Автор: | Крашевский Ю. И., год: 1869 |
Категория: | Повесть |
III
В начале нашей повести ранняя весна только что показывалась еще из-под снегов, - страшная пора для убогого. Старого корма уже нет, а лишь едва надежда на новый. Животные и люди, израсходовав зимние запасы, только осматриваются вокруг, прося у Бога зелени и света.
В нашем климате ничего нет печальнее времени, часто продолжительного - предшествующего вскрытию весны. Торчат нагие деревья; укрываясь в тени, черные оледенелые глыбы снега лежат в долинах; воздух влажный и холодный; на небе серые дождевые или снеговые тучи; в гумнах и сараях запасов очень мало, или совершенно пусто.
Стадо будника хотя исхудавшее, может, однако, поддерживать свое существование, привыкнув зимой питаться ветвями молодых деревьев, их корней, добываемыми из-под снега травами. Коза добирается к вкусным древесным почкам, которые ее накормят. Но человек? Человек в ту пору иногда уже умирает с голоду, примешивая в хлеб все, что только можно примешать в него, чтобы обмануть желудок и выиграть время.
Поздно вечером, у горящей лучины сидело все семейство будника, исключая главного члена. Старик Бартош еще не возвращался из леса.
Вдова Саломея, жена покойного брата Бартоша, которую обыкновенно называли пани Павлова, сын Бартоша - Матвей и дочь Юлия, беспрестанно посматривали на дверь, ожидая прихода отца. Темный и ненастный вечер шумел в лесу; но голос этот казался глухим молчанием для привычного уха.
В печке варилось что-то в горшках, на которые иногда равнодушно посматривала Павлова. Это была женщина лет пятидесяти с небольшим, с заурядными чертами лица, цвета желтовато-темного, сродного будникам, с лицом, изрытым морщинами. Одета она была в толстой, серой сорочке, в изорванной исподнице; голова повязана старым, грязным, холстяным платком.
В угасших глазах, на побелевших устах ясно выражались следы нужды, унижения, страдания. Страдание, которое возвышает, облагораживает душу сильную, убивает и уничтожает слабую.
Смотря на старуху, казалось, что она не дрогнула бы ни перед каким средством, лишь бы улучшить свое положение; и если и были когда в ней добрые чувства, то они угасли под тяжестью ежедневных огорчений, грустных, безнадежных.
С поджатыми ногами, подперев рукой подбородок, сидела она, глубоко задумавшись, устремив неподвижный взор на стену, а из-под платка вырывалась пряди нечесаных волос неопределенного цвета.
Близ нее, на припечке, пряла Юлия - дочь Бартоша.
Дивным явлением была эта девушка в хате убогого будника.
Белая, стройная, с черными, как вороново крыло, волосами, с черными глазами, сиявшими из-под длинных ресниц, она была на переходе из детского возраста в юношеский.
Под толстой, но чистой сорочкой, только что начинали развиваться девические формы. В каждом взоре, в каждом движении уст проявлялись страсти. Бедный наряд, однако же, был надет не без кокетства - видно было желание украсить себя: гладко причесанные, пышные волосы прикрыла она голубым платочком, концы которого были кокетливо распущены; на шее немножко монет и желтый крестик выглядывал из воротничка сорочки.
Юлия пряла, не думая ни о веретене, ни о кудели, со взором блуждающим, полным глубокой задумчивости. Видно было, что мысли ее и надежды улетели куда-то далеко за хату и леса.
Вблизи от нее, на опрокинутом ведре, сидел Матвей, настоящий будник, с чертами лица без выражения, которых нужда лишила жизни, краски, молодости. Косматые волосы спустились ему на серые, бессмысленные глаза; в чертах ничего благородного и никакого, даже далекого сходства, с сестрою. На рано состарившемся лице его не осталось даже следа румянца, и он казался гораздо старше, чем был на самом деле. В это время он плел лапти, а у ног его лежал верный приятель дома, старый Бурко, с облезлой шерстью, острыми ушами и ввалившимися боками.
Тишина прерывалась только треском лучины да клубами дыма, который уносился вверх. Наконец, Павлова, вздохнув и почесав голову, сказала острым, неприятным голосом:
- Отчего это Бартош до сих пор не возвращается?
- Га? - спросил глупо Матвей, оставляя работу.
- Странно, что нет Бартоша!
- Что за странно? Должно быть заблудился; ночь такая темная, что и Бурко не попал бы домой.
- Да где же бы он мог заблудиться?
- А почему же и нет?
- Но ведь он знает лес, как свой карман.
- Ба! Всяк из нас его знает, но каждому случается заблудиться, если захочет нечистый.
- Не толковал бы пустяков, Матвей, - перебила Павлова.
- А мне бы уже хотелось поужинать, - сказал он через несколько минут Павловой. - Будете ли ожидать отца?
- Кажется и спрашивать не о чем.
Матвей встал, потянулся, пошел к двери напиться воды, бросился на лавку со вздохом, но полежав, захрапел через минуту. Павлова, увидев, что он спит, обратилась к Юльке.
- Грустно! - сказала она ей. - Спой что-нибудь. Ветер раз гуливается, а в лесу так глухо... Этот болван спит... Дрожь пробегает по телу. И под этакую ночь вспоминает еще о нечистом!
- Нет что-то охоты петь...
- Как? В твои лета? Боже мой! Когда я была в твоем возрасте, то покойная мать моя, - царство ей небесное, - закрыть рта мне не была в состоянии.
- Должно быть вы жили лучше, оттого и было веселее.
- Разумеется. Но для всех лучше были прежние времена. В лесах раздавался шум работы: всюду народ, топоры стучат, в печах трещит, капает смола, мазуры поют песни... Здесь лежат золотистые бревна, там клепки, сложенные кострами, здесь ставят в кучи лучину, там свозят березовую кору, дальше жгут золу, а там кипит поташ. А надо знать, что покойник Павел мастерски делал поташ - равного ему не было: за десять, за двадцать миль его приглашали. У него всегда зола выходила лучше, чем у других. Нечего говорить, был достаток, шевелилась копейка, было все, чего душе угодно. Ах, если бы не несчастье!
- Несчастье?
- Да, Павел подрался в корчме с Кривоносым и достал себе обухом по голове; два года мучился в постели, пока умер. Эта-то проклятая болезнь и меня сгубила. Если угодно было Богу, чтобы я осталась сиротою, то скорей бы прибрать покойника; а то и бедняк намучился, и мы истратили все до последней рубашки, так что и похоронить его уже было нечем. И вот на старость довелось вытирать чужие углы.
- Как чужие? - сказала Юлька. - Кажется мы свои же, пани Павлова!
- Свои... да, свои...
И, покачав головой, старуха замолчала.
Матвей спал, а Бурко, улегшийся возле него на лавке, взъерошил шерсть и смотрел в окно.
- Но и вам тяжело, - сказала, вздыхая, Павлова. - И не знаю, как мы и выдержим дальше. Что день, то хуже, с каждым днем растет нужда; работы никакой, кроме дрянной смолы, на которую и плюнуть не стоит. Хотели было нас обратить в мужиков и заставить пахать, но из этого ничего не будет. Кажется, что придется умирать с голоду.
Юлька вздохнула.
- Уж, просто сказать, не жизнь, а мучение, - продолжала старуха. - Одна тощая корова и две козы - все состояние. В амбаре пусто, скот издох, козлят подушили волки... А до будущей недели и муки и хлеба не достанет.
- Отец как-нибудь постарается.
- А откуда же он возьмет? Из пальца высосет? Что убьет, таскаясь с ружьем, - только и пищи; из звериных кож не разживешься, потому что и зверя мало; работы нет, и панич...
При этом слове Юлька мгновенно покраснела. Старуха, как бы не заметив этого, продолжала:
- Панич не поможет? Как думаешь?
- Почему же я знаю? Разве же я знаю! - живо отвечала девушка. - Но кажется...
- Что же тебе кажется, милая?
- Так, истинная правда! Так мое сердце! Панич молод, у него доброе сердце - славный парень. А ты кажется ему понравилась.
- Но, но! Я еще не ослепла. Не притворяйся, пожалуйста, я все знаю. Панич часто с охоты наведывается в нашу хату, а как застанет тебя на дворе, то и заговорит, подойдет к тебе, пошалит... делается таким милым, сладким, будто медом вымазан. Ох, если бы у тебя был ум! Если бы я была на твоем месте, знала бы я, что делать.
- Перестаньте же! - вскрикнула Юлька, вся пламенея. - Я даже не знаю, о чем вы думаете. Боже сохрани, если бы отец услышал!
Юлька подошла к печи, в которой готовилась на ужин каша и картофель, без масла. Подавая на стол, картофель приправляли кусочком творогу, а кашу грибами и луком. Свинина была здесь благословенным наслаждением, давно невиданным, а крохи масла чаще продавались в местечке, чтобы купить соли и первых потребностей жизни.