Граф Брюль.
Часть II.
Глава II

II 

Прошел год после вышеописанных событий.

Дворец, в котором жил министр Брюль, светился огнями.

Нигде не устраивалось такого торжества с большим великолепием, как в Дрездене; нигде не могло быть более роскошных увеселений, предание о которых было оставлено Августом Сильным. От двора эта роскошь передавалась приближенным короля, а дальше тем, которым приходилось с ними сталкиваться, которые имели связи с высшим обществом, частью даже в зажиточное купечество; тогдашние банкиры не раз задавали пиры для двора; все на того ласково смотрели, кто содействовал веселью и мог прислужиться каким-нибудь сюрпризом.

Фейерверки, иллюминации, цветы, гирлянды, музыка являлись на сцену при всяком удобном случае.

Брюль был одним из самых расточительных временщиков своего времени; он удивлял даже тех, которые перестали чему бы то ни было удивляться.

На этот раз освещение его дворца своей причудливостью превосходило все, давно виданное в столице. Большая толпа народа в почтительном отдалении с удивлением смотрела на каменные палаты знатного вельможи, блистающие разноцветными огнями, как бы гирляндами из дорогих камней и цветов.

Над главным подъездом в овальном щите, выложенном серебряными звездами, светились две тесно соединенные буквы "Ф" и "Г", по сторонам ниспадали гирлянды из роз и зелени; немного ниже, в транспарантах - два гербовых щита, наклоненные друг к другу; они были испещрены какими-то знаками, непонятными для толпы. Дворовые объясняли любопытным, что там значилась фамильная геральдика новобрачных.

Толпа уже довольно долго стояла перед дворцом, когда со стороны замка показалась карета, сопровождаемая гайдуками и скороходами. В ней ехали молодые и мать новобрачной: после приема и бала в замке, они возвращались в собственный дом.

Красавица молодая должна была в первый раз переступить порог своего нового жилища. Все приготовились для встречи молодых; по обеим сторонам лестницы, ведущей в залу из сеней в первый этаж, стояла целая шеренга лакеев в роскошных ливреях; наверху ожидали камердинеры, дворецкий и пажи министра. Для приезда жены Брюль весь дом отделал заново, расширил его и убрал с царской роскошью: везде блестели фарфор, серебро, бронза и тысяча мелких безделушек, которые в тот век были в большой моде. Всю эту роскошь Брюль объяснял себе тем, что этим он воздает честь своему королю; он уверял, что на это тратит свой последний грош только для того, чтобы своей пышностью придавать еще более блеску саксонскому двору.

Когда экипаж остановился у подъезда, из него вышла с помощью зятя старая графиня и медленно стала подниматься наверх; Брюль поспешил подать руку жене, но она показала вид, что не замечает этого и пошла рядом с ним.

Прекрасное лицо Франциски в этот день было очень печально и серьезно, что возбуждало удивление присутствующих; на этом пасмурном лице не было видно счастья новобрачной; равнодушным взглядом она смотрела на блестящее убранство дома, как будто даже ничего не хотела видеть; она шла, как обреченная жертва, которая знает, что не может противиться своей судьбе, хотя счастья ей нечего ожидать. Должно быть, она принудила себя быть равнодушной, успела освоиться с своим положением; ее лицо не выражало глубокой печали, но поражало своей неподвижностью; ее печаль обратилась в медленную изнурительную болезнь, неразлучную с ее существованием.

Наверху в маленькой зале, где на всех стенах горели яркие свечи, блестели хрустальные подвески и богатые оправы у образов, графиня Коловрат остановилась; Франя встала возле нее, с другой стороны - Брюль в свадебном фраке из фиолетового бархата, шитом золотом, в кружевах, с букетом в петличке.

Мать приблизилась к дочери и, приложив губы к ее лбу, прощалась с ней долгим поцелуем, но Франя не была тронута этим доказательством материнской нежности; у графини на глазах навернулись слезы, хотя жизнь при дворе давно сделала ее равнодушной.

- Будьте же счастливы, - тихо проговорила она, - благословляю вас! Будьте счастливы! - и она, растроганная, закрыла глаза рукой; Брюль схватил ее другую руку и покрыл ее поцелуями.

- Вы должны остаться одни, - прибавила она измененным голосом, - моей обязанностью было вас проводить и благословить вас здесь; я не хочу вам мешать, к тому же мне самой нужно отдохнуть после всех волнений... - Она обернулась к Брюлю.

- Поручаю тебе мою дочь! Будь для нее добрым любящим мужем. Франя также привыкнет к тебе. Будьте счастливы. Нужно пользоваться изменчивым земным счастьем... Нужно услаждать дни своей жизни, но не отравлять их. Франя, надеюсь, что и ты для него будешь доброй женой...

Она хотела еще что-то добавить, но какая-то мысль мешала ей выразить то, что лежало на душе, и остановила слова, готовые сорваться с ее губ; они сами должны были догадаться о том, о чем она хотела сказать. Еще раз графиня запечатлела поцелуй на лбу дочери, а та стояла неподвижно, как мраморная статуя. Графиня хотела уходить. Брюль быстро подскочил к ней, с вежливостью подал руку и проводил ее вниз до ожидающего придворного экипажа; она села в него, не говоря ни слова, и откинулась вглубь, прячась от взоров любопытной толпы.

На минуту молодая осталась одна и стояла в глубокой задумчивости; она не успела тронуться с своего места, как Брюль уже вернулся; он хотел взять ее за руку, но она отскочила от него и взглянула с таким удивлением, как будто совсем забыла, где она и что она его жена.

- Ради Бога, - прошептал министр, - с улицы и в доме тысячи глаз устремлены на нас; будем хоть для них счастливы! На сцене жизни мы все должны быть актерами (это была его любимая и часто повторяемая фраза). Разыграем же и мы хорошо наши роли. - Сказав это, он подал ей руку и повел через целый ряд ярко освещенных комнат на ее половину. Все, что попадалось рассеянным глазам Франи, было так великолепно, так богато и роскошно, что у каждого, кроме нее, вызвало бы возглас удивления, но она шла ни на что не смотря, ничего не замечая. Наконец, они вошли в уборную; следующая за ней комната была спальня; там две алебастровые лампы разливали таинственный полусвет.

Молодая женщина бросилась в кресло, стоящее перед туалетом, и, облокотившись рукой на столик, покрытый белой кружевной салфеткой, глубоко задумалась.

Здесь новобрачные были совершенно одни, только с улицы доносился говор толпы, все еще глазевшей на иллюминацию.

Он хотел стать перед ней на колени, но Франя быстро поднялась, вздохнула, как будто сбрасывала с своей груди давившую ее тяжесть, и произнесла твердым голосом:

- За целый день разве не довольно было комедии. Наедине друг с другом нам нечего ее разыгрывать. Потрудитесь и меня, и себя избавить от этого. Мы должны быть откровенны и с первого же дня нужно поступать таким образом. Мы заключили деловой контракт, но не супружество, не союз сердец, так нужно его стараться сделать выгодным для обеих сторон, - и, ни разу не взглянув на Брюля, она начала снимать перед зеркалом венок и подвенечный вуаль.

- Если вы не хотите, чтобы нас могли подслушать, то потрудитесь убедиться, одни ли мы.

- Я уверен в этом, потому что отдал надлежащее приказание, - холодно ответил Брюль.

Франя замолчала. Она взяла с уборного стола флакон с одеколоном и смачивала им свои горячие виски.

- Да, я должна делать вид, что счастлива, как и всякая другая женщина, - заговорила она спокойно, продолжая снимать мелкие принадлежности своего туалета, - но Франя не может быть счастлива... Тот, кого я любила, не скрываю этого, теперь лежит в темнице на сырой соломе и не видит он ни неба, ни солнечного света... Вы любите другую, а мы друг другу чужие. Хотя мне никто не говорил, но я знаю, на что я обречена. Но ведь и я хочу наслаждаться жизнью и вполне свободно буду пользоваться всеми ее прелестями: горечь нужно усладить, следовательно, я имею на это право. Люблю роскошь, меня должны окружить ею; я требую развлечения, чтобы вечно не плакать, чтобы заглушить голос сердца; все это должны мне доставить... Вы для меня человек посторонний... мы можем быть хорошими друзьями, если вы того заслужите. А, быть может, через два дня у меня явится фантазия, и я полюблю вас. Но невольницей ни у кого не буду... даже...

Она быстро обернулась к Брюлю, он стоял озабоченный, не говоря ни слова.

- Вы меня понимаете? Он молчал.

- Мне никто не говорил ни слова, - продолжала она, - но я женским инстинктом отгадала все. Я знаю свою судьбу и знаю...

- Послушайте, - прервал министр, - есть вещи, о которых говорить нельзя; одно слово неосторожно сказанное - уже измена.

- Но вам не нужно меня этому учить, я сама понимаю. Если хотите, я расскажу вам о том, что вы считаете тайной. Август II любил разглашать и хвалиться своими любовными интригами, но его набожный сын боится допускать малейшее подозрение о себе. Поэтому нужно так устроить, чтобы все тщательно скрыть от людского взгляда, - и она сухо засмеялась. - Надеюсь, что, доставляя вам власть и могущество, я буду тем же пользоваться, и желаю, чтобы моя каждая фантазия, каждая затея исполнялась, а у меня их не мало будет, предупреждаю вас. Я жажду жизни, хочу ею наслаждаться, чтобы заглушить тоску. Вы думаете, - с оживлением прибавила она, - что придет то время, когда образ этого несчастного исчезнет из моей памяти? Нет! Я всегда буду видеть те стены, в которых его заточили; темную каморку, твердую постель и бледное истомленное лицо в крошечном окошечке; но в этом человеке живет мощный дух, который его поддерживает и до тех пор будет поддерживать, пока не отворятся перед ним тяжелые двери темницы. Но правда ли, что другая ваша жертва, бедный Гойм, повесился в тюрьме?

Брюль стоял с опущенными глазами.

- Да, это правда! - сухо ответил он. - Но тут жалеть не о чем. Я о нем плакать не стану.

- Да и я также, - произнесла Франя, - но того, другого, я не забуду. Понимаете ли, что рука, погубившая его, хотя и соединенная у алтаря с моей, не может никогда коснуться моей руки... Мы всегда останемся чужими друг другу.

Она насмешливо улыбнулась и продолжала далее:

- Вы для меня приняли католическое вероисповедание, хотя это тоже должно быть тайной. Но и это мне прекрасно вас рекомендует. Какой такт! Какая политика! Польскому королю нужен в Польше министр католик, Брюль там является католиком; саксонский курфюрст должен иметь в Саксонии министра протестанта, Брюль усердный лютеранин; а если бы Моравские братья сделали Циндендорфа своим королем, вы бы, вероятно, присоединились к геррнгутерской общине...

- Но вы не знаете, как глубоко оскорбляете меня! - взволнованным голосом проговорил Брюль. - Я благочестивый христианин, быть может, я много грешу в своей жизни, но Евангелие и его предписания, вера в Спасителя... - и он возвел свои взоры к небу.

- Ах, понимаю, это относится к вашей роли, - сказала Фра-ня, - так лучше оставим это. Но я хочу отдохнуть и остаться одна.

Она взглянула на него.

- Но что же скажет прислуга, что подумают, если вы выгоните меня отсюда? Но, ведь так невозможно поступать!..

- Но иначе быть не может, - воскликнула Франя. - Вы проведете ночь здесь в кабинете, на софе, в креслах, где угодно, а я пойду в спальню и затворюсь там.

Брюль с беспокойством смотрел на нее:

- Понимаю, понимаю, все должно оставаться тайной и мы - нежные супруги. Признайтесь, ведь наше платоническое супружество очень комично. Мужчины станут вам завидовать, женщины - мне. Иные находят вас недурным мужчиной, но король гораздо красивее да еще "король" вдобавок. Я думаю, что приятней быть, хоть тайной любовницей короля, нежели женой министра.

Она засмеялась с злобной иронией.

- Воображаю, как его величество в присутствии жены побоится взглянуть на меня, каким равнодушным станет прикидываться...

- Но, ради Бога, - прервал министр, ломая руки, - ведь и стены имеют уши!

Франя пожала плечами.

- Вы знаете, - шепотом произнес он, - если бы не только нас выдали, но хотя бы явилось малейшее подозрение, малейшая тень правды, мы оба погибли.

- О, это было бы очень нехорошо, в особенности для меня, - отвечала молодая женщина. - Мне пришлось бы тогда жить с вами tet-à-tet, без малейшей надежды на лучшее будущее... Следовательно, нужно быть поосторожнее.

Брюль, ничего не говоря, вышел из комнаты. Все комнаты еще были освещены; медленным шагом он прошел в свой кабинет, где его ждали камердинер и лакеи, зная, что он придет переодеваться.

На столике лежал его утренний костюм: парадный халат из голубого лионского атласа, белье снежной белизны и легкие шелковые туфли, и все это было безупречной свежести.

Брюль переоделся, и так как в это время свечи были везде погашены, то камердинер с двумя серебряными подсвечниками в руках проводил своего барина до дверей уборной; там никого не было, только на столике были разбросаны вуаль и венок новобрачной, ее перчатки и платок; дверь в спальню была закрыта на ключ, в углу горела ночная лампа, в комнате господствовала полная тишина. На городской башне пробил поздний час ночи; Брюль взглянул в окно, на улице было пусто, иллюминация погасла; над темными зданиями высоко светил месяц, выплывая из-за белых волнистых облаков. Ночь была летняя, тихая... он отворил окно, но свежий воздух казался ему душным. В спальне не было слышно ни малейшего шороха. Муж прелестной Франи несколько раз прошелся по комнате; он кругом осматривался, отыскивая себе место для отдыха; маленькая софа и приставленное к ней кресло должны были служить ему постелью... Он прилег и, облокотясь на руку, долго думал; по его губам пробегала ироническая усмешка, он несколько раз бросал взгляд на дверь спальной; но вскоре его мысли приняли другой оборот, и он, утомленный, задремал. И во сне перед его глазами блестело золото, бриллианты, царское богатство, но все это было мертво, нигде не было видно живого лица, ни одной живой души; потом эта картина покрылась густыми облаками и на них буквы с графской короной; наконец, все исчезло во мраке.

Когда он проснулся, был уже белый день. Брюль почему-то перепугался света; он, как можно живее, вскочил с своей неудобной постели, поставил на место кресло, завернулся в халат и на цыпочках вышел из комнаты. Прежде он взглянул на часы... с ужасом увидел, что уже был шестой час; в эту пору он обыкновенно принимался за дела свои. В кабинете он уже застал отца Гуарини, добродушно улыбавшегося, в утреннем сером сюртуке с черными пуговками.

Иезуит молча протянул министру руку, которую тот почтительно поцеловал.

Брюль был немного смущен. Прежде, чем заговорить, оба пытливо взглянули друг на друга.

Гуарини таинственно наклонился к Брюлю и сказал:

- Даже на другой день свадьбы министр не имеет права выспаться, как следует, а в особенности, если он имеет столько могущественных врагов, как вы.

- Но я могу не бояться их, на моей стороне вы, отец, и помощь королевы, - заметил Брюль.

- Нет, всегда нужно бояться и быть осторожным, - прошептал Гуарини... - Хотя за вас сама королева, но помните, мой друг, ведь королевы не вечно господствуют.

- Но, вы, отец, - еще тише проговорил министр, - вы теперь управляете, и надеюсь долго будете управлять совестью нашего короля.

- Дитя мое, а разве я бессмертен? Я уже стар и чувствую, что скоро сделаюсь негодной вещью, которую выбросят в сорную кучу.

На минуту они замолчали. Гуарини ходил по комнате, заложив назад руки.

- И я, и королева немного приготовили князя Лихтенштейна, - произнес он, - но князь действует медленно и осмотрительно. Вообще с этим делом спешить не следует. Дайте время приготовить короля. Пока что у него Сулковский первый человек. Сулковский для него все... Но вы имеете за собой воспоминание об отце; постарайтесь заслужить что-нибудь побольше...

Иезуит замолчал.

усмехнулся, он чрезвычайно любил употреблять в разговоре итальянские народные поговорки. - Duro con duro non fan mai muro (из твердого с твердым стены не сложишь), - прибавил он. - Сулковский бывает duro, a вы должны быть мягким, вкрадчивым. Ma piano, ma piano, ma piano! - Тут он начал что-то быстро шептать на ухо министру, отчаянно жестикулируя; потом, взглянув на часы, Гуарини схватил шляпу и поспешно вышел из комнаты.

В то самое время, когда за ним затворилась дверь, из другой двери показалось желтое сморщенное лицо, и в комнату вошел Геннике; он весь съежился и нес под мышкой большой сверток бумаг; проницательным взглядом он окинул Брюля, чтобы по выражению лица догадаться о расположении духа своего начальника.

- Ваше превосходительство, - сказал Геннике, - прежде всего позвольте принести вам мое поздравление.

- Прежде всего дела, - прервал министр, - нам нужны деньги, деньги и деньги: для двора, для дел в Польше, для короля, для меня, для тебя, не считая Сулковского... Геннике, ты слышишь, нужны деньги!

Экс-лакей закусил губы.

- Но эти негодяи поднимают шум, - произнес он, - шляхта ерошится, в местечках волнение, просят льгот и определенных постановлений.

- Но кто же именно? - спросил Брюль.

- Все.

- Кто же стоит во главе их? Кто громче кричит?

- Там много таких.

- Ну, сколько? Трое, четверо?.. Послать солдат, пусть их отвезут в Плессенбург, там к ним вернется благоразумие, а остальные утихнут.

- Но кого выбрать из них? - спросил Геннике.

- Я бы сам стал сомневаться в выборе, если бы ты не мог сообразить. Не посягай слишком высоко, потому что можешь затронуть сторонников Сулковского; пониже тоже нечего орать, так как от этого пользы не будет; того, кто имеет связи во дворе, не трогай, но пару людей из знати...

- А причины? - перебил экс-лакей. Брюль захохотал.

- Неужто и этому тебя учить? Слово, громко сказанное, оскорбление престола... понимаешь, Геннике, или ты поглупел?..

- Понимаю, - вздыхая, отвечал Геннике. Брюль встал и быстро начал ходить по комнате.

- Не знаю, увижу ли я сегодня Глобика. Передай ему от меня, что он точно не исполняет моих приказаний. На последней охоте едва не поднесли петиции королеве... в кустах сидел, спрятавшись, шляхтич. За несколько часов до прогулки или охоты все дороги должны быть осмотрены, расставлены часовые... Кто знает, с каким намерением?..

- Ваше превосходительство, всего один я не могу досмотреть... а Лосе... а Штамер, Глобик и остальные что же они делают?

- Но Геннике должен справляться за всех, если желает получить вознаграждение один.

Разговор перешел в тихий шепот, но на этот раз он продолжался недолго.

Брюль зевал от скуки.

Геннике понял, что ему следует удалиться.

Принесли шоколад; Брюль наскоро выпил одну чашку с несколькими бисквитами и потребовал одеваться.

на старом рынке, так что туда путешествие было недолгое.

Обыкновенно в эту пору Брюль являлся к королю, но по случаю вчерашней свадьбы министр был уволен на целый день; пользуясь этой свободой, Брюль поспешил навестить князя. Когда о нем доложили, сам хозяин встретил его в зале. Министр не забывал, что сегодня для всех он счастливейший человек в мире и, действительно, хотя его наружность носила следы некоторого утомления, но все же оно сияло радостью и счастьем.

Князь Лихтенштейн был в полном смысле слова вельможей и придворным одного из древнейших царствующих домов в Европе; его наружность превосходно соответствовала его высокому положению: высокого роста, красивый, утонченно вежливый, а в глазах его светился ум и хитрость дипломата. Однако Брюль, хотя незнатного происхождения, но теперь первый министр польского короля, муж графини Коловрат, мог бы себя считать равным князю

Лихтенштейну, но он имел такт не показывать того, а напротив относился к нему с почтительной вежливостью.

Обменявшись первыми приветственными словами, князь увел министра в кабинет; здесь придвинул кресло и усадил его против себя.

- Возвратимся, - сказал князь, - к тому разговору, который вчера был так несчастливо прерван. Могу вас уверить, мой добрый друг, что вы можете ожидать всего хорошего от австрийского двора: титула, состояния, если понадобится, протекции, только мы должны идти рука об руку... Вы понимаете меня?

Брюль протянул ему руку.

- Да, мы, действительно, должны действовать единодушно, но должны это хранить в глубокой тайне, иначе все погибнет.

- Если я погибну, следовательно, погибнет единственный человек, который здесь вам верно служит.

- Но неужели вы можете сомневаться в моей честности? - спросил Лихтенштейн. - Данное мной слово - одно и то же, что слово короля.

- Этого для меня достаточно, - подхватил Брюль.

- Но правда ли, может ли быть, что у Сулковского есть какие-нибудь замыслы или планы на будущее? - спрашивал князь.

- В этом нет никакого сомнения.

- Но, однако, ничего определенного?..

- Как! - воскликнул Брюль. - Настолько определенное, что даже мне известно, что дело касается занятия Чехии... План не только придуманный, но написанный на бумаге...

- Вы его видели?

Брюль усмехнулся.

- Но могли бы вы его достать? - торопливо добавил князь.

Улыбка министра стала еще заметнее; князь придвинулся ближе и схватил его за обе руки.

- Ежели вы мне доставите этот план, ежели вы мне его дадите... - Он почему-то затруднялся говорить далее.

- Тогда бы это было одно и тоже, если бы я отдал в ваши руки свою голову, - тихо отвечал Брюль.

- Однако я думаю, что вы даже свою голову можете мне смело доверить, - прервал князь Лихтенштейн.

- Могу, без всякого сомнения, - произнес министр. - Но если план будет в ваших руках, тогда нет другого исхода, один из нас погибнет. Вам ведь известно, князь, насколько король привязан к нему.

- Но ведь на вашей стороне королева, отец Гуарини, патер Фоглер, Фаустина, - быстро вычислял он.

Брюль усмехнулся.

- Но к Сулковскому давнишняя привязанность короля.

- Действительно, слабые люди бывают упрямы, - проговорил князь, - но, однако, действуя мягко и осторожно, можно их покорить. Действовать внезапно с ними нельзя, потому что они сознают собственную слабость, которая в них порождает упрямство; а если влиять постепенно, нечувствительно, тогда они воображают, что поступают совершенно самостоятельно. Хорошим учителем вам может служить отец Гуарини.

- Но не забывайте того, что Сулковский друг детства короля; он его поверенный в таких делах, о которых он больше никому не говорит.

- Я не спорю, что задача не легкая, но не признаю ее невыполнимой, - отвечал Лихтенштейн... - Но этот план!.. Скажите, ради Бога, вы его видели, читали его?

Но Брюль своей рассчитанной холодностью сдерживал любопытство собеседника.

- Нельзя ли, князь, прежде переговорить об условиях?

- С величайшей охотою.

влияние увеличится, гордость увлечет графа по опасной дороге. Кроме того, Сулковский не умеет ценить нашей праведной королевы. Сулковский недостаточно уважает духовенство...

- Ах, почтенный Брюль, - прервал его князь, - ведь я отлично его знаю, может быть, даже лучше, чем вы, так как он передо мной никогда не маскируется, а я с ним познакомился еще тогда, когда он был в Вене с королем.

- Сулковского нужно удалить, - решительно сказал Брюль, - я больше ничего не желаю и должен достичь этого для блага короля и государства. Пусть будет так, как я рассчитываю, а тогда я сам сумею удержаться и вы будете во мне иметь вернейшего слугу австрийского дома.

- Но все-таки, где же план, тот план?.. - повторял Лихтенштейн. - Отдайте мне его и я на все согласен...

Брюль, как бы неохотно опустил руку в боковой карман; князь, заметив это движение, вздрогнул, приблизился к нему и протянул обе руки.

- Граф Сулковский.

В одно мгновение бумага исчезла, а Брюль сидел развалившись, нюхая табак из эмалированной табакерки, которую уже успел достать из кармана.

Сулковский стоял на пороге и окинул проницательным взором министра и князя, но обратил большее внимание на своего товарища; Брюль привстал и протянул ему руку.

- Вот ранняя птичка! На следующее утро после свадьбы, он от молодой жены летит уже к послам. Я предполагал, что вы у ног своей царицы, - проговорил Сулковский.

- Как? Князь уезжает в Вену? - с удивлением спросил граф, занимая место на диване. - Я ничего об этом не слышал.

Лихтенштейн казался смущенным.

Он засмеялся. Граф пожал плечами.

- Наверное, ничего не могу сказать, - проговорил Лихтенштейн, бросая на Брюля многозначительные взгляды. - Я жду одну депешу; если получу ее, то буду вынужден уехать, хотя мне жалко покидать Дрезден.

Разговор перешел к городским сплетням.