| Автор: | Крашевский Ю. И., год: 1865 |
| Категория: | Роман |
VIII
Вернувшись из плена у Рогатки, Пшемко несколько лет отдыхал, готовясь к мести и собираясь с силами.
Пока на женской половине бабы устраивали заговоры против несчастной Люкерды, князь, совершенно к ней равнодушный, думал о другом. С женой почти совсем не виделся.
Хотя изгнание Орхи было, по-видимому, решено, и Бертоха на нем настаивала, князь не отдал соответственного приказа, и все осталось по-старому.
Возможно, что боялся жалоб жены и размолвок с ее родней, особенно с Мщуем, который уже тогда обещал завещать ему Поморье, и даже с дядей, заступающимся за Люкерду.
Шли годы такого медленного мученичества бедной жертвы, а Пшемыслав, казалось, и не видит, и не заботится об этом.
Он и Болеслав мечтали об одном великом государстве, которое вырисовывалось для Пшемка. Рядом с этими планами, занимающими их, что могли значить домашние дрязги и женские ссоры?
В последующие годы Болеслав поручил племяннику охранять свое княжество, выступая в поход против ненавистных бранденбуржцев, против Оттона Длинного, который грабил его земли, а сам отправился в Чехию и императорские земли.
Вскоре после этого Болеслав, опекун и второй отец, умер в Калише, завещав свое княжество ему, Пшемыславу. Это было первое приращение, рост могущества.
Вдова старого князя, Иолянта, сейчас же уехала к сестре Кинге, чтобы вместе провести последние дни жизни в тихом монастыре.
После смерти дяди Пшемко почувствовал себя свободнее. Росла в нем и гордость, созревало и желание большей власти. Перед ним уже мелькала картина момента, когда он будет самым могущественным среди польских князей; другие все больше и больше дробились, ему доставались осиротевшие уделы.
Однако, пока эти надежды стали действительностью, Пшемку пришлось еще раз подвергнуться испытанию и пасть жертвой княжеских разбоев и измен, тогда обычных.
Его двоюродный брат, сын родной тетки, Генрих, словно в насмешку прозванный честным (Пробус), пошел по стопам Рогатки и других родственников. Под предлогом совещания для борьбы с врагами пригласил всех князей в Барычу.
Когда приглашение на съезд пришло и в Познань, Пшемко, не раздумывая, стал собираться в путь.
Хотелось ему блеснуть и явиться шикарно, как всегда. Вениамин, в то время познанский воевода, и Томислав, каштелян, помня, что силезские князья не раз уже дали доказательства, что им верить нельзя, отсоветовали путешествие.
Приехал и Теодорик, и Викентий, познанский канцлер, упрашивая князя отказаться от участия в съезде.
Эта настойчивость как раз и не нравилась Пшемку; ему хотелось поступить по-своему и проявить неустрашимость.
- Ей-богу! - сказал он. - Это бабьи страхи! Мы с Генрихом в родстве и дружбе, я ему ничего не должен. Почему же мне не ехать туда, куда все?
- Сомнительно, поедут ли туда другие, - ответил воевода. - Силезцам никто не доверяет. Они не разборчивы в средствах, доказали уже, что измена для них пустяк, лишь бы при этом заработать.
Князь посмеивался над предостережением. Опасения казались ему необоснованными. Решил ехать в Барычу, и отговорить его нельзя было. В отряд, его сопровождающий, выбрал лучших рыцарей и наиболее блестящих придворных. Заремба и Налэнч ехали тоже, хотя первому из них очень не хотелось отправляться в путь.
С момента турнира, а потом еще из-за скверного обращения с женой, Заремба был еще настроен против князя.
что при дворе Люкерды что-то против нее задумано. Хотелось ему остаться и предупредить покушение.
Когда ему сообщили, что надо собираться в путь, выслушал с неудовольствием и отправился к князю отказаться от путешествия.
Пшемко давно уже чувствовал, что Заремба против него настроен, но приписывал это только турниру. Слишком был он горд, чтобы делать шаг к примирению.
Когда Заремба стал неловко отговариваться, ссылаясь на нездоровье и на неважную лошадь, князь строго посмотрел и сказал:
- Приказание дано и должно быть исполнено. Мои подчиненные должны слушаться.
Ни слова не сказав, Заремба ушел, так как выбора не было: либо оставить службу при дворе, чего он вовсе не хотел, либо исполнить приказ.
Чуть ли не в отчаянии явился к другу Налэнчу, ожидавшему результатов аудиенции.
- Нарочно велит мне ехать, - сказал, - ничего не поделаешь. А я уверен, что бабы что-то замышляют и нанесут обиду моей княгине. Если бы я был здесь, кто знает, возможно, что и помешал бы. Эх! Часть жизни отдам, лишь бы остаться.
Налэнч, не веря особенно предчувствиям, улыбался.
- Тебе эта дурацкая любовь всегда что-нибудь навевает. И к чему она, скажи? Сколько вот уже лет бабы замышляют что-то, ты подсматриваешь; пока ведь ничего же не сделали. Боятся князя, потому что он ее-то не любит, но обидеть не разрешит, пожалуй, даже Мине.
- Он, он! - перебил Заремба. - Я его лучше знаю, чем ты. Если что случится, слова не скажет. Разве она его касается? Раньше считался с дядей, а теперь, возможно, что рад отделаться от нее и поискать королевну. Льстецы все время нашептывают, что ему и дочь императора впору.
Слово за слово, поспорили друг с другом: Налэнч не верил ничему, а Заремба стоял на своем, что готовятся какие-то скверные события.
На другой день волей-неволей отправились с князем в Барычу. Отряд был большой и блестящий.
В тот же вечер, только князь уехал, среди баб действительно началось какое-то движение. Бертоха носилась к Мине, тайком привели в замок каких-то людей, готовились к чему-то необыкновенному.
Под вечер Люкерда, несколько обеспокоенная отъездом мужа, сидела в своих комнатах. Хотя князь и редко бывал у нее, но уже одно его присутствие в замке служило гарантией безопасности; она чувствовала, что при нем не может совершиться насилия, а дела обстояли так, что она этого уже боялась.
Бертоха делалась все наглее, угрожала и открыто насмехалась. С Орхой они переругивались при княгине.
Среди тишины и пустоты вечерней Люкерду томил какой-то страх, и она ни на минуту не отпускала от себя Орху. Напрасно няня старалась успокоить ее и развлечь любимыми песнями.
После ужина княгиня у себя начала молиться, а Орха отлучилась, на минутку, как говорила...
Это была молитва сквозь слезы, молитва несчастной сироты, одной среди врагов. Она продолжалась обыкновенно довольно долго, а затем княгиня, дождавшись няни, ложилась. Орха спала у ее постели и никогда ее не оставляла.
Сегодня молитва продолжалась дольше обыкновенного; была уже ночь, когда Люкерда встала и с удивлением заметила отсутствие Орхи. Час ее возвращения давно прошел; княгиня обеспокоилась и выглянула в переднюю.
Здесь около Бертохи стояли женщины, словно поджидая чего-то. Люкерда, не желая к ним обращаться, закрыла дверь и ждала.
- Что же это вы не ложитесь? - спросила.
- Орхи нет, - дрожащим голосом ответила Люкерда.
- Или, кроме нее, и прислуг нет? Она ведь не одна! - проворчала немка.
- А где же она?
- Разве я за ней следом хожу? Разве я знаю? Ни она меня, ни я ее не спрашиваю.
Страх все усиливался. В слезах, ломая руки, княгиня подошла к своему недругу.
- Ради Иисуса Христа! Велите поискать ее! Что с ней, бедной, случилось?.. - сказала она с плачем.
- Куда же люди ночью будут носиться! - воскликнула Бертоха. - И зачем? В замке никто ее не убил, да старуху и не утащили. Свалилась где-нибудь пьяная и спит...
Люкерда в отчаянии бросилась на кресло, заливаясь слезами, а Бертоха ушла с криком и насмешками, хлопнув дверью.
Бедной старой няне не пришлось уже вернуться.
В сумерки ее схватили в темном углу двора, когда она вышла от княгини, завязали рот и унесли. Что с ней случилось? Увезли ее или убили, не знал никто, кроме лиц молчавших и не сознававшихся ни в чем.
Люкерда просидела всю ночь, поджидая няню.
Ее мольбы пойти на поиски были напрасны. Бертоха, силой войдя в спальню, легла на ее месте. Двум служанкам велела остаться у дверей, словом, начала распоряжаться.
На княгиню обращала так мало внимания, будто не она над ней, а Бертоха полноправно властвовала. Люкерде оставалось только пожаловаться, но все старшие придворные, оставшиеся в замке, были приверженцами немок.
Когда колокольный звон возвестил заутреню, заплаканная княгиня скорее вскочила и набросила на плечи плащ. Она торопилась в костел, в надежде увидеть ксендза Теодорика, не поехавшего с князем. Ей хотелось искать сочувствия у него или у кого-либо из духовенства. Она не сомневалась, что с няней что-то приключилось.
Ксендз Теодорик действительно был в костеле, но вслед за княгиней и Бертоха побежала туда. Сейчас же после службы Люкерда пригласила лектора к себе. Придя к ней, он застал у порога навязчивую немку.
Княгиня в слезах начала рассказывать о своем горе. Лектор слушал с сомнительным сожалением, озабоченный, стараясь ее успокоить.
Вдруг Бертоха крикливо вмешалась в разговор, не обращая внимания на госпожу:
- Не большое горе, что мы отвязались от бабы-пьяницы и колдуньи. Нечего из-за нее плакаться! Что в том странного, что где-то пропала? Пошла ночью, свалилась в ров и утонула, должно быть.
- Орха никогда не была пьяна! - вскричала княгиня. В ответ немка пренебрежительно захохотала...
Придворные женщины между тем громко заявляли, что они обижены, как будто одна лишь няня достойна была доверия.
Люкерда не имела ни минуты покоя. Женщины приходили, уходили, жаловались, Бертоха смеялась, прибавляя, что если б даже ' на них и пожаловались князю, все равно ничего не будет.
Мучения бедной княгини с этих пор еще возросли. Распоряжались слуги, не она. Бертоха всем заведовала, забрав власть в свои руки и стараясь возможно больше досадить жертве.
Люкерда могла на это ответить одним лишь презрительным молчанием.
В течение дня ксендз Теодорик, стараясь проявить свою деятельность, несколько раз приходил утешить княгиню.
Ручался, что делал все, что мог, лишь бы отыскать няню, что комендант разослал людей, что искали в городе и в окрестностях, но следов никаких не находили.
Нашлись свидетели, утверждавшие, что поздно вечером видели на мосту какую-то старуху, которая покачивалась, слонялась и будто бы упала в воду.
Это была явная ложь, так как Орха, боясь насилия, никогда не выходила за ворота.
Бертоха, насмехаясь, повторяла, что ее, вероятно, схватил дьявол, когда пришла пора, потому что колдуны всегда так кончают.
Вскоре в услужении княгини произошла еще большая перемена, и притом наиболее обидная.
Вместе с Бертохой вошла Мина, от дверей уже глядя на Лю-керду мстительно и злобно.
Княгиня сразу узнала возлюбленную мужа.
Немка воспользовалась давно ожидаемым случаем, чтобы занять место около княгини и насытиться видом своей жертвы.
Однако она не решилась подойти к Люкерде, отталкивающей ее глазами. Прошлась по комнате, напевая про себя и громко разговаривая с Бертохой, словно была здесь одна.
Теперь все творилось по их заказу.
Кушанья подавали нарочно такие, что княгиня не могла их есть, издевались над ней усмешками, притворно предлагали свои услуги, чтобы лишний раз досадить.
Ночью Люкерда не решалась лечь спать, сидела на скамье, дрожа и не смыкая век.
Жаловаться ксендзу Теодорику не имело смысла. Лектор старался выгородить служанок и уменьшить их вину.
Спасения не было нигде.
Тех, кто, может быть, и заступились бы, не подпускали. Бер-тоха поставила сторожить девушку и чиновника, которые всем приходившим отказывали, ссылаясь на нежелание княгини видеть кого-то бы то ни было. Кроме этих неумолимых сторожей, Люкерда не видала больше никого.
Кругом раздавались возгласы и жалобы. Все женщины побежали от княгини туда.
На дворе метались и ломали руки, вооружался гарнизон, раздавались приказания начальства. Запирали ворота...
Начальство толпилось около епископского дворца. Очевидно, какое-то грозное событие всех беспокоило.
Люкерда невольно подумала, что, верно, приключилось что-нибудь с мужем... О ней забыли все, будто ее и не бывало. Даже преследовавшие ее немки ушли; они стояли на дворе, плача и жалуясь.
Выйти, чтобы спросить, она не решалась; дрожащими губами шептала молитву, а заплаканные глаза блуждали по печальной комнате. Шум и беготня продолжались, но к ней никто не являлся.
Пришла обеденная пора, о ней забыли. Когда она, ослабев, еле уже дышала, появился наконец ксендз Теодорик с угрюмым лицом и наморщенным челом.
Слабым голосом она еле могла спросить, какая новая беда стряслась.
- А, большое горе! - воскликнул лектор. - Мы все предсказывали это, стараясь отговорить князя от поездки. Бесчестный Генрих схватил в Барыче лигницкого, глоговского и нашего князя, так как больше никто не приехал. Их в качестве пленников отправили во Вроцлавский замок. Угрожает разбойник, что никого не отпустит, пока ему не дадут выкуп в виде земли.
Люкерда, возможно, что и не поняла всего ужаса этого события, известие почти ее успокоило. Пшемко жил, и жизни его ничто не угрожало.
- Так пусть даст эту землю! - сказала она. Ксендз Теодорик покачал головой.
- Я знаю хорошо князя, - ответил он, - земли он не даст. Предпочтет плен, чем добровольную уступку части наследства... Об этой измене уже сообщили Лешку и Мщую: наверное, придут отомстить за нее на земле Генриха, во Вроцлав.
Княгиня замолчала; лектор обещал, что все кончится скоро и благополучно, потому что Бог накажет измену. Мало это касалось несчастной; она видела лишь, что ее положение ухудшилось, что беззащитное одиночество продолжается... Эта неволя могла тянуться до конца сил и жизни. Никто, впрочем, теперь ею не интересовался, все думали о князе и об опасностях, каким подвергалась Познань в его отсутствие.
Воевода Вениамин, каштелян Томислав, чиновники, дворяне собирались, озабоченные лишь защитой страны. Однако вскоре успокоились, узнав наверное, что Мщуй, назначивший своим наследником Пшемыслава, выступил в поход против Генриха, да и Лешка ожидали. Бесчестная измена возмущала всех, не было больше ни доверия, ни безопасности, ни закона, ни уверенности в мире.
Узнав о вторичном пленении князя, Мина вскочила, чтобы бежать во Вроцлав. Ей казалось, что она поладит с Генрихом, как некогда с Рогаткой.
На третий день, добыв денег, она отправилась с несколькими всадниками прямо во Вроцлав, но вскоре вернулась. Ее прогнали прочь, да еще и обобрали.
Узнала она только, что князь сидел в замке отдельно, так как Пробус посадил пленных порознь и держал взаперти, не допуская к ним даже ксендза. В бессильном гневе Мина вернулась обратно.
Судьба княгини не изменилась. Предоставленная издевательствам служанок, которые тем больше ей надоедали, чем терпеливее она переносила, в конце концов дошла до состояния отупения, граничащего с сумасшествием.
Оставшись одна, что случалось часто, так как служанки запирали ее и уходили, в слезах напевала иногда мотивы, напоминавшие юность и няню. Постоянный плач почти совсем испортил ей зрение, и, сев к кроснам, она видела их сквозь туман. Даже молитва ее стала холодной, так как княгине казалось, что Бог не желает ее выслушать.
Мина, которая подглядывала, что с ней, радовалась при виде умирающей Люкерды.
- Сохнет, сохнет! - говорила она. - Душу в конце концов выплачет и умрет... В ней уж жизни мало!
Когда Люкерда шла в костел, люди смотрели и предсказывали ее скорую кончину при виде желтого лица, впалых глаз и щек, бледных губ, исхудалых рук; шла она, шатаясь, дышала с трудом.
Сама она ждала лишь скорого конца. Но в палачах жалости не возбуждала. Смотрели на нее, радовались; Мина победоносно улыбалась. Часто останавливалась около заснувшей, наконец, после бессонницы, княгини, присматриваясь, скоро ли перестанет дышать.
Но у юности громадные силы. С величайшим горем, когда оно продолжается, человек может свыкнуться, и страдание его укрепит даже, если сразу не убило.
Случилось то, чего не ждали подстерегавшие ее смерть немки.
Люкерда, пережив первые дни мучений, сделалась к ним равнодушна. Жила она замкнуто в себе, не подпуская ничего, что могло бы изранить опять ее душу.
Смешки негодных прислужниц, их издевательства уже на нес не действовали, дерзкое поведение проходило незамеченным. Среди них проходила как каменная, бесчувственная.
Иногда при виде ее Бертоха чувствовала приступ суеверного ужаса. Думалось ей, что в княгине какая-то непобедимая сила, способная не только защищать, но и мстить.
Мина чуть ли не сходила с ума, так как рассчитывала на верную ее смерть и надеялась остаться здесь единственной госпожой. Все возможные средства были уже исчерпаны; они не знали, что еще предпринять, на что рискнуть.
Плен Пшемыслава считался уже месяцами.
В Познани узнали, что Лешек и Мщуй в отместку за Пшемка огнем и мечом прошлись по окрестностям Вроцлава, но не смогли взять укрепленного замка. Разорение было большое, потери громадные, а Генрих тем упорнее добивался куска земли в виде вознаграждения.
Пшемыслав ничего не хотел давать. Воевода и каштелян, обеспокоенные продолжительным безкняжением, созвали землевладельцев на совещание.
Большинство настаивало, чтобы князь дал часть земли, клятвенно уверяя, что возьмут ее обратно в скором времени.
- Он не захочет, - кричали, - так мы сами пойдем и вернем свое!
Томислав, каштелян, отправился послом во Вроцлав. Это был серьезный муж, не вмешивавшийся в мелкие дворцовые дела. Мина, узнав об его отъезде, побежала просить разрешения присоединиться к посольству, опираясь на то, что уже однажды вызволила Пшемка.
Томислав встретил ее презрительной улыбкой.
- Не ваше это дело, - сказал, - смотрите за пяльцами и прялкой.
- Никогда я этим не занималась, - резко ответила Мина.
- Тем хуже, - возразил Томислав. - Женщиной быть не сумела, а мужчиной не можешь. Да мне и не пристало водить к князю любовниц.
Мина, пристыженная и возмущенная, стала плакать и угрожать, но Томислав остался тверд.
Расстался с ней, заявив, что пусть делает, что хочет, пусть жалуется, но он знать ее не желает.
По приезде во Вроцлав, пришлось долго стоять у ворот, пока их под охраной, словно пленников, не провели на замок. Нескоро князь Генрих согласился на просьбы и разрешил послу пройти в тюрьму.
Ужасное разорение вроцлавских земель делало его мстительным и жестоким. Лишь когда Томислав уверил его, что сам будет убеждать князя уступить кусок земли, повели каштеляна в комнату, где был помещен измученный Пшемыслав.
Каштелян ожидал, что князь будет удручен; изумился, увидев, что князь очень изменился, но не так, как он думал.
Когда Томислав, стоя у порога, начал высказывать сожаления, Пшемыслав встал и с гордым лицом заявил:
- Не меня жалейте, а эту несчастную страну, которую не только татары, литва и пруссаки терзают, но еще и собственные сыны губят! Наша вина, великая наша вина, что мы утратили единство и с ним силу; надо к нему вернуться или погибнем!
- Не время сегодня об этом рассуждать, - возразил Томислав.
- Сегодня и всегда надо об этом помнить, - горько промолвил князь.
Затем погодя спросил:
- С чем вы ко мне явились?
- С просьбой от наших землевладельцев вернуться к нам; хотя бы ценой тяжелого выкупа, но надо вырваться на свободу... Дороже вы нам, чем какой-нибудь уезд.
Тут, понизив голос, добавил:
- Мы дали рыцарскую присягу, что уезд вернем мы сами, не спрашивая вас...
Задумался Пшемко.
- Сердце мое разорвется, когда буду вынужден подписать такой договор, - промолвил, - но должен! Надо на свободу, чтобы подумать о другом будущем.
Решили дать Рудзскую землю с городом Велюнем, на что соглашались землевладельцы. Томислав отправился к князю Генриху, который хотел получить больше, торговался, но наконец договор был подписан. Силезец потребовал, чтобы ему сейчас же сдали города.
Когда к договору приложили печати, а Пшемко должен был получить свободу, Генрих, как и Рогатка, потребовал, чтобы они расстались примиренные.
Князя вывели из тюрьмы и чуть ли не силком ввели в комнату, где его ждал Пробус.
Последний стоял, опираясь на стол, но не как победитель, а как пристыженный разбойник, поглядывая боком и нерешительно на двоюродного брата, входившего гордо, со строгим выражением лица.
Силезец вскоре опустил глаза. Долго молчали оба.
- Осилили вы меня, - наконец промолвил Пшемыслав, - изменой и пленом; берите же землю, которая вам счастья не даст...
Ему было стыдно, не умел оправдаться.
- Позвольте мне отсюда уйти, - прибавил польский князь, - мириться лишнее. Не по-братски поступили вы со мной, не может мое сердце чувствовать к вам расположение.
- Я вас не пощадил, - шепнул Генрих, - но и моих близких постигла такая же судьба.
Посмотрели друг на друга: Пшемко холодно и презрительно, Генрих слегка испуганно.
- Этой земли, что вы так жадно добивались, - прибавил князь, - некому даже оставить в наследство.
Издали поклонились друг другу.
Пшемко сейчас же сел на коня; окружили его освобожденные дворяне, а Заремба поспешил разузнать у знакомых, что творится в замке.
Услышав это, Заремба сжал губы и, не говоря ни слова, ехал в Познань в таком угрюмом настроении, что никто не решался к нему подойти.