| Автор: | Крашевский Ю. И., год: 1865 |
| Категории: | Роман, Историческое произведение |
VII
Казаки отчаянно защищались в своих окопах, почти ежедневно то днем, то ночью, то ранним утром нападая на неосторожных и на ближе расположенные польские полки. Несколько раз удалось им дать себя знать зазевавшимся королевским войскам, и эта дерзость вызывала у некоторых упадок духа.
Иеремия и Лянцкоронский хотели в первый же день ударить всеми силами на это осиное гнездо, обойти его с тыла и истребить казаков начисто, так как им трудно было спастись среди болот верховьев Плесни и Стыря; но утомленное войско кричало:
- Возьмем их голодом, зачем даром губить людей?
Со стороны шляхты, которую уже взбаламутили крикуны, раздавались требования положить конец войне. По лагерю сновали люди, открыто обвинявшие короля и гетманов в том, что они хотят вместе с казачеством погубить и шляхту, уморить ее голодом в поле.
Напрасно король заклинал идти вперед, доказывая, что не сделано еще ничего, пока казачество не сдалось на милость победителя, что Хмель и татары все еще опасны; тщетно Иеремия требовал немедленного выступления, чтоб не дать хлопам собраться с силами. Шляхта с Дембицким во главе кричала, что надо собрать коло, потребовать короля и распустить посполитое рушенье.
Дембицкий с Радзеевским убедили крикунов, что закон не дозволяет королю держать шляхту в поле долее двух месяцев; что затем король обязан или платить ей, или распустить ее. Все злее и сердитее повторяли:
- По домам... Пусть король воюет с своими немцами! С пехотой, с кварцяными, с компутовыми и без нас справится с хлопами.
Вначале тихие, эти голоса раздавались все смелее и громче.
Маленькие кучки недовольных превращались в большие сборища. Короля, объезжающего лагерь, окружали с жалобами. Он слушал, бледнел, поглядывал на своих товарищей, возводил глаза к небу.
Всем старым жолнерам было ясно, как на ладони, что вся польза кровавой победы пропадет, если не докончить начатого дела. Надо было идти вперед и раз навсегда положить конец восстанию. Но шляхта находила, что уже довольно повоевали.
Казимирский, с одной, Снарский, с другой стороны, носились по обозу с подстрекательством, а Дембицкий каждый день приглашал к себе на сандомирский бигос. Многие недоумевали, откуда он берет припасы и бочки, которые опорожнялись гостями, потому что у подчашего не было средств на такие угощения, а тут столы каждый день уставлялись кушаньями и кубками.
Между тем полки панов, королевские, кварцяные каждый день нападали на окопы, за которыми Дзедзяла и Богун, в ожидании подкреплений, защищались отчаянно. Они терпели от орудий, теряли людей при неудачных вылазках и вследствие дезертирства, но держались до последней крайности.
Взять их голодом было трудно, так как они имели сообщение с областью, и получали провиант.
Действия против них не прекращались, хотя до сих пор оставались безрезультатными. Только через несколько дней они начали кричать, чтобы их послов допустили к королю.
Ян Казимир приказал привести их. Они били ему челом, и затянули старую песню, обвиняя во всем поляков. Хотели возобновить Зборовский договор. Им отвечали, что теперь уже поздно приходить с переговорами, что они должны выдать Хмеля и главарей бунта, и покориться Речи Посполитой.
Между тем Лянцкоронский, сговорившись с Иеремией, пошел в обход, чтобы напасть на казаков с тылу; однако Богун узнал об этом. Быть может, он и ушел бы, не потревоженный, если б мазуры, заметившие отступление казаков, не дали знать войску. Все разом бросились на отступающих, так что сбили их вместе с возами в болота и принялись топить и рубить. Казалось, ни одна душа не спасется, однако Богун, двинувшийся вперед, успел уйти с главными полками.
Чернь, оставшаяся в окопах, объятая ужасом, бросилась вон, не успев ничего захватить с собою, и рассеялась по лесам и болотам, так что в лагере не осталось живой души.
Однако войско долго не решалось занять его, опасаясь засады. Наконец, убедившись в отсутствии неприятеля, поляки вступили в опустевшее гнездо.
Все здесь оставалось в том виде, как было при казаках. У самых окопов лежали и стонали недобитые пленные поляки, с отрубленными руками и ногами, с содранной кожей, ободранные и изрубленные, как скот; у иных были выпотрошены внутренности, у других вырваны глаза. Это зрелище привело жолнеров в такое неистовство, что они не пощадили никого из побежденных.
В шалашах и под навесами все оставалось в том виде, как было в момент бегства хлопов. Дымились костры, в котлах еще оставался борщ, кисель, саламата и все их любимые яства.
штук, картечниц восемнадцать, масса рогаток и крючьев; но всего дороже были сокровища Хмельницкого: хоругви, присланные королями Владиславом и Казимиром, меч от константинопольского патриарха, бунчук, печати и шкатулка с разными бумагами.
Часть войска пустилась в погоню за Богуном, а королю принесли добычу и известие о новой победе, за которую он и все бывшие с ним, пав на колени, благодарили Бога. Радость Яна Казимира доходила до слез, но старые жолнеры говорили, что теперь более чем когда-либо следует наступать и пользоваться разгромом и страхом.
Когда королевские писаря с Отвиновским открыли гетманскую шкатулку и добрались при канцлере Лещинском до бумаг, всеми овладело великое изумление.
Королевские письма, грамоты, турецкие фирманы, татарские, московские, кесарские письма были ничто в сравнении с донесениями и сообщениями, которые здесь оказались. Хмельницкий всюду имел своих людей, которые сообщали ему не только о том, что делалось и говорилось при дворе короля, но и о том, что делалось; во всех остальных государствах, в Вене, даже в Риме.
Убедились в том, чему долго не хотели верить, - что этот человек, разыгрывавший из себя простака, притворявшийся пьяным, слабоумным, только прикрывался холопством, как маской, и был куда хитрее тех, которые имели с ним дело.
- Политикой его не одолеешь, - сказал епископ, - он в ней сильнее, чем мы; нужно покончить с ним оружием, иначе с ним справы не будет.
Радовались победе, а негодяям она была в особенности на руку, так как они воспользовались ей в тот же вечер.
Палатки Дембицкого, Казимирского и других начальников гудели от говора шляхты, и один лозунг раздавался всюду.
- Finis laborum! {Конец трудам.} По домам! По домам! Пусть гетманы, коли хотят, идут дальше с компутовыми; мы не пойдем.
- Не пойдем! - повторяла шляхта. - Довольно с нас! Казачество побито! Наука не пропадет даром, а мы довольно вытерпели для Речи Посполитой.
- По домам!
Королю вначале не сообщали об этом, чтобы не отравить ему радости этого дня, но на другой день подканал ер первый явился к нему после мессы в королевском шатре. Услыхав, что Ян Казимир желает как можно скорее пуститься в погоню за уходящими, он с притворным состраданием сказал королю:
- Наияснейший пан, об этом бесполезно толковать, пока не успокоится шляхта; уже со вчерашнего дня она волнуется и хочет без позволения разойтись по домам.
Король с негодованием воскликнул:
- Как? Хотят оставить меня, вождя и короля? Не верю, чтобы польская шляхта была на это способна!
Радзеевский сочувственно вздохнул.
- Я не говорю, - сказал он, - что она исполнит это; кто знает, как с нею обращаться, тот сумеет ее удержать; но сейчас такой лозунг: по домам! Я проехал по лагерю от посполитого рушенья сандомирского, и только и слышал по дороге крик: "По домам!"
Начали сходиться другие сенаторы, вошел епископ Лещинский; Ян Казимир обратился к ним:
- Послушайте, какую весть принес пан подканцлер, - сказал он, - я верить не хочу, но он ручается за правду.
Князь Доминик Заславский, только что вошедший в палатку, угрюмо возразил:
- Теперь всему дурному можно верить. Слышал и я, что происходит; удастся ли помешать этому или...
- Значит, наша победа, так дорого стоившая, пропадет даром! - воскликнул король.
Все молчали, а Радзеевский сказал:
- Не хвастаясь, скажу, что хорошо знаю шляхту, - и что она любит меня и верит мне. Готов служить, как умею; быть может, мне удастся остановить ее.
- Так сделайте это, пан подканцлер, - сказал Лещинский, - это ваша обязанность, которую не следует откладывать, потому что зло заразительно.
Вошел в палатку Любомирский и шепнул на ухо гетману Калиновскому ту же самую новость о своеволии шляхты.
- Это уже не тайна, - ответил Калиновский, - давно уже это готовится, и бессовестные люди, не знаю уж, с какой целью, все время поджигали шляхту.
Все лица омрачились. Король стоял задумавшись, опираясь о стол и немного погодя поднял голову.
- Не верю! - воскликнул он. - У нас ведь всегда так бывало и, пожалуй, навеки так останется, что всякое дело встречает противников, и кто-нибудь должен крикнуть veto, но мы, конечно, заглушим этот крик и не дадим восторжествовать смутьянам!
- Так бы должно быть, - перебил Лещинский, - но не всегда так делается, потому что бездельники кричат всех громче, а кто храбро бьется и любит родину, тот молчит.
Радзеевский нетерпеливо мялся.
- Если выступят публично, то и мы постараемся кричать громко и перекричим их...
- Если выступят, - перебил Лянцкоронский, - но послушайте, что они говорят о созыве кола, на которое хотят потребовать короля; они уже выбирают людей посмелее, которые бы явились к королю с этим требованием.
Все присутствующие, для которых это коло посполитого рушенья равнялось смуте, молчали, пораженные, и переглядывались друг с другом. Всех равнодушнее отнесся к этому известию король.
- Коло? - сказал он. - Да хоть бы и созвали коло? Если будут просить у меня позволения, я не откажу. Бог с ними, я не сделал ничего такого, за что бы побоялся отвечать перед Богом, совестью и народом... Пусть судит меня коло.
- Наияснейший пан, - сказал канцлер, - никто из нас иначе не мыслит; а все-таки я против этого кола, не из опасения, но ради чести величества, которой оно наносит ущерб. Есть особы, которых толпа не может и не должна судить. Они отвечают перед Богом, а не перед коло.
- Уважение к величеству, - тихо возразил король, - давно исчезло у нас и вряд ли вернется... Пусть собирают коло, если хотят.
В эту минуту нерешимости, когда другие молчали и шептались, Радзеевский снова заговорил:
- Тут ведь не в жалобах дело, которыми просто прикрываются для очистки совести... Шляхте хочется по домам, вот и все. Это у нее нужно выбить из головы.
- Кто чувствует себя на это способным, - сказал Лещинский, - тот обязан оказать эту услугу Речи Посполитой и королю. Не придется нам хвалиться победой, если, сделав едва половину дела, мы бросим его неоконченным.
- Шляхта кричит, - заметил Лянцкоронский, - что казачество уже не поднимет головы.
- Пускай спросят нас, - сказал он резко, - нас, которые с юных лет имеем дело с этим неприятелем, с этим народом, который мы знали и слугою, и врагом. Это не татары, которые нападают кучей, как стая волков, а разбитые бегут без оглядки. Это народ хитрый, настойчивый, коварный, мстительный, и свободу любит так же, как мы шляхетскую вольность. Если мы хотим с ними справиться, то должны сломить их, а отдельная разбитая толпа еще ничего не значит: завтра вдесятеро больше их возьмутся за оружие, если только мы дадим им опомниться, и пойдут - вешать, резать, сажать на колья, вырывать внутренности панам, потому что Хмель обещал им свободу и панование. Он готов поддаться Москве, продаться туркам, союзничать с татарами, а душу отдать сатане, лишь бы погубить нас. Домогается Киева, завтра будет домогаться всей Руси и проведет границу в самом сердце Речи Посполитой. Вы зовете его хлопом: загляните в письма, которые шлют Хмелю со всего света; этот хлоп оказывается похитрее наших политиков, он и Швецию мутит, и всюду умеет натравить на нас неприятеля. Швед, Ракочи, Москва, турок, - все против нас, и в такую-то минуту шляхта уходит по домам!
Он вздохнул.
- Бог ее ослепил.
Радзеевский слушал и покручивал усы. Советники короля молчали, лица у всех были пасмурные. Ян Казимир долго стоял молча.
- Я до конца исполню свою обязанность, - сказал он, - и если Бог даст мне кончить дело, вина падет на тех, кто выбил у меня из рук оружие. Потомство их, быть может, будет отвечать за вину предков.
- Quod Deus avertat! {Да отвратит это Господь!} - сказал епископ Лещинский. Король медленными шагами вышел в другое отделение палатки, где обыкновенно молился.
Подканцлер, пользуясь этим, обратился к присутствующим, которые вообще чуждались его, частью потому, что видели нерасположение короля, частью же потому, что его никто не любил.
- Правда, - сказал он, - шляхта волнуется, собирает коло, но все это ничего не значит. Ее мутят несколько крикунов, и нетрудно уговорить ее и удержать.
- Ты забываешь, - возразил Лещинский резко и строго, - что легче уговорить человека идти домой, чем оставаться и жертвовать собой. Ты льстишь себя надеждой, что пользуешься расположением и доверием шляхты?
- Именно так, - смело заявил Радзеевский, - именно так, льщу себя надеждой, что сумею все изменить.
- Так не откладывайте же этого, - сухо сказал Иеремия Вишневецкий, - нам уже выступать пора. Каждый час промедления дорого обойдется.
Радзеевский окинул присутствующих надменным и презрительным взглядом и вышел из шатра.
На расстоянии нескольких десятков шагов попался ему навстречу Дембицкий с разгоревшимся лицом и блестящими глазами.
- Коло сбирают! - сказал он радостно. - Услышит на нем король горькую правду, и щадить его не станут. Шляхта будет допекать его немцами.
Подканцлер наклонился к нему.
- Не заходите только чересчур далеко, - шепнул он, - для меня очень важно уговорить их и тем оказать услугу королю. Пусть горланят, но нужно добиться, чтобы они отказались от своего решения.
Дембицкий потер лоб и пожал плечами.
- Это ваше дело, - сказал он, - но теперь трудновато. Они пошептались между собою и тотчас сели на коней, и разъехались, подчаший в одну, подканцлер в другую сторону.
Лагерь гудел; теперь уже никто не мог бы удержать движения.
- По домам! - раздавались крики. - У короля есть пехота, Гувальд и другие немцы, кварцяные войска; довольно их с него, а мы уже сыты его пренебрежением.
Из старшин кое-кто уже колебался. При короле не смели говорить, но между сенаторами уже сказывалась тоска по дому. Ворчали:
- Король увлекся. Сдал бы остальное на гетманов: их это дело. Готов держать нас в поле, когда и казаков нет.
В тот же вечер король заявил, что хочет ехать в Броды, к Конецпольскому, осмотреть укрепления, построенные его отцом.
- Не устает воевать, - вздыхали желавшие покоя.
В умах началось брожение и колебание. Все больше голосов высказывались в том смысле, что дальнейшее ведение войны нужно поручить гетманам, короля отправить на отдых в Варшаву, посполитое рушенье распустить.
Кого было отправить для преследования разбитого неприятеля? Все единогласно указывали на Иеремию Вишневецкого.
Вечером собралась сходка краковян у князя Доминика Залавского. И тут кто-то вспомнил о Иеремии, который будто бы заявил, что готов преследовать казаков, если король отдаст ему половину своего войска.
- Половину войска! - воскликнул хозяин. - Но с этой половиной он отнимет у короля всю славу, всю заслугу одержанной победы. Кто любит короля и справедливость, тот не может позволить этого. Мало еще славы у Вишневецкого, хоть и добыл ее скорее счастьем, чем умом. Ему хочется быть единственным, затмить всех.
Остальные поддакивали.
- Королю эта штука принесла бы ущерб, - говорили окружающие.
Князь Доминик горячо вступался за короля.
- Только того и недоставало, чтобы он принял команду и пошел на ослабленных! - восклицал он. - У короля останется небольшой отряд, с которым он ничего не сделает, а тот явится победителем, истребителем казаков. Нельзя допустить этого!
- Есть Потоцкий и Калиновский, - прибавил полковник Облонский, - они тоже чего-нибудь да стоят, пусть же им что-нибудь достанется; немало натерпелись в плену, а Иеремии всегда везло.
Наступила ночь. Король преклонил колени перед образом Пречистой Богородицы Холмской и долго молился. Героизм уже давил его усталые плечи.
Он еще хотел идти дальше, еще не упал духом, был готов действовать, но крайнее утомление уже давало себя чувствовать.
Если б только все были с ним заодно! Но целый день ему приносили одни и те же известия: шляхта волнуется, все хотят идти по домам! Вставши с колен, он слегка хромал: нога еще болела. Опираясь на палку, вышел в переднее отделение палатки: здесь стоял Стржембош.
- Что слышно? - спросил король. - Ты ходил по лагерю?
- Нарочно, чтоб узнать новости, - ответил Дызма.
- Что же, вернул их Радзеевский? - насмешливо спросил король.
Стржембош усмехнулся.
- Вот тебе и любимец шляхты, которого она носит на руках, - сказал король презрительно. - Чего добился? Пока поддакивал ей, хвалили; а теперь пошел вон!
- Я думаю, что он еще не признает себя побежденным, - заметил Дызма, - слишком уж много он наобещал и нахвастал, - но в успехе его сомневаюсь.
Помолчав немного, Дызма прибавил:
- Не поймешь путей, которыми ходит пан подканцлер. Сердечный друг Дембицкого, но тот горланит за шляхту, а подканцлер против...
Король перебил с отвращением:
- Довольно об этом человеке: закоренелый негодяй, предатель! Он вернулся к шляхте, спрашивая у Стржембоша, чего же она, собственно, требует, чтобы остаться в войске?
- Наияснейший пан, - отвечал Дызма, - мне кажется, что при теперешнем настроении ее не купишь ни за какую цену, потому что она и честь свою забыла.
Король нахмурился и бросился на турецкие подушки, разложенные вдоль полотнищ шатра.
- Пойду один, без них, - сказал он, - может быть, устыдятся.
Эта мысль захватила его.
- Да, - повторил он, - вот последнее: устыдятся, не бросят меня! Уговаривать их пустая трата времени. Пойду, пойду!
Он встал и велел позвать Яскульского, который находился поблизости.
- Можешь говорить, - сказал он ему, - всем, кто будет спрашивать, что если шляхта не хочет оставаться со мной, то пусть уходит, куда глаза глядят... Пойду с войском один... Понимаешь, пойду один!
И с ударением повторил несколько раз:
- Понимаешь, пойду сам!
В этот вечер можно было подумать, что находишься не в лагере, среди войск и рыцарства, а на бурном сеймике.
Если бы казаки, хотя бы даже какой-нибудь сброд, напали на разгорячившихся и забывших о порядке крикунов, они могли бы взять их голыми руками - такой беспорядок царил среди шляхты, а от нее распространялась и на войско.
Казаки, война, отечество, опасность, - все было забыто; нападали на короля, как будто он один был виновен.
И постоянно повторялось одно, чему научили смутьяны:
- Пусть король идет со своими немцами; шляхта не обязана служить даром больше двух месяцев. Мы свое дело сделали. Собрать коло, обсудить. Сыты мы по горло... по домам!..
королевских сторонников. Один за другим взбирались ораторы на старую ставню, добытую в местечке и положенную на бочку. Взобравшись на эту трибуну, оратор подбоченивался и принимался горланить.
Один за другим повторяли охрипшими голосами одно и то же, а шляхта всем аплодировала.
В стороне стоял Дембицкий и слушал, а за ним, закрывшись плащом, Радзеевский. Ему должны были оказать здесь торжественный прием. Ведь он довольно-таки кормил и поил шляхту и думал, что если она кланялась ему в пояс, когда уплетала его угощение, то и теперь окажется послушной. Он не знал, что та же самая шляхта, собравшись в кучу и упиваясь своей "златой вольностью", не знает милостивцев и никому не кланяется.
С презрением смотрел на эту толпу Радзеевский и готовился сам выступить против них.
- Я бы не советовал, - сказал Дембицкий.
- Что ты о них думаешь? - проворчал Радзеевский. - Шушера, надо только умеючи поговорить с ними, и все пойдет, как по маслу.
Готовилась комедия. Первый ворвался в толпу Снарский, расталкивая шляхту и крича:
- Тише, тише! Слушайте! К нам идет подканцлер. Наступила тишина, но кто-то крикнул:
- Ну так что ж? Велика штука подканцлер! Невидаль, подумаешь!
Иные смеялись, но за Снарским прибежал Казимирский.
- Паны братья! Идет к нашему колу Радзеевский: он даст нам разумный совет. Льстецом он не был и не будет.
Но кто-то из толпы, подзадоренный первой выходкой, ответил:
- Совет пусть дает, да нас не выдает: будем ему рады! Другие встретили это замечание одобрением. Ждали, помалкивая и оглядываясь, когда кто-то крикнул:
- Пока он со своим советом приедет, будем продолжать. Но тут раздались голоса:
- Едет, едет!
Впереди шел слуга с факелом.
Подканцлер ехал к панам братьям с благодушным ласковым лицом, но оделся так, чтобы в нем видели сановника.
Он сразу почувствовал, что тут не то, что за столом с угощением: шляхта не уступала ему дороги, пришлось протискиваться в середину с помощью Казимирского и Снарского. Тут, хотя и довольно высокого роста, он совсем затерялся среди шляхты. Осмотрелся: подле не было ничего, кроме бочки, накрытой ставней.
Пошептавшись со своими приближенными, он снял шапку и влез на шаткую трибуну. Окинув взглядом толпу, он почуял в ней что-то странное. Со всех сторон были устремлены на него взгляды острые, вопросительные, как будто никто его не знал.
Он поклонился колу и начал:
- Милостивые паны и братья, услышав, что здесь обсуждается важное дело, касающееся нас всех, я тоже как верный сын отчизны пришел к вам, готовый делить с вами и зло, и добро.
- Эй, - крикнул лысый худой огромного роста пехотинец в дырявом плаще, - вы кстати пришли: послушайте-ка наши жалобы королю. Вы имеете у него голос.
- Домой хотим! - закричали со всех сторон.
- У нас уже в горле пересохло от бесполезного крика. Станем на том и не пойдем дальше! У короля есть войско. Мы свою обязанность исполнили; теперь дело платных солдат добивать по лесам и болотам тех, которых мы разбили. Если король хочет заниматься этим, пусть идет, мы же - non plus ultra. Не-пой-дем!..
Он поклонился, раздались аплодисменты, и все закричали, поднимая руки:
- Ни шагу далее!
Подканцлер постоял с минуту.
- Говори, говори...
- Правда, вы принесли тяжелые жертвы отчизне, - начал он, - но если сделана только половина дела, то не подобает уступать славу кварцяным. Станут говорить, что шляхта ушла с поля, а отчизну избавил наемный солдат. Тут задета наша честь. Далеко идти не потребуется, но покончить с неприятелем...
- Ого! Ого! - раздались голоса. - Да его король подослал.
- Я с вами, паны братья, - продолжал подканцлер, - я кость от костей ваших, но честь наша требует жертв. Вы не отпустите короля одного.
Радзеевский, не сдаваясь, пустился ораторствовать, кричал, жестикулировал, но хотя его не прерывали, однако, когда он остановился перевести дух, то почувствовал, что половина даже не слушала его. Громко разговаривали друг с другом; из толпы выступил Обзольский, у которого шумело в голове молодое пиво.
- Бросьте ваши поучения, - крикнул он, - мы не школьники! Слышали мы все это. Что решено, то свято. Не пойдем!
Другой, с багровым лицом, поднес огромный кулачище к самой груди подканцлера.
- Ты кто? Подканцлер? А мы простая шляхта. Но мы своего доморощенного разума на твой заграничный не променяем. Шляхта дает на войну деньги, с нее дерут подарки, налоги, поборы, а вдобавок еще и кровь; нас позвали, мы пошли, но пора и честь знать.
Ставня под ним уже шаталась. Он стоял еще, но Снарский уже тянул его вниз. Говорить не было возможности.
- Паны братья! На него зашикали.
Сбоку раздавались грубые слова.
Радзеевский, постояв еще немного, должен был сойти на землю, до того разъяренный и злой, что не мог сказать ни слова Казимирскому, который старался его утешить.
- Расходились, - шептал Казимирский, - с ними теперь никто не сладит. Ни Демосфена, ни Цицерона не послушали бы.
Подканцлер еще стоял в смущении, когда к нему подошел какой-то совершенно не знакомый человек с суровым лицом, резко отличавшийся от толпы.
- Вот плоды ваших посевов, - сказал он резко, - вы допустили прорвать плотину, воды хлынули, смотрите, как бы и вас не затопили.
- В чем вы меня обвиняете? - спросил он гордо.
- Ударьте себя в грудь, - сказал незнакомец и, отвернувшись, пропал в толпе.