, - для исполнения ее нужна достойная тебя и милая супруга...
- Знаешь, - воскликнул живо князь, - лишь бы при мне были мать и ты, меня бы не потянуло ни к кому больше. Женщин я боюсь... а спокойствие мне так дорого...
- Лентяй ты немножко, - ответила Зебжидовская. - Боишься всего, тогда как твой отец ничего не пугался.
Молодой Вишневецкий поморщился при этом напоминании и начал более серьезным тоном:
самому всю жизнь отравили, - тех и он ненавидел и боялся так же, как и я. Потому-то я неохотно иду туда, где могу с ними встретиться.
Зебжидовская сидела задумавшись.
- Все это в женщине было бы понятно и объяснимо, - произнесла она после минуты молчания, - но мужчина ведь создан для борьбы, а не для такой сибаритской жизни в безмятежном покое и отдыхе... Тем более, если кто-нибудь так молод, как вы, когда вы притом носите имя Вишневецких и обладаете всем, что нужно в обществе для успеха...
Князь Михаил рассмеялся и сказал:
- Ах, как ты ошибаешься, приписывая мне то, чего у меня нет!
Оба молчали некоторое время; Елена внимательно смотрела на него испытующим взглядом, а он или молчал, или нежно улыбался, встречаясь глазами с ее взглядом.
- Поверь мне, Еля, - сказал он, вставая, - пока у меня есть мать и ты, мне ничего, ничего больше не нужно. Мне так хорошо с вами... Ты воображаешь, что, подойдя вплотную к этому свету, кишащему злобными интригами, можно сохранить вкус к чему-либо?.. Я смотрю, слушаю и содрогаюсь. Я вижу, как они обнимаются, целуются, уверяют друг друга, братаются, а через минуту высмеивают друг друга и роют ямы один другому. Борьба Пацов с Радзи-виллами, борьба Любомирских с Собесским, обоюдное недоверие, взаимное предательство... продажность... потом эти соглашения, которые служат началом новых ссор; перемирия, нарушаемые на следующий же день, зависть, соперничество, ничем ненасытимые честолюбия, а обман заменяет собою для них насущный хлеб...
Елена слушала печально, а потом сказала:
- Вы все видите в черном свете. Люди слабы, это - бесспорно, но они не так дурны, как кажется, и с такими, какими их создал Господь Бог, приходится ведь жить, не уходить же в пустыню!
Видя, что Михаилу взгрустнулось, жалостливая девушка постаралась рассеять его меланхолическое настроение.
- Надеюсь, - начала она, - вы не забыли послать заказ в Париж?
- Еще вчера! - оживленно откликнулся князь Михаил. - Мне хочется иметь что-нибудь в таком роде, как у Шаваньяка... Но, к несчастью, все эти кружева так дороги, а шитье и позументы тоже стоят больших денег!
- Пришлют ли вам вовремя к коронации? - участливо спросила девушка.
- Я категорически поставил это условие. Выборный сейм, который только еще подготовляется, несомненно затянется. Если вопрос будет не в кандидате, то все-таки шляхта сначала начнет выставлять различные условия: возвращение конфискованных земель, уравнение прав диссидентам и тому подобное. Все это будет предлогом для долгих речей, прений и большой потери времени... Потом послы будут представлять своих кандидатов на трон, их будут выслушивать, потом совещаться, начнутся бури в стаканах воды... и в наилучшем случае пройдет месяц от открытия сейма. Впрочем, не знаю, но, если в интересах интеррекса {Регент королевства, исполняющий обязанности короля во время между смертью или отречением предшествующего и избранием нового короля. Обыкновенно интеррексом был примас. В описываемую эпоху им был Пражмовский, архиепископ гор. Гнезна.} будет протянуть дольше пользование той властью, какая ему теперь принадлежит, то он, конечно, и дольше затянет выборы и продлит междукоролевье. Быть может, он захочет дождаться, чтоб Кондэ успел доехать до границы, а затем показать его в ореоле всей рыцарской доблести?.. Если мне вовремя не привезут платья из Парижа, - прибавил князь многозначительно, - то признаюсь, что во время последующих торжеств я буду себя чувствовать в очень большом затруднении... Я имею один лишь комплект платья, совершенно свежий и щегольской, остальные уже поношены и по ним заметно, что в моем гардеробе слишком мало смен... Шаваньяк оказал мне большую услугу, сам того не подозревая...
- Мне кажется, - прошептала Елена, - обошлось бы и без него; ведь княгиня ожидает денег, и я знаю, что деньги предназначены для вас.
- Прежде всего она должна и о себе помнить, - вставил свое замечание князь.
- Нам ничего не нужно, - протестовала Елена, - а вам много... Костюмы, лошади, ливреи, слуги... - и оборвала свою речь как бы на полуслове.
Князь Михаил вздохнул.
- Больше всего вам нужно жажды жизни... - закончила Елена.
Они взглянули друг другу в глаза. Вишневецкий, ничего не ответив, взял ее руку, поднес ее к губам и вышел, задумавшись.
Вскоре затем он велел подать себе коня и отправился в город. Весенний день манил всех за город на Волю {Так называется предместье г. Варшавы, на полях которого происходили сеймовые съезды.}, толпы любопытных тянулись к избирательному павильону. Князь направился к двору канцлерши Пац, который находился на полпути из Варшавы к валам. Для любопытствующих дам, сторонниц герцога Кондэ, которых выборы так близко касались, что они хотели быть, как можно ближе к Воле и к валам, канцлерша велела вдоль своего дворца построить специальную стеклянную галерею, в которой, как в оранжерее цветы, от начала выборов сидели по целым дням разные красивые и некрасивые, молодые и старые дамы, рассматривая проезжающих мимо, критикуя экипажи, лошадей, наряды, останавливали знакомых, обмахивались платочками и в общем великолепно развлекались видом оживленного тракта.
А так как дело Кондэ, невидимый штандарт которого развевался над этой галереей, обстояло по всеобщему убеждению великолепно, то здесь непрерывно царила веселость и хорошее настроение духа, в галерее постоянно раздавался смех, прелестные дамы щебетали. Никто не проехал мимо канцлерши, чтобы не остановиться или, по крайней мере, не замедлить хода и не обменяться несколькими словами с дамами.
Канцлерша, гетманша, прекрасная молоденькая княгиня Радзивилл, госпожа Денгоф и другие имели к своим услугам множество молодых людей, родственников и придворных. Последние поддерживали непрерывную связь между Волей, Варшавой и находившимся на полпути между ними дворцом канцлера. Сюда с обоих концов сбегались все новости, последние сплетни и самые свежие известия.
Никто не мог попасть в лагеря, не проехав под взглядами любопытных дам, которые по данному сигналу сбегались к окнам, грациозно теснились, приветствовали знакомых и снова перепархивали к столам, заставленным целый день всяческими закусками, вареньями, печеньями и вином.
Едущие верхом подъезжали к самой стене, чтобы пожать протянутую белую ручку и выслушать из коралловых губок поручения; некоторые выходили из своих возков, другие, как, например, примас, кланялись и благословляли.
В некотором отдалении стояли также кучки любопытной черни, которая всматривалась больше в стеклянную галерею, чем на проезжающих господ.
Князь Михаил машинально направился в сторону галереи, но на половине дороги, взглянувши на свою верховую лошадь и на сопровождавших его слуг в довольно потертых ливреях, он повернул в сторону. В такой яркий солнечный день слишком непрезентабельно выглядел он со своими спутниками, и он не хотел подвергнуться невыгодному для него сравнению с теми, кто наверное находился сейчас у стеклянной галереи, а они-то и составляли самую влиятельную часть общества.
Даже его приятель, молодой Пац, с которым он встретился, не мог его уговорить направиться вместе к канцлерше; князь Михаил отговорился ссылкой на какое-то спешное таинственное дело, и направился в уединенную прогулку.
Когда все это происходило, а княгиня Гризельда после оживленного разговора с Еленой взяла книжку, чтобы чтением отогнать неприятные впечатления и печальные мысли, старый слуга доложил ей, что бывший придворный князя Иеремии некий Вацек Громбчевский, из Сандомира, желает ей поклониться.
Княгиня не могла себе уяснить, что ему было нужно от нее, так как однажды она уже разговаривала с ним; она даже несколько испугалась, что он, не будучи осведомлен относительно ее положения, может у нее попросить какой-либо помощи во имя своей прежней службы; это ее тем более волновало, что никого, кто приходил к ней во имя покойного, она не могла отвергнуть.
Таким образом Громбчевский получил вторичную аудиенцию.
Униженно стоял, бедно одетый, тощий, длинный, с вытянутой шеей, с остроконечной головой, когда-то фамильярно названный Вацком, бывший подконюший князя Иеремии.
Княгиня приветливо поздоровалась с ним, не вставая с кресла, все еще обеспокоенная мыслью, что он может попросить чего-либо, в чем она будет вынуждена отказать ему.
- Я собственно, - начал шляхтич от самого порога, подергивая свои усы, видимо, смущенный, запинаясь, - я припадаю к стопам вашей княжеской мосци еще раз с большой просьбой.
Княгиня даже побледнела.
- Извините мне мою смелость, - продолжал Громбчевский, - мы, сандомирцы, питаем большое уважение ко всем тем, кто за Речь Посполитую страдал и сражался за нее, а потому имя покойного, царствие ему небесное, Иеремии у нас в великом почете. А также и весь род его... Многие просят меня, чтоб им дана была возможность лицезреть хоть сына героя. Конечно, невозможно всех принимать, это я понимаю, но есть у меня верный друг, а отчасти и родственник, которого, с вашего позволения, княгиня, мне бы очень хотелось привести, чтобы он имел счастье хоть взглянуть на кровного сына нашего гетмана.
Княгиня слушала его, постепенно отходила от ощущения испуга; но просьба почтенного Громбчевского, тем не менее показалась ей странной, и она не скоро нашлась, что ему ответить.
- А вы разве князя Михаила никогда не встречали и не видели? - спросила она.
- Простите меня, ваше сиятельство, - ответил шляхтич, - я глазами слаб, плохо вижу и, правду говоря, я не видал князя Михаила с того времени, как он еще был ребенком, и узнать его мне было бы трудно.
Старушка весело улыбнулась, так как такое уважение к памяти ее мужа ей было приятно.
- Любезный Громбчевский, завтра можешь придти вместе с твоим приятелем. Михаил будет дома, и старого слугу своего отца наверно примет с удовольствием. За вашу привязанность к нашему дому да наградит вас Господь!
Это немного странное желание Громбчевского привело старушку на весь день в хорошее настроение: сначала она похвалилась этим перед Еленой, потом рассказала ксендзу Кустодию, который заглянул на минуту, наконец, вернувшемуся домой князю Михаилу, который принял это известие довольно равнодушно. Ему не особенно нравилось выступать на показ. Он совсем не был расположен льстить и привлекать к себе сердца господ шляхты. Воспитанный в другом мире, продукт другой культуры, он мало понимал эту традиционную старую родную культуру, которая, не имея внешнего западного лоска, в некоторых отношениях все-таки стояла на одном уровне с ней.
Быть может, покажется смелым утверждение, что нравственные и религиозные чувства у лучшей части шляхты были тогда очень высоко развиты, и там, где ни фанатизм, ни предрассудки их не искажали, люди, не знавшие ничего, кроме латыни, могли с успехом стать вровень с людьми, отшлифованными на французский лад.
Князь несколько поморщился, когда мать объяснила ему в чем заключалась просьба Громбчевского, и добавила, что она же обещала ему прием.
Матери он не мог ни в чем отказать, но когда он остался вдвоем с Еленой, он пробормотал:
- Я знаю, что я им не понравлюсь, хотя буду стараться не уронить ни в чем память отца... Но что за странная мысль пришла им в голову? Зачем им вздумалось меня осматривать?
Елена не находила в этом ничего странного и мягко казала:
- Мой Михась, приготовься, и будь завтра приветлив, и встреть шляхту с веселым лицом: зачем знать людям, какие заботы мы в себе таим?
На другой день около 10 часов явился ожидаемый Вацек Громбчевский и привел с собою столь же непрезентабельного собрата. Это был Ириней Пиотровский.
Предупрежденные слуги, которым княгиня приказала явиться в большем составе и в наилучших своих ливреях, ввели гостей в столовую комнату, где, благодаря стараниям Елены, была приготовлена уже неизбежная закуска.
Елена, которую репутация дома интересовала не менее, чем княгиню Гризельду, постаралась сервировать стол остатками фамильного серебра, шлифованного стекла и самыми, красивыми скатертями.
Холодный завтрак, состоявший из копченых окороков, хлеба, масла, сушеных овощей и других вкусных вещей, - выглядел совершенно по-барски.
Входящих гостей встретила и приветствовала Елена, и тотчас же появился на пороге и сам князь Михаил, в новом парике, изысканно одетый, с довольно веселым лицом, и в ответ на приветствие Громбчевского он очень вежливо поздоровался.
Вацек тотчас представил своего родственника Пиотровского, но под фамилией Саса, которая указывала на его герб.
Пиотровский, после короткого предисловия, ловко затеял разговор, в котором князь Михаил участвовал довольно вяло и рассеянно. Все это его очень мало интересовало. Изредка, как-то нехотя он вставлял свое слово.
Все-таки он должен был чокнуться с гостями, и с аппетитом принялся завтракать.
Елена сейчас же ушла, оставив их одних, и вскоре Пиотровский очень ловко повернул разговор на выборы.
- Мы были бы очень рады, как можно скорее отбыть эту барщину, - говорил он, - так как для нас, гречкосеев, это трудное дело, в самую весеннюю пору, в виду приближающихся сенокосов, или, когда, может быть, иной не успел еще и засеять свои поля, проводить по несколько недель в отъезде; и, хотя пост уже миновал, но иным приходится поститься поневоле, так как не каждому по карману платить повару.
- Мне кажется, - вставил князь равнодушно, - что эти выборы долго не протянутся, - все почти единогласно соглашаются на кандидатуру Кондэ. Другие же кандидаты имеют слишком мало приверженцев.
там, где призывается Дух Святой, и ему припишется то, что сделано за деньги. У нас, у шляхты, Кондеуш не persona grata {Излюбленный человек (лат.).}!..
- А кто же в таком случае? - спросил с любопытством князь Михаил.
- Ах, - сказал Вишневецкий, - выбор Пяста так труден, потому что каждый из них не хуже и не лучше другого, а зависти породил бы такой выбор очень много!..
- Потому-то мы и не решаем ничего, - продолжал с напускным спокойствием Пиотровский, - но только вашей княжеской мосци мы можем сказать истинную правду, что вся почти шляхта (мы не включаем трутней) не желает ни Кондеуша, ни кого-либо из тех, которые позволили ему купить себя.
- Выбор будет в таком случае очень труден, - сказал он шутливо, - я в эти дела мало вникаю, я слишком молод для этого, но знаю, что между магнатами мало осталось -эких, кого не привлек бы Кондэ, так что кандидата вам будет трудновато найти!..
- Ну, - рассмеялся Пиотровский, - с Божией помощью, где несколько десятков тысяч голов имеется на выбор и для выбирания, там всегда найдется одна голова, которой будет г лицу корона... Смеясь, некоторые кричат, что уже лучше Поляновского, лишь бы не Кондэ и не тех, у кого руки не чисты.
Князь Михаил молчал, а Пиотровский, посмотрев на него, продолжал:
Князь Михаил покраснел, так как разговор начал становиться щекотливым.
- Это верно, - ответил он после некоторого колебания, - что я не принадлежу ни к какой партии, и я слишком молод, чтобы иметь какое-либо значение среди корифеев... Для меня, кого Бог вдохновит, а шляхта со всеми дьяволами провозгласит Государем, тот и будет хорош.
- Мы так и предугадали на счет вашей княжеской мосци, - продолжал Пиотровский. - По имени и происхождению вы принадлежите не только к магнатам, а даже к Ягеллонской династии, но с магнатами, после того, что вы испытали, вы не можете идти рука об руку, а шляхта вас за это тем более любит.
Несколько взволнованный, князь Михаил наклонился, не зная, что ответить. Все молчали; наконец Громбчевский нарушил тишину:
и гетманом, но, если правду говорить, одно дело воевать с немцами или французами, а другое дело с казаками и татарами. Нам бы нужно второго Иеремию!.. А прежде всего шляхта, которой во сто крат больше, нежели магнатов, желает выбрать себе короля по своей мысли и по воле Божией.
Князь слушал, слегка удивленный, чуть-чуть недоверчиво, но с большим интересом и, наконец, сказал:
- Впервые я слышу о таком настроении ваших мосцей, но я лично желал бы, чтобы все столковались между собою и шли дружно, не давая повода к ссорам и разделению.
- Хотя, нам кажется, - добавил тихо и скромно Пиотровский, - не может быть никакой борьбы или разделения: ас, шляхты, по крайней мере, несколько десятков тысяч человек, а Кондеевских магнатов, самое большее, несколько сотен, и то еще наберется ли... Ясно, что большинство возьмет верх!
Вишневецкий выслушал эту программу, как занимательную сказку, видя в этом лишь буйную фантазию шляхтичей, которая никогда не осуществится, и он, весело наполнив вином бокалы, стоявшие перед ними, обратился, в виде заключения, к Пиотровскому, со словами:
И опорожнил бокал до дна, а Громбчевский и Пиотровский громко крикнули: "Vivat"! {Да здравствует! (лат.).} и последовали его примеру.
Вскоре затем, под предлогом занятий, Вишневецкий поднялся и шляхта откланялась.
- Мамуся дорогая, - сказал весело князь, целуя ей руку, очень довольный тем, что освободился, наконец, от шляхтичей, - наш Громбчевский привел какого-то особенного сандомирца. Он утверждал, что они на зло примасу и Собесскому провалят Кондэ...
- Шляхта мечтает о Пясте! - добавил он, пожимая плечами. - Итак, да здравствует пан Поляновский!