| Автор: | Крашевский Ю. И., год: 1856 |
| Категория: | Роман |
VIII
В домике, в Медовом переулке, по выезде князя Михаила, у матери его жизнь шла своим обычным чередом.
Так же, как и в других хозяйствах старых людей, жизнь была распределена по часам и подчинялась им.
Старые слуги знали заведенный порядок и делали свое дело без указаний, зная, что нужно было в каждый данный час.
Княгиня Гризельда села к своему столику, на котором лежало ее рукоделие около молитвенника и четок. Елена Зебжидовская отдала уже свои приказания и ходила по дому, чтобы собрать все необходимое ей, сесть против старушки и занимать ее до возвращения сына.
Гости тут вообще появлялись очень редко, а в эти дни, последние тяжкие дни и совсем не ожидали никого, кроме ежедневного посетителя, друга дома, ксендза Фантония.
Княгиня Гризельда открыто молилась Богу о том, чтобы окончились эти надоевшие и затянувшиеся выборы. Каждую минуту ожидали решительных известий. Княгиня, которая думала только о своем сыне, как раньше, рассчитывая на Кондэ, только про него и говорила, так теперь стала говорить о дворе Императора, о пребывании там князя Михаила и о надеждах, какие она могла строить на этом, относительно его будущности.
Елена поддерживала ее и обе они предсказывали самую блестящую карьеру князю, который имел все необходимые качества для занятия высокого положения у трона, а именно имя, благовоспитанность, славу предков, личное имущество, приятную наружность, покладистый и уживчивый характер.
- У Михаила, - говорила вздыхая княгиня Гризельда, - есть только один недостаток, который часто в жизни является преградой на пути к чему-нибудь, - он слишком скромен и послушен.
Они сидели весь день одни, жалея Михаила, который с пустым желудком должен был жариться на солнышке и в пыли.
Уже дело подходило к вечеру, когда Елена услышала топот скачущей к домику лошади и, выглянув в окно, она увидела верхового, который уже стучался в ворота. Она узнала в нем того сандомирца - их старого слугу при Иеремии, который уже дважды просился на службу к княгине.
Поспешность, с которой он стремился в дом, потрясла ее, как угрожающее предзнаменование. Она испугалась, не случилось ли чего-нибудь с князем Михаилом, но у нее не хватило сил выбежать и спросить. У нее захватило дыхание; она сложила руки и стала молиться.
Между тем в сенях уже слышен был ярый спор и возгласы:
- Пропустите меня, ради Бога! Я приношу хорошую весть!
Как шальной, ворвался к испуганной княгине полупьяный шляхтич, размахивая шапкой; он упал перед ней на колени и рявкнул:
- Виват! Мы выбрали королем нашего князя Михаила!
Княгиня сочла его пьяным или помешавшимся. Для нее это сообщение казалось такою невозможностью, что его слова вызвали только горькую улыбку:
- Хорошо, хорошо! - воскликнула она. - Поди выпей там чего-нибудь... и...
Но не успела она окончить свои слова, как двери снова распахнулись и вошел ксендз Фантоний, чрезвычайно бледный, какой-то торжественный, взволнованный, как будто он собирался известить о каком-нибудь несчастии.
Тем временем слуги уводили шляхтича, упорно сопротивлявшегося и продолжавшего кричать "Виват!"...
- Вы уже, значит, знаете? - спросил кустодий слабым голосом.
- Князя Михаила выбрали королем!
При этих словах Вишневецкая побледнела, ноги ее подкосились и она упала в кресло.
- Достовернейшее дело, он избран и провозглашен единогласно. Примас со своей партией сопротивлялся было, но был вынужден вернуться в павильон, чтобы провозгласить его.
Елена, которая войдя слушала, побледнела, как стена, слабо вскрикнула и без чувств упала навзничь.
К счастью, турецкий диван, около которого она стояла и на который она упала головою, предохранил ее от значительного ушиба, а крик вызвал из соседней комнаты служанок.
Зебжидовская после недолгого обморока пришла в себя, но осталась, точно пораженная громом.
Мать хотела молиться, сложила руки, но губы ей не повиновались.
Елена тоже плакала вместо того, чтобы радоваться. Вместо радости ими овладело невыразимое беспокойство и страх перед будущим.
Ксендз Фантоний не сумел найти подходящих слов, чтобы успокоить их и внушить им необходимое мужество. Княгиня Гризельда сердцем матери провидела, что ожидает ее сына.
- Душа Иеремия может утешиться, - шептала старушка, отирая слезы, - но бедный Михаил станет жертвой. Столько врагов, столько завистников, а сочувствующих такая ничтожная горсть...
- Об этом не нужно тревожиться, - возразил отец кустодий, - все это переменится в одно мгновение: друзья найдутся, а враги умолкнут.
- Да, ведь у него нет сил для этого, - шептала мать и повторяла: - бедный Михаил!
Зебжидовская молча какими-то безумными глазами бессмысленно смотрела в окно. Она хоронила все свои надежды: Михаил король, на недосягаемой высоте, а она одинокая... сирота навек!..
Его воцарение не радовало ее, она знала его слишком хорошо, она знала, что он сотворен не для трона, что на нем он может стать лишь жертвой.
В тяжелом ожидании прошло много времени; раскачались колокола всех костелов, гром пушек доносился до домика, и эти проявления торжества наполняли сердце княгини Гризельды все большей тревогой.
Наступал вечер.
На улице слышался шум, стук колес - у ворот остановился большой кортеж, сопровождающий нового государя, который бежал взволнованный к матери.
Она хотела встать ему навстречу, но силы ей изменили.
Вишневецкий, в сопровождении Любомирского и ксендза Ольшевского, вбежал в комнату и пал на колени пред матерью, заливаясь слезами.
- Благослови, - проговорил он тихо, обнимая ее ноги, - благослови, матушка, свое дитя!
Никто из присутствующих не мог удержаться от слез, и у каждого в глубине его души шевельнулась мысль, что царствование это как-то, странно начинается со слез.
Епископ холмский и староста спижский через короткое время сочли нужным оставить мать с сыном вдвоем. Любомирский только предупредил, что потом он заедет за свояком, чтобы проводить его в королевский замок, где он уже должен был провести ночь, так как на следующее утро нужно было уже обсудить и вырешить тысячи разных дел.
Король просил лишь, чтобы его, хоть на несколько часов, оставили одного, с матерью.
Елена, придя в себя и возвратившись в комнату, стояла дрожа, всеми почти забытая; в сторонке и грустными глазами смотрела на товарища своей юности.
Только по выходе епископа, кустодия и Любомирского Михаил начал искать ее беспокойным взглядом, подошел к ней и, схватив ее за руку, прижал к своему сердцу.
Без слов смотрели они друг другу в глаза...
Княгиня Гризельда понемногу приходила в себя. Она потребовала от сына, чтобы он ей объяснил, как могло произойти то, что случилось. Ведь, никто не приготовлялся, не хлопотал, не думал об этом избрании. Михаил с утра уехал как обыкновенно, не предчувствуя того, что его ожидало.
- Один Бог, который управляет людскими судьбами, - ответил сын, - ведает, как исполнилась Его воля надо мной.
Я спокойно стоял у сандомирского знамени, не предугадывая ничего. Я слушал гам, смех и говор... До моих ушей долетело имя Поляновского... Затем, не знаю откуда, раздалось в воздухе мое имя... Сначала я не понимал ничего...
"Я не верил своим ушам, сопротивлялся, отпрашивался... Голоса увеличивались, росли, шляхта стала сбегаться толпами, обнимая мои ноги, бросая вверх шапки, радуясь, а у меня слезы покатились из глаз...
Я, принимая это за недостойное надругательство, сердился...
Увы, произошло в действительности то, чего никто в мире не мог предвидеть.
Меня ввели в павильон, из которого значительная часть сенаторов с примасом удалились в город... остались только Пацы, Ольшевский, Любомирский, который собственно и заместил Потоцкого. Не знаю, сколько времени продолжалось замешательство и неуверенность, но за павильоном шляхта грозно роптала, настаивая на провозглашении.
Не знаю также, добровольно ли или по принуждению вернулся примас, когда стали требовать у епископа вице-канцлера, чтобы он провозгласил избранного.
Ах, каким взглядом беспощадной ненависти пронзил меня примас! С какой гневной гордостью приветствовал меня Собесский! С какой насмешкой - Морштын...
Этих глаз не забыть мне во всю мою жизнь!"...
Мать уже с чисто женской заботливостью начала раздумывать о предметах первой необходимости. Дома денег было мало. Михаил обшарил свои карманы и положил на стол все, что нашел у себя. Елена прибежала с целой домашней кассой. Все это, вместе собранное, составило такую ничтожную сумму, что ссуда, которую предлагал было ксендз Фантоний оказалась необходимостью.
Ни новоизбранный король, ни мать его не представляли себе, как они справятся завтра же с удовлетворением всех необходимых требований. В каретнике под навесом стояла одна лишь старая, подержанная карета, с заплатанными стенками, коляска и телеги. У верховой лошади не было ни статности, ни сбруи, соответствующих сану государя. Любомирский уже предложил весь свой выезд, но этого было мало. Обратиться к Собесскому, как к гофмаршалу, чтоб он возил на своих конях, не позволяла гордость.
Положение было трудное.
Враги следили и могли использовать удобный случай высмеять этого "короля черни", "избранника серых зипунов".
Вечер среди этого разговора, прерываемого повествованием, проходил быстро. Только теперь вспомнили, что Михаил за весь день ничего почти не брал в рот.
Елена побежала приготовить ему наскоро что-нибудь поесть.
Потом он с нею вышел в столовую, так как княгиня захотела помолиться.
Михаил точно пьяный, держась за руку Елены, притащился к столу, и только вино подкрепило его несколько. Сели, как в былое время, друг против друга. Зебжидовской пришло в голову, что, наверное, в последний раз им удалось так запросто по старой привычке быть близко друг к другу, и она опять расплакалась и, закрыв лицо руками, рыдала.
- Елена! Ради Бога, - начал король, - не лишай меня мужества!
- Для меня все кончено, - сквозь слезы воскликнула Елена, - мое счастливое житье кончается сегодня. Что мне делать?!
- Сестра ты моя милая, - перебил Михаил, - не отымай от меня силу, мне как раз теперь больше всего нужно ее. Ничто не изменится, ничто не может измениться в моем сердце по отношению к тебе. Будешь тем, чем ты была, - моей драгоценнейшей Еленой... наравне с моей матерью, с существом, которое я нежнее всего люблю на свете и обожать не перестану!
Елена, несмотря на все усилия, не могла успокоиться и остановить слезы:
- Прости, - сказала она, наконец, - это слезы эгоизма - они последние! Я не могла их удержать. Я думаю и представляю себе наше одиночество и сиротскую долю. Они тебя захватят, увлекут, не дадут передохнуть, не будет у тебя ни одной свободной минуты для нас. "Король"!., ты теперь не король, а невольник их и жертва.
Тихое, мирное, бедное наше счастье разлетелось и разбилось навеки... Ах, если бы ты, по крайней мере, мог быть счастливым!..
- Я? - подхватил Михаил, - я на это даже и не надеюсь... я не считаю это возможным!..
Я знаю, что меня ожидает... Если бы ты видела эти физиономии, которые сулили мне неутомимое преследование и войну!.. Если бы ты только могла представить себе, с каким угрожающим и в то же время притворно униженным выражением лица Пражмовский вез меня в костел... какое бешенство сдавливало его голос в груди, как он весь дрожал, глядя на меня... а Собесский!.. а этот целый легион их!..
Елена вскочила возмущенная:
- Ведь, ты же король! - воскликнула она. - Правда, я слышала, что власть польских королей очень мала, но все-таки невозможно, чтобы среди сенаторов ты совсем не нашел себе поддержки и помощи.
Я слышала, как ты сам же рассказывал, что Пацы, ведь, не отступились от тебя.
- Да, они не уехали вместе с примасом, они остались в павильоне, но они держались издалека, в выжидательной позиции, - сказал молодой король.
Наступило короткое молчание.
- Что мне во всем этом? - тихо начал Михаил. - Что мне в королевском сане, если я не буду иметь около себя ни матери, ни тебя? Я привык делиться с тобою мыслями, не раз ты была лучшим моим руководителем и советником.
Я должен найти способ урывать какой-нибудь часок для себя, чтобы я мог укрыться здесь и отдохнуть.
Не осилить мне непрерывного королевствования, - ведь я так любил покой и тишину...
поэтому ей оставаться здесь, а в королевский замок она не захочет переезжать...
Михаил уже не слушал, искал своими руками белых ручек сестры и, страстно шепча имя Елена, пожимал их... Она тоже забывалась, смотрела ему в глаза... и плакала...
- Мы должны расстаться, - шептала она. - Ты найдешь тысячи таких, которые заменят тебе сестру и друга, а в моей жизни не будет уже никого.
- Ничто нас не разлучит, - перебил возбужденно Михаил. - Ты сама твердила, что я король. Люди вправе навязывать мне обязанности, но сердцем своим я один волен распоряжаться... Ты можешь быть уверена в этом... я не понимаю жизни без тебя.
Бог знает, сколько времени продолжался бы еще этот разговор сквозь слезы, если бы княгиня Гризельда не начала спрашивать о сыне. Михаил встал, схватил Елену, прижал ее к сердцу и горячо поцеловал в лоб.
- Помни, - сказал он, - будь, что будет, а я - твой, я тебе верен... я твой!..
Взволнованные вернулись они к старушке, которая, может быть, угадывая это слишком горячее прощание, беспокоилась и именно поэтому отзывала сына.
Почти в тот же момент Любомирский возвратился за королем...
Мать не хотела отпустить Михаила.
- Дорогая матушка, - сказал Любомирский, целуя ее трепетные руки, - в замке, несмотря на позднюю пору, полно, ожидают вашего Михаила, те, которые скорее всего могут опасаться его нерасположения к себе... потому что еще сегодня они выказывали ему свое нерасположение. Канцлер Пац сидит и говорит мне, что не уйдет, пока не переговорит с королем... Михаил уже не принадлежит больше ни вам, ни семье, а только стране, которой должен служить... Я его похищаю, мы едем...
Михаил еще раз нагнулся к коленям матери, хотел потом подойти к Елене, но она только махнула ему рукой, поднесла платок к глазам и убежала.
Прямо отсюда они должны были спешить в замок, в котором было светло и, несмотря на ночь, действительно полно народа...
Экипажей, лошадей, кортежей, стражи стояло во дворе сверх всякого комплекта. В комнатах, еще несколько часов тому назад пустынных и запущенных, царило движение.
Придворные, рассеявшиеся после Яна Казимира, при первом же известии об избрании нового короля начали собираться в замке, готовые снова служить. Еще царил беспорядок, но зато людей было уже много.
Михаил с Любомирский выходили из экипажа, когда королевский конюший, стоя на подъезде, сообщал со смехом, что на завтрашний день, старосте спижскому не придется хлопотать о возке для короля:
- Их уже у нас имеется три, новенькие, как с иголочки, каждый с шестью великолепными лошадьми в упряжи, - говорил конюший. - Я не мог разузнать, кто их привел и пожертвовал, но я осматривал их и нахожу великолепными...
Михаил, может быть, не слышал этого, он спешил наверх, где, как ему сообщили, ожидал его, кроме многих других, также и канцлер Пац. Вместе с канцлером почти вся семья Пацев явилась к королю.
Не было Собесского, хотя пост великого маршалка должен был привести его сюда, но зато остальные сановники были налицо.
Когда скромно и робко появился молодой король, ему не дали еще отойти от порога, как уже окружили кольцом, - каждый хотел быть первым с приветом и поклоном, чтобы уверить, что он, такой-то, был особенно счастлив от выбора.
Даже Пац при всей своей гордости свидетельствовал во всеуслышание, что он, правда, был на стороне Кондэ и готов был затем подавать голос за Лотарингского, но что ни он, ни кто-либо другой не ожидали такого видимого Божьего чуда, вдохновения Святого Духа.
- Раз это случилось, - прибавил он, - мы счастливы и приносим тебе в дар наши сердца, а в случае надобности и руки.
его достойным короны.
Сейчас же нашлось еще несколько лиц, которые стали уверять, что они тоже слышали это и очень хорошо запомнили.
Канцлер считал самым безотлагательным делом примирить и привлечь примаса, обещая, с своей стороны, через посредство жены повлиять на французский двор, чтобы тот был благосклонен к новому королю.
И таинственно прибавил:
- Найдутся еще средства сближения, и даже соединения с Францией, но на это есть еще время впереди....
Михаил едва успевал благодарить всех, чудом оказавшихся на его стороне, но зато на душе у него стало все-таки несколько спокойнее.
Наконец, уже совсем поздно ночью гости оставили замок, давая возможность уставшему королю отдохнуть. Один только Любомирский еще остался с ним.
Хотя бывшая спальня Владислава и Казимира, занятая теперь новым королем, находилась в более спокойном конце королевского замка, все-таки, лишь только начало светать, все тут так зашевелилось, стало прибывать столько народа, что Любомирский вынужден был встать.
Причиной этого движения было решение шляхты, принятое вчера под Волей единогласно и с большим воодушевлением, что, - кто голосовал за короля, те должны принести в дар королю, над бедностью которого открыто насмехались господа Пацы, самое лучшее из своего достатка, чтобы таким образом снабдить всем соответственно его королевскому сану.
Это решение было принято с таким увлечением, что в лагере избирателей никто почти не мог заснуть... Каждый придумывал, что именно он даст, и щедрость была так велика, что каждый готов был пожертвовать для своего короля даже свою последнюю лошадь, а это для шляхтича самая тяжелая жертва.
А так как в этой огромной толпе было немало и очень богатых, и эти для большего блеска на выборах захватили с собою из дома именно то, что у них было самого редкого и Драгоценного, то почти каждый имел что-нибудь, что вполне годилось для подношения королю, а наиболее бедные, которым нечего было дать, готовы были отдать хоть пару своих пистолетов или свою любимую саблю.
Почти всю ночь шла чистка, выколачивание; подправляли то, что каждый собирался утром отнести в королевский замок.
Чуть свет эта своеобразная процессия потянулась от Воли к замку длинными рядами... на лошадях, с телегами, возками...
Чуть не силою ворвались они в замок, требуя у бургграфа {Дворцовый комендант.}, чтобы он отвел отдельный зал для приемки даров и посадил бы писаря с книгой для их регистрации. Безуспешно он отговаривался, ссылаясь на то, что у него нет никакого приказания свыше; на него насели с криком, забушевали, а, так как и старая дворцовая прислуга была на их стороне, то залы были открыты, нашелся писец, и началось приношение даров, которое заняло целый день и продолжалось без перерыва еще несколько дней.
Это было событие, никогда раньше не случавшееся - в таких, по крайней мере, размерах. Случалось, правда, что паны и шляхта подносили королям то каких-нибудь особенно породистых лошадей, то редких животных для зверинца, то какие-нибудь памятники старины, но такого наплыва подарков никто никогда не видывал и даже не слыхивал.
На улицах собиралась неисчислимая толпа, чтобы посмотреть на это веселое и странное шествие, единственное в своем роде. Дело в том, что не было такой вещи, которой бы не несли его мосци королю, начиная с лошадей и охотничьих собак и до золоченой посуды, кувшинов, мехов и ковров...
Ни Любомирский, который вначале хотел помешать этому собиранию, ни князь Дмитрий Вишневецкий, который прибыл утром в замок, не могли уговорить шляхту, которая задорно настаивала на своем праве - дарить своему королю. В конце концов пришлось подчиниться и трое писарей едва успевали заносить в реестры вещи и фамилии... Жертвователям не приходилось особенно конфузиться, так как почти все было отборное и ценное.
Одного вооружения уже было достаточно для значительного эскорта охраны, если бы ее захотелось безотлагательно учредить.
Несколько позже начали также стекаться в большом числе и сенаторы.
Только Собесский и Радзивиллы долго не появлялись, так как первый был в открытой ссоре с Вишневецкими, особенно с князем Дмитрием, а Радзивиллы вели войну с Пацами. Поэтому, как только они узнали, что Пацы примкнули к Михаилу, они соединились с Собесским.
Гетман, они и примас образовали ядро того неумолимого лагеря противников, которых Михаил никогда и ничем не мог впоследствии ублаготворить. Но этот день, по крайней мере, внешне, был днем поклонения и оваций.
Гетман даже, по обязанности маршалка, вынужден был явиться в замок и там навести какой ни на есть порядок.
И он, и все, враждебно настроенные, сенаторы имели случай лично убедиться, с какой, можно сказать, рьяностью шляхта демонстрировала свою преданность избранному ей королю.
Перед их глазами проходили эти вереницы людей, приносивших дары, а в отведенных залах всякий любопытный мог созерцать действительно замечательное нагромождение драгоценного имущества, которого было уже вполне достаточно для полного королевского обзаведения. Громадное число лиц, принявших участие в этом сборе, дало возможность осуществить эту грандиозную складчину, в результате которой уже к полудню весь зал был так завален дарами, что почувствовался недостаток места.
В каретниках и в конюшнях становилось тесно для придворных лошадей, экипажей, для привозимых палаток. Новая дворцовая прислуга прибиралась, как успевала, но все-таки дары требовали все больше места.
Все шли наблюдать и удивляться.
Первое место занимали серебряные вещи, которых нанесли огромное множество, так что они лежали кучами, как дрова, особенно тазы и ковши, между которыми московская и голландская выделка лежала рядом с аугсбургской и гданской. Бокалы, стаканы, кубки, фигурные в виде пажей, ананасов и фантастических зверей, серебряные, золоченые, осыпанные драгоценными камнями сделали бы честь и их бы хватило для роскошнейшего буфета. Не было недостатка ни в громадных кувшинах, ведрах, ни в "запоясных" ложках, которых у шляхты было довольно много в запасе, у иных даже дюжинами, с изображением святых и надписями. Все давалось от чистого сердца, самое дорогое, даже нательные образки Девы Марии и Спасителя на золотых эмалированных пластинках, даже сосудцы с мощами и ладанки. Один из более богатых поставил серебряную бочку на скрещенных ножках, с Бахусом верхом на бочке.
За серебряными вещами следовала сбруя и седла, на которые, также как и на чепраки, покрывающие лошадей, тратились сильно, выстилая их бархатом, обивая толстыми золочеными бляхами спереди и сзади, с широкими стременами, закрывающими целую ступню; некоторые были даже осыпаны бирюзой, другие украшены черным ониксом. К каждому седлу прилагалась соответствующая сбруя, и часто один султан, который торчал у лошади на лбу, стоил тысячи. Чепраки же, вышитые золотом и жемчугом сплошь так толсто, что до них нельзя было дощупаться, не представляли собой какой-либо редкости. Кроме того, обыкновенно к такой сбруе относилось еще изукрашенное копье, а часто еще и щит к нему и колчан с луком.
Луки были в малом употреблении, но для щегольства все их носили, а колчаны даже усыпались камнями самоцветными и обивались золотом. Ко многим седлам приделывались гусарские крылья в серебряной оправе, вместо того, чтобы седоку носить их за своими плечами.
Затем следовало оружие, в котором тогда было большое разнообразие, так как его добывали и из Италии, Испании, Германии, Англии, Франции и с азиатского востока.
Ружья, обделанные в слоновую кость и с золотой насечкой, украшениями из черепахи, сделанные из заморского дерева, твердого и тяжелого, как железо, турецкие и французские пистолеты, щиты малого размера с выгравированными изображениями, золоченые и чеканенные шлемы, кольчуги из золоченой проволоки, на которой были насечены молитвы, псалмы и надписи. Сабли, палаши, мечи, боевые колпаки с перьями цапли, грудами валялись на полу, а железных лат просто не перечесть! Была даже броня для охоты и турниров, которую уже редко кто тогда надевал.
Собесский, который мимоходом взглянул на все это, сказал шедшему с ним Потоцкому:
- Целый цейхгауз, мосципан!
И вздохнул.
В сущности недоставало только пушек, мортир, но были даже арканы и багры. Дальше целая палата была завалена кипами ковров, попон, узорчатых фламандских материй и целых свертков материи для обивки. Откуда они взялись тут можно было объяснить себе лишь тем, что лица, которые не имели с собою ничего подходящего для подарка, устремлялись в склады и магазины, а так как на выборы приехало много персидских купцов, армян и турецких перепродавцев, то было из чего и выбирать подарки.
Правда, некоторые подарки могли вызывать смех, но они все-таки шли от чистого сердца и говорили о том увлечении выборами и о той ненависти к панам, которых не заглушила даже победа... Не столько, может быть, здесь двигала любовь, сколько антипатия к тем вельможам, которые, продав себя, пренебрегали массой и хотели навязать ей того, кого им было угодно.
Это все хорошо понимали, и потому в сердцах Собесского и его товарищей возникало тем более сильное желание показать свою силу и отмстить за позорный провал...
Во всем городе только и разговоров было, что о самоотвержении бедной шляхты, которая проявила чисто барскую щедрость.
Князь Михаил не был подготовлен к тому счастью, которое люди называли таким именем, но которое на самом деле оказывалось непосильным бременем. Никогда ничто не предсказывало ему подобной судьбы, а характер и воспитание не подготовили его к новой роли.
Его, безоружного, с первого же дня окружила сеть интриг; против него были все вельможи, за исключением Пацев, Любомирского и епископа Ольшевского. "Любовь народа", - как ее презрительно называли, - лишь усиливала среди власть имущих нерасположение к нему...
Примас обдумывал, как ему поступать, но в сердце у него было глубочайшее отвращение к этому человеку, который сделал его бессильным в глазах мира и отнял у него плоды долгих стараний.
за границами королевства составляли предмет занятий Собесского. Молча слушал новоизбранный король, наблюдал, не смея еще ни вмешиваться, ни принимать в чем-либо участие. Решалось все без него... К тому же собрание в замке было лишь формальностью, а на деле оно не имело значения, так как лишь вечером у примаса имелось в виду обсудить, что же дальше?
Пражмовский вернулся расстроенный и раздосадованный, так как он сделал над собою все, что мог, чтобы расположить к себе новоизбранного короля, а тот был с ним горд, холоден и равнодушен. Пражмовский надеялся, что легко завладеет королем, что король будет счастлив, найдя в нем друга, а вместо того, молодой Пяст, заранее предупрежденный о характере этого человека, отделывался от него молчанием и не поддавался чарам примаса.
Вечером у отцов иезуитов, понятно, ни о чем другом не говорилось, как только о короле, о выборах и об этой безумной выходке шляхты, которая одарила своего небогатого избранника.
- Если бы всего этого самому не видеть, не слышать, - восклицал примас, - нельзя было бы поверить этой сказке. Это похоже на легенду о каком-нибудь Лешке или Попеле... Сегодня же мне передавали, что уже болтают, будто бы рой пчел сел на королевское знамя, будто бы это живое знамение того, что Господь Бог сам пожелал Пяста.
Раздавались разнородные мнения:
- Не усидит он на троне, - шептал Морштын, - нет у него поддержки... не хватит сил... Собесский не будет его ни спрашивать, ни слушать, а Пацы...
- Пацы!.. - выкрикнул примас, который извивался и корчился в минуты гнева. - Слыхана ли подобная измена?!
- Пацы боялись потерять то значение, какое они только что приобрели, - сказал гетман. - Я уверен, что канцлерша мысленно уже сватает его во Франции...
- Я бы этому не удивлялся, - перебил Пражмовский, - так как у меня самого была такая мысль, но Австрия не зевает... хо, хо!..
Кто-то из присутствующих обратился к прошлому, чтобы выяснить причину этой катастрофы, так как до сих пор оставалось невыясненным, кто собственно исключил герцога Кондэ и посадил на престол князя Михаила.
Влияние цензуры {Критической брошюры.} ксендза Ольшевского они ни во что не ставили. Тонкие политики искали тайных пружин, не будучи в состоянии поверить, чтобы эта бедная серая шляхта, эти простаки могли обойти таких людей, как они...
- Допустим, что герцога Кондэ, - с этим согласились все, - мог выкурить хитрый Шаваньяк, но, ведь, не мог же он стараться для Михаила?!
Допустить "случайность" или "волю Божью" не мог никто из присутствующих; поэтому для них оставалось загадкой, что именно подготовило выбор сына Иеремии, и примас теперь уже подозревал Пацев, что это, пожалуй, они, ради своих планов, подстроили все и осуществили.
за ним ни больших дарований, ни энергии.
Примас прямо считал его неспособным к правлению:
- Мы упрекали прежнего короля Яна Казимира в том, что он был слаб и позволял собой править!.. Что же будет с этим господином, который очень годился бы в подкоронные при Императорском дворе, но никак не в короли?
Морштын пожал плечами:
- Вчера у канцлерши я его подтолкнул локтем, чтобы он мне дал проход, и он уступил очень покорно, а сегодня я должен целовать у него руку...
когда королей изгоняли и избавлялись от них.
Рассуждения, нарекания и совещания у Пражмовского продолжались до поздней ночи, но не смогли ни к чему привести, и все кончилось одним ропотом и угрозами.
В замке в это время изводили короля, кто просьбою об аудиенции, кто сообщая какие-либо известия, кто выражая благопожелания, или напоминая о себе, как о старом слуге его отца... Михаилу так тоскливо было без матери, что, наконец, он вырвался к ней вместе с неотступным Любомирским. Тут он надеялся отдохнуть душой и телом. Он не взял с собой ни слуг, ни придворных, ни свиты, которая бы выдавала его новый сан; ему хотелось быть по-прежнему тем же Михаилом - свободным и счастливым. Елена приветствовала его на пороге:
- Ах, нет! Пусть, хоть здесь, я не буду им для вас, - перебил Михаил, хватая ее руку, - я уже и так измучен одним днем царствования.
На ее лице виднелось счастье и она старалась вдохнуть сыну побольше мужества.
- Елена, милая, - воскликнула она, - в замке все еще неустройство, - им, быть может, нечего было поесть, угости же Светлейшего Государя...
Тут Любомирский начал рассказывать о награждении короля шляхтой, и княгиня Гризельда расплакалась, радуясь не дарам, а любви, которая их поднесла.
- Это так, - прибавил староста спижский, кончая рассказ, - но, милая матушка, у нас есть также целая армия непримиримых врагов с гетманом и гетманшей во главе...