| Автор: | Крашевский Ю. И., год: 1865 |
| Категория: | Роман |
XIV
Когда все это совершалось в городке, Туров казался как бы вымершим, в особенности после неудавшегося поединка дю Валя и Люиса с Богунем, который, не щадя обоих, смеялся над происшествием, в чем помогали ему и другие.
Причиной такого неловкого поведения Люиса и кажущейся трусости обоих была графиня. Она сделала страшную сцену дю Валю, представив судьбу свою, если б ей суждено было остаться одинокой среди врагов, просила, плакала, бранилась, требовала мирной сделки во что бы то ни стало и вынудила, наконец, у сына обещание, что не будет драться, а у дю Валя, что извинится... Богунь удовлетворился присланным письмом и держал его раскрытым на столе, сопровождая разными комментариями.
Все сделалось по желанию деспотичной графини, но после этого надобно было крепче запереться в палаццо, куда уже никто не приезжал, и разорвать все связи с соседями, которые никогда не были благосклонными, а теперь сделались открыто недовольными.
Дю Валь ходил, как пришибленный, ибо ему нельзя было отказать в храбрости, и подумывал о выезде в Варшаву.
Боязнь того, что кто-нибудь украдет паненок, утихла и казалась преувеличенной или вымышленной, ибо никогда обе сестры не выказывали большого смирения.
Графиня в особенности была обезоружена набожностью Изы, которая несколько раз сама восхваляла прелести монастырской жизни.
Старый граф прозябал по-прежнему, с той, может быть, разницей, что здоровье его, пропорционально утрате умственных сил, видимо, улучшалось постепенно, а аппетит был необыкновенный. Графиня находила, что обжорство могло быть ему вредным и кормила его супами, но Эмма потихоньку приносила разные лакомства, при виде которых старик дрожал, как ребенок.
Под этим внешним спокойствием, однако ж, готовилась для графини неприятная неожиданность.
После продолжительных переговоров между сестрами, когда Эмма ни за что не хотела оставить отца, а барон тщетно предлагал двести червонцев Милиусу, чтоб последний перевез в город старика графа, решено было, чтоб сперва Иза попробовала счастья и дебютировала бегством. Но тут встречались сильные затруднения, в особенности оттого, что Валек Лузинский, этот поэт, был положительно непрактичен. Что бы ни приходилось ему делать, он сваливал на Богуня, ибо сам не умел ничего. Богунь известными ему способами завязал сношения с Туровом и держал в руках все нити этого дела.
Изе хотелось ехать прямо из Турова в костел и обвенчаться. Но это-то и представляло затруднение: было нелегко найти ксендза, который согласился бы обвенчать, хотя известное всем положение сестер и возбуждало в каждом участие и сожаление.
В качестве родственника Богунь взял на себя заботу о ксендзе и остановился на викарии, которого хорошо знал и на которого рассчитывал.
Однажды, не говоря никому ни слова, уехал он верхом в город и, прибыв туда, немедленно окольными дорожками отправился к священническому дому.
Ксендз-викарий, как мы уже сказали, жил во флигеле, и так как преклонные лета достойного Бобка заставляли последнего большую часть дел передавать викарию, то этот в действительности и заправлял приходом.
Это был человек уже не молодой, довольно полный, веселый, говорливый, внешне снисходительный к людям, в обществе приветливый, но неумолимый как относительно себя, так и для других в исполнении обязанности. Видя его только за столом в обществе, Богунь ошибался при оценке его правил, рассчитывая, что будет иметь дело с мягким, сговорчивым человеком.
Ксендза-викария обыкновенно называли отцом Евстафием. Его редко можно было застать дома. Огромная его комната, совершенно не щегольская, заставленная старыми вещами, скорее походила на склад, нежели на квартиру. Только на столе у окна четки, несколько книжек, чернильница и перья доказывали, что здесь кто-то жил и трудился. В углу у дверей иногда лежала конская упряжь, тут же стояли садовые орудия, а в шкафу и комоде нагромождена была различная домашняя утварь.
Ксендз-викарий сидел, когда вошел Богунь; приподняв румяное лицо, он сразу не узнал гостя, но потом встал и просил садиться. Ксендз-викарий так много изменился с тех пор как Богунь встречался с ним в веселых беседах, что последний начал бояться за свое дело - при взгляде на это серьезное лицо, он даже не знал, с чего начать. Но добряк-кутила, когда приходилось услужить другим, искал вдохновения в сердце.
- Чему я обязан вашим посещением? - спросил викарий. - Ибо я уверен, что вас привела не обычная вежливость. Может быть, задав этот вопрос, я избавлю вас от потери времени и предисловия.
Богунь поморщился.
- Должен вам сказать откровенно, что не просто являюсь к вам с посещением и не по своему делу, вот отчего чувствую себя в смущении, боясь испортить все неловкостью.
- Говорите прямо, в чем суть?
- Надеюсь, не какое-нибудь недостойное предложение?
- Предложение честное, только не совсем законное: дело, которое допускается совестью, но недозволенное правилами.
- Тогда не о чем и говорить, - прервал викарий, - для нас, духовных, церковные правила должны быть совестью, а кто вступит с ними в договор, полагаясь на собственный разум, тот может зайти далеко.
- Но в некоторых случаях...
- На все случаи имеются правила.
Богунь встал со стула, он уже был рад обороту разговора, который позволял ему уйти, не объяснив дела. Викарий взглянул на него, и ему стало жаль Богуня, которого он знал за честного человека.
- Прощайте, отец Евстафий.
- Как? Вы уходите? Подождите. Ведь все-таки можете сказать мне, в чем дело, если дам слово sub sigillo confessionis, что буду молчать, что не скажу никому.
- Но к чему все это поведет? - отозвался Богунь.
- К тому, что будете знать положительно, что нечего хлопотать и в другом месте. Садитесь и рассказывайте! Впрочем, подождите, я прикажу слуге, чтоб не впускал никого.
Выйдя на минуту, ксендз возвратился, сел, положил ногу на ногу и собрался слушать.
- Дело вот в чем, - начал Богунь. - У меня две близкие родственницы, графини Туровские. Вы знаете их жизнь и то, в какой они находятся неволе и под чьим деспотизмом. Отец в прострации, мачеха - злая женщина, брат их ненавидит, рассчитывает на их состояние; к ним никого не допускают, одним словом, хотят, чтоб они постарели и отжили бесследно.
- Да, кажется, это правда.
- Даже постороннего берет сожаление. Мачеха поклялась погубить их, и Бог знает, каким подвергаются они опасностям. Вырвать их из этих когтей, конечно, не было бы грехом, но это может сделать лишь тот, кто женился бы на них.
- Говорите лучше, во множественном числе, - поправил викарий, - потому что двоеженство запрещено.
- Конечно, - сказал смелее Богунь. - Панны нашли себе потихоньку женихов, но дело в том, обвенчает ли их кто-нибудь, когда они вырвутся из адской неволи?
- О нет! - воскликнул викарий, схватившись за голову. - Нет! Брак без оглашения, без согласия родителей, без соблюдения обычных форм не действителен, да и никто не согласится венчать!
- Помилуйте, это такой исключительный случай, и притом весь околоток засвидетельствовал бы, что ксендз исполнил обязанность.
- Да, но потом пошел бы под духовный суд, потерял место, пожалуй, подумали бы, что поступил так из-за денег...
- Значит, паннам приходится погибать! - сказал Богунь.
- То есть смерти отца, после чего могут уйти от мачехи и брата.
Собеседники замолчали, и ксендз начал прохаживаться по комнате.
- Ну, так хоть посоветуйте, что делать! - сказал, наконец, Богунь.
- Самое лучшее молиться и терпеть. Но так как мы говорим, словно на исповеди, то скажите, не один ли вы из этих женихов? - спросил викарий.
Богунь засмеялся.
- Я? Чтоб я женился, да еще на старой деве! Да пусть меня скорее сто тысяч чертей...
- Пожалуйста, только без чертей. Кто же эти господа?
- Это к исповеди не относится, довольно, что они честные люди и католики, а между тем дело идет не о двух свадьбах, а об одной.
- А другая?
- Будет разве попозже, ибо одна из сестер, жалея отца, не хочет покинуть его даже и для свободы.
- Добрая дочь! Пусть Бог ей поможет! - воскликнул викарий. - Жаль паненок, - продолжал он. - Но что же делать, если нельзя пособить.
- Э, почему невозможно? Все их знают, обстоятельства известны, совесть может быть покойна. А лучше ли будет, если они уйдут и станут жить невенчанные!
- О, это грех! Об этом - не может быть и речи.
- Но если бы они были вынуждены?
- Что же может понудить их к преступлению?
- Если они поклянутся друг другу.
- Перестаньте! Что не годится, то не годится. Богунь встал, викарий посмотрел на него.
- Посидели бы, - сказал он, - куда спешите?
- Если у вас ничего не выхлопочешь...
- Если бы они по крайней мере были бедны, - сказал викарий, - то никто не заподозрил бы ксендза в продажности, а то, на несчастье, невесты с огромным состоянием...
Кто наконец осмелился бы обвинить вас в корыстолюбии
- Пожалуйста, перестаньте! Довольно! Ведь сказано нельзя. Богунь встал и собирался выйти.
- Куда же вы спешите? - отозвался ксендз. - Беда с этой молодостью, все им поскорее, вынь да и положь...
- Зачем же я буду надоедать вам напрасно?
- Если бы в таком положении находились бедные девушки, право, я не колебался бы и обвенчал бы немедленно. А тут позднее вышел бы скандал, шум, Туровские перевернули бы все вверх дном.
- Смолчали бы, - отозвался Богунь.
- Притом же и брак будет не действителен.
- Как? Перед лицом церкви?
- Вы не понимаете!.. А кто же этот жених? Богунь смешался немного, посмотрел на ксендза.
- Разве непременно надо объявить? Мой приятель, молодой человек.
- Мне все думается, не вы ли это? Тогда и родство еще вдобавок.
- Клянусь, не я!
- Но кто же, sub sigillo?
Богунь, наклоняясь к викарию, прошептал ему фамилию. Ксендз отскочил и перекрестился.
- Что! Он? Каким же это образом?
- Должно быть, понравился.
- Где они познакомились?
- Не знаю.
- Выбор неблистательный, - заметил викарий, - но дух свободен, а любовь даже свободнее духа. Это фанфарон, которого я терпеть не могу! Он считает себя великим человеком только потому, что кропает вирши, а между тем человек напыщенный, ни к чему не годный.
- Но талант у него необыкновенный...
- Талант! - воскликнул викарий, пожав плечами. - Талант у подобных людей все равно, что фортепьяно, которое жена еврея Мошка купила для своей дочери. Фортепьяно действительно стоит, но играть на нем нельзя.
Викарий качал головою.
- Mirabilia! - повторял он, нюхая табак.
- Итак, я должен попрощаться с вами.
- Подожди! Куда спешишь? Не дашь собраться с мыслями.
- Очень спешу, - прибавил заискивающим голосом Богунь. - Сказать правду, вся наша надежда была на вас, а так как она лопнула, то они решились просто жить вместе, пока будут иметь возможность вступить в законный брак формальным образом.
- Зачем же им жить вместе? - воскликнул ксендз сердито. - Пускай она идет в монастырь.
- А кто же туда ее отвезет? - прервал Богунь. - Одна она уйти не может, следовательно, прежде надобно ее украсть. Когда же потом жених привезет ее в монастырь, то не знаю, примут ли ее. А вы знаете молодость, любовь, обстоятельства.
Ксендз заткнул себе уши.
- Оставь меня с этими отягчающими обстоятельствами! - сказал он.
Богунь сел и смотрел: викарий ходил по комнате, по временам повторяя громко:
- Невозможно!
- Итак, на этот раз прощаюсь серьезно, - молвил Богунь, - поручаю вам свою тайну.
Он наклонился к ксендзу, чтоб поцеловать его в плечо, но последний схватил его за руку.
- Повенчаю с одним условием! - воскликнул он.
- Повенчаете? Отец! Благодетель! Говорите же скорее ваше условие!
- Если мне не заплатят за это даже истертой монеты.
Богунь так обрадовался, что едва не упал к ногам викария, и потом обнял его и чуть не пошел танцевать с ним вальс.
- Оставь, сумасшедший! Ведь я духовая особа.
- Вы святой человек! - проговорил Богунь в восторге.
- Стой! Есть еще и другие условия, о которых я едва не позабыл. Во-первых, под карой смертного греха обязываю, чтоб она исповедалась прежде, и, во-вторых, когда это должно совершиться?
- Однако должен быть назначен.
- Дадим знать.
- А в какое время?
- Конечно, ночью и при закрытых дверях. Тотчас после венца молодые уедут на почтовых в Варшаву.
- Но когда же приблизительно?
- На этих днях.
- Следует дать мне знать с утра, - заметил викарий.
- В назначенный день, без всякой записки, без всякого уведомления, пришлю вам с утра на угощение дичи, это и будет условный знак.
Викарий кивнул головой.
- Эх вы, пустые, пустые головы! Никогда, видно, вы не будете умны и серьезны!
- Когда поседеем, отче.
- Но подобные вам головы, кажется...
- Не плешивеют и не седеют! - сказал, засмеявшись, Богунь. - Итак, имею честь кланяться и ухожу, потому что пропасть еще дел.
- А ты должен быть шафером?
Богунь поклонился, поцеловал ксендза и выбежал.
Он спешил сообщить счастливое известие в гостиницу, но не застал Валека. Его это удивило и рассердило немного, потому что Лузинский должен был ожидать его. Он спускался с лестницы в дурном расположении духа, когда попалась ему навстречу улыбавшаяся Ганка. Добряк никогда в жизни не отказывался ни от рюмки вина, ни от женской улыбки. Хотя он был и сердит, и хотя Ганка не отличалась красотой, однако он подошел к ней и начал дразнить.
- Зачем смеешься надо мною, черноглазая негодница? А?
- Потому, что вы ищете пана Лузинского и не найдете, а я знаю, где он.
- Знаешь? Ну, так скажи мне.
- О, нет, нет!.. А какая хорошенькая и молоденькая!..
- Не выдавайте только меня, - шепнула Ганка, - а хотелось бы мне отомстить ему, чтоб вы застали его с нею. Это такой обманщик, какого и свет не производил.
- А тебя не обманул?
- Меня? Нет, я не таковская.
Богунь пожал плечами.
- А кого же он обманул?
- Э, что толковать об этом! Лучше промолчать.
Богунь сунул ей рубль и шепнул:
- Клянусь тебе, что не скажу никому. Кого же он обманул? Девушка боязливо осмотрелась.
- Он вскружил голову самой хозяйке, - сказала она, - а обманывает, потому что не женится.
- Конечно, - заметил Богунь.
- Видите ли, а кроме этого, обманывает еще гробовщицу.
- Кого?
- Дочь мастера, который делает гробы. Ступайте осторожно к монастырскому саду. В переулке против калитки увидите лавку гробовщика; на гробе сидит там целый день молоденькая девушка. Если его нет там в настоящую минуту, то сейчас будет. О, жаль бедную девушку!
Будучи сам любителем прекрасного пола, Богунь не осуждал Валека за этот двойной обман, но весьма был рад застать его на месте преступления, насмеяться и потом иметь возможность приставать к нему. Ганка рассказала обстоятельно не только дорогу, но и каким образом, не испугав, можно было застать влюбленную парочку. Поблагодарив ее весьма чувствительно, так что она даже вскрикнула от его поцелуя, он полетел в указанное место.
Пробравшись сперва осторожно по той стороне дороги, на которой стояла лавка гробовщика, он перешел к монастырской стене и увидел Линку и Валека, которые сидели на двух гробах. Они наклонились друг к другу, держась за руки. Лузинский обнимал девушку, улыбался; бедная покрасневшая Линка как бы отталкивала его, но скорее притягивала к себе.
Сцена была в самом разгаре, когда неожиданно Богунь, стоявший напротив, тихонько всплеснул руками.
Испуганная Линка отошла назад. Лузинский встал с гроба и бросился к порогу с сердитым видом, но не успел еще осмотреться, как пан Богуслав подошел к нему и начал хохотать до упаду. Девушка рада была бы уйти, но не знала куда.
- Не краснейте так, милая, - сказал Богунь ласково, смотря в глаза Линке. - Вы не виноваты, всему причиной этот негодный искуситель, который никому, даже гробам, не дает покоя!
Линка заплакала.
- Идем! - сказал недовольный Лузинский.
- Не пугайтесь, я добрый человек и клянусь, не выдам вас!
При этих словах голубые заплаканные глаза поднялись на Богуня, который чувствовал, как они хватали его за сердце. Валек оттащил его
- Ты очень хорош, - сказал пан Богуслав через несколько времени. - Я просто удивляюсь: сердце у тебя обширно, как постоялый двор. Любишь, по твоим словам, мою кузину, ну, положим, это должна быть любовь платоническая, разумная, - и обманываешь несчастную пани Поз, и, наконец, нашел себе пятнадцатилетнюю невинность в гробах для разнообразия наслаждений!
Валеку хотелось обратить все в шутку.
- Это ничего не значит, девочка очень забавная, я зашел случайно и...
- В первый раз? - спросил насмешливо Богунь.
- Ну, положим, не первый.
- Полагаю, ибо мне не сказали бы, что ты здесь просиживаешь по целым дням.
Валек испугался.
- Кто тебе сказал? - спросил он.
- Какой-то еврей фактор в рынке, - солгал Богунь. Лузинский нахмурился.
- А о пани Поз и вечерах, которые ты проводишь вместе с нею, говорит весь город, - продолжал пан Богуслав.
- Ничего этого нет!
- Что бы там ни было, ты знаешь, милейший, что я весьма снисходительно смотрю на грешки молодежи, но компрометировать себя публично и в такую минуту, по-моему, неуместно.
- В какую минуту? - спросил Валек.
- Накануне свадьбы.
- До этого еще далеко.
- Вот тут-то и ошибаешься! Я приехал дать знать, чтобы ты отправлялся в Вольку, спрятался и ожидал моих приказаний. Иза хочет ускорить.
- Но кто же повенчает? Я не могу уговорить ни одного ксендза.
- Ксендз есть, ты готовься, я все улажу.
- Позволь сказать тебе пару слов, - молвил пан Богуслав серьезно. - Я бываю ветрен, пользуясь жизнью, как мне вздумается, но я свободен, и это мое дело, здесь только расчет с собственной совестью. Ты вступаешь в новую жизнь, принимаешь на себя обязанности, и я не думаю, что ты можешь пренебречь клятвой. Я должен предупредить, что, взяв на себя деятельную роль в судьбе кузины, я принимаю некоторым образом ответственность за последствия, и если б любезнейший мой Валек вздумает потом позволять себе разные вещи, то будет иметь дело со мною. До свадьбы имеешь полнейшую волю пользоваться улыбками пани Поз и поцелуями гробовщицы, но после свадьбы я требую, чтоб ты вел себя прилично.
- Да, я! Я объяснил тебе свою теорию. К алтарю никто тебя не тянет, но если б ты не только перед лицом Бога у алтаря, но даже наедине и без свидетелей поклялся женщине в верности и потом стал бы изменять ей, ты был бы негодяем.
Лузинский посмотрел на Богуня. Тот смеялся.
- Как видишь, я имею оригинальные понятия о слове и клятве, - сказал он. - Но об этом после, а теперь советую тебе сегодня же ночью собраться и ехать в Божью Вольку. Зайди во флигель, Томек покажет тебе убежище, а на дворе не смей и носа показать.
- Когда же конец?
- А Мамерт дал знать?
- Мамерт уведомляет только, что боится - и старается отсоветовать; мы его оставили и, может быть, обойдемся без него. Это уж наше дело, а тебе необходимо сегодня быть в Божьей Вольке.