Будник.
Глава V

V

На другой день на утро было холодно, но небо прояснилось; разбуженные солнцем птицы чирикали в лесах, жаворонок вился над обмокшей, черной еще пахотой. Старый Бартош, выйдя перед рассветом, увидел у дверей хаты привязанных лошадей, оставленных евреями. Бедные животные дремали на голой земле и усталые подбирали разбросанную солому. Старик, увидев их, пожал плечами и позвал сына.

- Возьми этих лошадей, - сказал он, - отведи их в местечке и отдай их на руки становому. Скажи, что Абрамка был здесь ночью и их оставил.

Матвей взглянул отцу в глаза, почесался и не отвечал ни слова; видно было, однако же, что он сомневался в своем присутствии духа явиться перед страшным чиновником, который по своему пьянству и злости далеко был известен в окрестности.

- Или нет, нет, - сказал Бартош, - лучше я сам отведу их.

- И вернее, - поспешил ответить Матвей, - потому что я непременно бы проглотил язык во рту.

- А ты, - прервал отец, - ступай в лес с ружьем и в господский двор за хлебом - что нам там следует. Квиток (записку) найдешь за образком.

- Во дворе еще как-нибудь справлюсь, хоть с бедой пополам, - сказал Матвей. - Но если и там начнут меня посылать из угла в угол, от одного к другому...

- Пора бы уж тебе научиться хлопотать самому, - грозно сказал старый Бартош, - скоро меня не станет, придется тебе кормить и себя, и сестру и подумать о хате.

Матвей замолчал, и оба вошли в избу, где Павлова уже, встав с постели, развела огонь и согревала немного козьего молока на завтрак.

Солнце высоко поднималось над лесами и блестело сквозь нагие ветви, когда Матвей, надев серую свиту, новую обувь, барсучью торбу и перекинув ружье через плечо, шел к господскому дому. Старик, тем временем, подостлав мешок, вскочил на одну из жидовских лошадей и повел их в местечко.

Машинально читая утренние молитвы, Павлова лениво ходила по хате. Юлька перед разбитым зеркальцем расчесывала свою длинную черную косу. Обе молчали, посматривая искоса друг на друга. Юлька не смела обратиться к старухе, старуха не знала как завести желанный разговор. Наконец, когда обе они уселись у печки и начали грызть черный и сухой хлеб, макая его в небольшое количество молока, старуха инстинктивно осмотрелась по углам и, не видя никого, кроме тощего, бурого кота, сказала:

- Что беда, то беда! И чем дальше - будет хуже и хуже, - прибавила она вздохнув.

Юлька молча смотрела на нее.

- Старый Бартош целую жизнь был убогим и умрет без рубашки: представится ли случай поживиться, так нет - гордость видишь, ему все совестно. Вот хоть бы вчера. Еврей хотел только день, два лошадей припрятать... Что ему за дело какие лошади? Так нет, надо оттолкнуть грош, когда грош сам в карман лезет. Все вы погибнете через свою глупость.

- Что вы? Отец лучше знает, отчего не хочет связываться с этим евреем.

- Оттого, что трус и упрям. Прости Боже, но меня душит правда и я должна ее высказать, потому что правда, то правда. Не такие теперь времена, чтобы можно было жить честно. Мужик глуп, а говорит: "не взяв на душу, не будет и за душою".

- Эй, пани, пани Павлова!

- Э, что там! Уж говорить так всю правду выскажу. О Матвее и говорить нечего - просто глуп. Вот ты, если бы побольше имела ума, всех бы могла спасти.

- Я? Я! Как же это?

- Как будто ты не знаешь! Оставь, пожалуйста, не знаешь, что панич все готов сделать для тебя.

- Что вы говорите? Вам верно грезится во сне!

- Пожалуйста! Уж что правда, то правда.

- Да нет же...

- Как нет? Не высосала же я из пальца. Уж, когда меня тянешь за язык, то я все расскажу, как было.

- Что же? Что!

И девушка со страхом начала осматриваться.

- Знаешь, что в прошлое воскресение я была на господском дворе?

- Да, была, - отвечала Юлька дрожащим голосом.

- Ну, не прерывай же, слушай. Во дворе, как обыкновенно у панов, шумно и весело, словно чувствуешь как растет сердце, а людно, как будто в городе. Я когда-то сама служила во дворе и теперь чуть не заплакала из зависти, вспомнив свои молодые годы. Но что до этого!.. Говор, смех, избыток. Ключницы на фольварке жарят для гостей колбасы; у эконома играют в карты, пьют мед, застольной смех и суета возле больших мисок, из которых жир так и течет. А о палаце и говорить уже нечего. Прежде побывала я у ключницы и хотела достать пластыря для раны на ноге, но видишь, ключница, старая моя знакомая, отправила меня к самой пани, которая любит лечить и оказывать всякую помощь. Ведь, конечно, ты знаешь старую пани?

- Видела ее издали, в постели.

- Добродетельная женщина, право добродетельная. Уверяю тебя, Бог прямо возьмет ее на небо. Для людей сущий ангел, а набожная, сердобольная!.. Говорят, в соседстве ее называли "Добротою" и, ей-Богу, правда. Весь дворец уступила сыну, в котором души не чаит - он ведь один у нее; все имение отдала ему, а сама живет в садовом флигеле, получает содержание, лечит людей, да воспитывает девушек. Святая женщина. Вот прихожу я к ней. Принимает меня, по обыкновению, сахарными словами: "Милая, сердце мое". Приказала сейчас показать рану, осмотрела, сама дала лекарство, накормила, напоила и потом уже начала расспрашивать подробно: кто я? Откуда?

- Спрашивала вас?

- А как же! Я рассказала ей всю нашу нужду, бедствия и, считая сколько нас, упомянула и о тебе. Пани сейчас начала расспрашивать, - сколько ей лет, умеет ли она что? - и потопе прибавила: - Может быть, она пошла бы служить во двор?

- Не может быть! - вскрикнула Юлька, вставая с лавки.

- Ей-Богу правда.

- И что же?

- О, конечно, он никогда не согласится, - сказала Юлька немного грустно.

пани много девушек, которых с хорошим приданым повыдавала за писарей, экономов, лесничих. Но он свое и свое!

Юлька задумалась и опустила голову. Павлова устремила на нее серые, блистающие глаза, и сатанинская улыбка искривила ее уста на минуту. Вздохнула старуха и равнодушно пошла подложить мокрых щепок на угасшие угли.