| Автор: | Крашевский Ю. И., год: 1865 |
| Категория: | Повесть |
При этих словах пани Серафима встала с досадой. Все ее прошедшее пришло ей на память.
- Дитя, дитя! Ты произнесла святотатственное слово! Даже подумать об этом неприлично. Что ж это будет за супружество? Ты смело могла бы быть его дочерью, а в сердце, - ты не можешь опровергнуть меня, - а в сердце у тебя другая любовь. Было бы безумием вешать себе добровольно камень на шею! Брат не может согласиться на это... Это возмутительно, это - преступление.
Люся дала пройти этому потоку слов и только вздохнула, отирая украдкой слезу.
- Дорогой друг мой, - сказала она с необычайной живостью. - Вы, дети золотых колыбелей, иначе смотрите на жизнь, чем мы... Вы растете с тем убеждением, что вам от судьбы следует счастье; в вашем словаре нет выражений - необходимость, обязанность... Почему же мне не пойти за достойного человека, если это мне, - но я не думаю о себе, - если это обеспечивает будущность Мечиславу?
- О, - воскликнула пани Серафима, - пан Мечислав не нуждается в этом; будущность его обеспечена трудом и талантом.
- Обоих не хватит, - возразила Люся. - Смотрите: труд питает, а таланты просят милостыню... Кто не имеет помощи, тот погибает.
- Но пан Мечислав найдет помощь, - прервала пани Серафима. - Ты, говоря о профессоре, выразилась, что он достойный человек.
- Так думаю.
- А если бы я в этом усомнилась? - начала, понижая голос, пани Серафима. - Это ученая знаменитость, человек с большим талантом, умный... Но в свете считается он за двоедушного, корыстолюбивого, за человека без всяких правил и весьма опасного... Он дожил до седых волос, взбираясь выше и выше по чужим головам, не щадя товарищей, растаптывая кого нужно... приобрел состояние разными средствами... И теперь люди боятся его, молчат, хвалят... но достойным никто не назовет.
Бедная девушка, бледнея, слушала рассказ Серафимы.
- Живя в городе, - продолжала последняя, - давно я встречалась с разными слухами о Вариусе. Человек этот долго жил и оставил по себе неприятные воспоминания во многих кругах и семействах... Для тебя и для брата, который видит его на кафедре красноречиво излагающим предмет, с лицом ясным, спокойным, которое как бы обличает спокойную совесть, профессор может казаться достойным ученым... но те, кто знает его ближе... Нельзя назвать его достойным... на совести у него не одна слеза, несчастье не одного семейства...
Пани Серафима не докончила.
- О, это ужасно, что вы сказали! - воскликнула Люся. - Значит, это почтенное лицо обманчиво.
- К счастью, что ты вовремя узнала истину... но брат рано или поздно мог бы допытаться о ней. Профессор, кажется, уже несколько лет ищет жену, но ни одна из его знакомых, несмотря даже на его богатство, не решается выйти за него.
- Неужели же он может быть таким злым и страшным? - повторяла бедная девушка.
- А я утешаюсь тем, что он именно зол и страшен, - прибавила пани Серафима, - потому что это избавит тебя от шага, опасного во всех отношениях. Ты можешь ждать лучшей будущности.
Желая утешить приятельницу, пани Серафима задумалась... Внезапное это решение бедной сироты словно молния озарило ее и дало ей повод догадаться об истине. Первый раз она сознала, что бедность могла быть причиной этого отчаянного шага.
Она, однако ж, не смела спросить у приятельницы о том, в чем человеку трудно признаться пока само не обнаружится. Многие скорее сознаются в проступке, нежели в нищете.
- Знаешь что, - сказала она, - мне кажется, я напрасно ищу поводов твоего героического намерения выйти за Вариуса, разве допустить, что ты хотела... отведать отравы... Но перестанем говорить об этом. Домой я тебя не пущу, обедать будем в самом тесном кружке, следовательно, переодеваться тебе нечего; посидишь со мной и дождешься своего кузена, который, по-моему, хороший юноша. Будем играть, читать... и ты должна развеселиться.
случай ее отказа как легко ему было отыграться на бедном студенте.
Она задрожала при одном этом предположении. Перед обедом пришел Мечислав. Вследствие нескольких слов, сказанных Борухом, молодой человек первый раз в присутствии пани Серафимы почувствовал какое-то смущение и смотрел на нее словно иными, испуганными глазами. Его беспокоило, что своими посещениями он мог подать повод к подобным сплетням... Но зачем же, стараясь незаметно наблюдать за пани Серафимой и встретившись в этот момент с ее взором, он ощутил некоторое беспокойство, словно действительно убедился, что сплетни могли иметь какое-нибудь основание...
Взгляд вдовы был пламенный, нежный и говорил красноречивее дружбы; в его томном обаянии была какая-то таинственность. Рука, протянутая ею Мечиславу, трепетала...
- Хорошо, что вы пришли раньше! - воскликнула пани Серафима. - У нас будет время хорошенько побранить вдвоем Люсю, что ей напомнит тетю Бабинскую. Она мне призналась, что старый Вариус сделал ей предложение. Знаете ли вы, что это за человек?
- Только знаю его как профессора.
- А я не желаю, чтоб вы узнали его как человека. Люсю надо уговорить, чтобы она, не медля ни минуты, отказала ему.
Разговор был щекотлив. Мечислав в смущении сел возле сестры, но пришли Мартиньян с Пачосским и положили конец семейному совету.
Бедный юноша, едва поздоровавшись с хозяйкой, подошел к кузине и, пользуясь особенным стечением обстоятельств, оставался возле нее около часа. Одним словом, он упивался блаженством, не догадываясь, что она в эту минуту невольно более думала о старом профессоре, нежели о друге детства.
Для развлечения гостей пани Серафимы было находкой присутствие пана Пачосского, который рассказывал о своей поэме скромно, но с истинно родительским красноречием. Так как он с утра еще был у нескольких книготорговцев, то имел много неприятных приключений для рассказа.
Вечером Мартиньян пришел попрощаться с кузиной, которой принес букет, стоивший, без сомнения, столько, сколько ей хватило бы на то, чтобы прожить несколько дней. Он глотал слова, чтоб не сказать слишком много, а они так и вырывались из сердца. Наконец он обещал торжественно, что как бы там ни было, а он приедет снова, ибо не мог долго пробыть с ними в разлуке. Люся молчала. Жаль ей было Мартиньяна, а надеяться она не могла.
Не сказав ни слова сестре, Мечислав, которому пани Серафима шепнула еще что-то после обеда, отправился рано утром к профессору Вариусу и застал его дома.
Обложенный кипами книг, ученый стоял за огромной конторкой с пером в руках и редактировал последние листы медицинской энциклопедии, которую печатал. Скромный его кабинет - профессор слыл расчетливым - был завален книгами, препаратами и разными принадлежностями, необходимыми для науки. При входе Мечислава он бросил на студента пристальный, испытующий взгляд и ласково его приветствовал. В голосе его, принужденно ласковом, звучало нечто такое страшное, что Мечислав ощутил трепет. Лицо профессора было безмятежно... Но голос этот, спокойный, тихий, заключал в себе нечто искусственное, заученное, что не могло не поразить молодого человека.
- Чем же я могу служить любезнейшему пану Мечиславу и какому случаю обязан его приходом?
- Господин профессор, - отвечал, низко кланяясь, студент, - я пришел чисто по личному делу, прежде всего поблагодарить вас за оказанную нам честь... Сестра моя, которой я являюсь единственным покровителем, не скрыла от меня такого важного обстоятельства, как последний разговор ее с господином профессором. Мы оба высоко ценим...
Профессор, подняв голову, слушал, хватал каждое выражение, хотел, казалось, угадать, чем это окончится, но, несмотря на неуверенность и беспокойство, лицо его не изменилось, не дрогнул ни один мускул и только равнодушная улыбка скользнула по губам.
- Сестра моя, - продолжал Мечислав, - так еще молода и так хотелось бы ей остаться еще несколько лет на свободе, что я от ее имени принужден объявить господину профессору...
- А, - прервал Вариус, - довольно, довольно! Благодарю за скорое решение... Хорошо, очень хорошо! Падаю к ногам!
И проговорив это, он отошел от конторки все еще с пером в руке и, повторяя "падаю к ногам", повел Мечислава к двери, кланяясь ему, прошел переднюю, поклонился еще раз чрезвычайно низко... отворил дверь чрезвычайно любезно, но тотчас же захлопнул ее с таким треском, что задрожали стены.
Разница между вежливым прощанием, спокойным лицом и стуком захлопнутой двери имела в себе нечто поразительное, словно немая угроза. Мечислав невольно вздрогнул и с опущенной головой медленно спустился с лестницы.
Люсю он застал дома.
- Что ж ты сделал?
- То, что был обязан, поблагодарил и отказал!
- Отказал?
- Да...
Оба замолчали. Все было кончено. Люся молча бросилась к брату на шею.
- Не надо унывать, - сказал Мечислав. - Еще два года, и все будет хорошо.
- Два года! Как они летят быстро, когда желаешь удержать их... два года - это две минуты; но два года нужды, голода, борьбы с жизнью - два столетия...
Через несколько дней была лекция профессора Вариуса. Мечислав, по обычаю, уселся на одной из первых скамеек, чтобы удобнее записывать. На кафедре появился Вариус с ясным лицом и начал говорить, но, обводя взглядом залу, избегал любимого прежде студента, словно не хотел видеть его. Это не слишком тревожило Мечислава. Но через несколько дней он заметил, что приятели и товарищи профессора, благоволившие к нему прежде, тоже уклонялись от него и держались подальше. Мало-помалу это охлаждение сделалось таким заразительным, что перешло на товарищей Мечислава и как бы обвело его ледяным кругом. Нельзя было доискаться причины, да и не пробовал этого Орденский, но молодому человеку стало грустно. С ним избегали разговоров, отодвигались на скамье, при выходе спешили уйти, чтобы не столкнуться с ним, словно с зачумленным.
Пан Зенон, посещавший другой факультет, остался верен Мечиславу, но эта связь скорее заботила его и мешала ему, чем могла утешить. На медицинском факультете одним из плохих студентов, хотя и не без способностей, был некто Поскочим. Избалованный матерью, изнеженный, он принялся за медицину скорее из прихоти, нежели из призвания, и поэтому и учился так плохо, или, лучше сказать, совсем не учился. На лекции ходил, когда ему вздумается, с преподавателями беспрестанно ссорился, каждую неделю призываем был к инспектору, часто попадал в карцер... но по вечерам собирал к себе товарищей на кутежи разного рода. К нему сходились отъявленные гуляки и тунеядцы; говорят даже, что играли в карты. Поскочим был бледен, но красив собою, насмешлив, остер, безжалостен в шутках, хотя и не злого сердца. С Мечиславом они были знакомы, как говорится, шапочно, но Поскочим знал и слышал о каждом из товарищей все, что можно было знать и слышать. Мечислав ему не нравился. Поскочим считал его педантом и пуританином.
- Это осел, только притворяется умным, - говорил он.
Однажды вечером, расходясь с последней лекции, Мечислав, который держался в стороне, направился домой, как почувствовал, что кто-то ударил его по плечу.
- Приветствую достойного Муция Сцеволу, - проговорил хриплый голос.
Орденский оглянулся и увидел Поскочима, который насмешливо смотрел ему в глаза.
- Ну что ж, мудрец и герой, шествуешь так в одиночестве? - спросил последний. - Удивляешься, что я осмелился затронуть тебя... Не правда ли? Но мне жаль тебя, черт возьми, потому что все тебя оставили, а так как я всегда в оппозиции с большинством, то прихожу и протягиваю руку.
Мечислав, не привыкший к подобному тону, молчал.
- Это тебе за то, что Бог наградил тебя хорошенькой сестрой, - продолжал Доскочим. - Старый сибарит, который считается философом, удостоил обратить взор; вы сочли нужным отказать ему и теперь едите горькие плоды своего героизма. Но как же на беду вы не рассчитали, допуская, чтобы он сделал предложение перед экзаменом, и дали щелчок в такую опасную пору? Вариус старая собака, извини, он будет теперь мстить всеми средствами. Жаль мне тебя.
Мечислав пожал плечами.
- Какое дело посторонним до этого, - отвечал он. - Это наши домашние обстоятельства, пан Поскочим, не имеющие никакого отношения к лекциям, науке и экзамену.
- Как же ты, черт возьми, наивен! - прервал Поскочим. - Ты право скорее филолог, нежели медик, и не знаешь Вариуса. Он славный ученый, но зол неимоверно; но только злость его - это конфетка со стрихнином, которая у тебя тает во рту, а проглотишь и в тот же момент падаешь трупом.
- Жаль мне тебя, товарищ, - промолвил Поскочим, - потому что ты не заслужил подобного... Жаль. Я старался доискаться причин; кажется, нет ни одной, а между тем профессора находят, что ты заносчив, хоть и ничего не знаешь, а товарищи плетут про тебя сплетни.
Мечислав молчал, принужденно улыбаясь.
- Тут уж ничего не поделаешь, - сказал он.
- Ну, можно бы поделать, только лекарство слишком рискованно для твоего темперамента. Больше ничего - следует приступить к первому негодяю и дать ему в ухо, и увидишь, как остальные будут вежливы.
- Действительно, лекарство хуже болезни.
- Как всякое лекарство, - отвечал, засмеявшись, Поскочим. - Вся медицина, говоря между нами, шарлатанство... Знают только, что ничего не знают. Спокойной ночи. Пожалуйста, дай кому-нибудь в ухо!
На этом окончился разговор, из которого Мечислав убедился только в том, о чем догадывался, что влияние Вариуса окружало его этим всеобщим нерасположением. Положение свое он переносил терпеливо, а сестре даже не намекал о нем. Между тем жизнь становилась тяжелее, сами науки труднее; он лишился помощи, совета, ободрения. Перед экзаменом, когда все собирались в кружки, чтоб легче было готовиться, Мечислав напрасно искал товарищей и даже не мог добыть ни книг, ни конспектов и остался одиноким... Это его сильно огорчило, но, щадя Люсю, он не сказал ей об этом. Между многим ему приписывали и связь с пани Серафимой.
Все это не могло ускользнуть от пани Серафимы. Люся неохотно рассказывала о домашних неприятностях, но они отражались на лице ее. Мечислав бывал реже и реже, отговариваясь экзаменами. Пани Серафима, которая привыкла к нему, загрустила.
Грусть эта вынудила ее разобраться в своих собственных чувствах... Вдова убедилась, что незаметно привязалась к Мечиславу, что человек этот стал для нее необходимостью, одним словом, что она полюбила его. Как это случилось, она сама не знала. Она твердо решилась не выходить вторично замуж и провести остаток жизни на свободе и устроилась было так, чтоб не желать ничего более. В сравнении с прошедшим, она могла назвать себя счастливой... а теперь ею овладело беспокойство... Новая любовь, может быть, усладила эту жизнь, оживила, но не без тревоги за будущее. Пани Серафима заперлась на несколько дней, стараясь решиться что-нибудь предпринять. Она хотела выехать за границу... удалиться временно в деревню, но потом подумала: "У этой любви нет завтра, почему же мне не воспользоваться сегодня... Ведь это сегодня не отравлено никаким преступлением".
Она старалась быть очень осторожной в отношениях с Мечиславом, но это не только не послужило ни к чему, а еще ухудшило состояние ее сердца. Она сердилась на себя за свою слабость, а победить ее была не в состоянии.
В таком положении находились дела, когда приехал старик, дядя пани Серафимы, которого она очень любила и который занимал высокий дипломатический пост за границей. Граф Царбстен, потомок древнего курляндского рода, был холостяком; он обыкновенно жил в Италии или Испании. Раз в год, а иногда и через два года он приезжал в свое имение и тогда посещал племянницу. Пани Серафима была привязана к нему, словно к родному отцу, и старик платил ей тем же. От него не было у нее ни малейшей тайны... В описываемое время приезд старика дяди был для нее, может быть, нужнее, чем когда-либо. При первой же встрече граф нашел перемену в своей племяннице.
- Я умею читать на твоем лице, - сказал он. - Уезжая отсюда в последний раз, я уносил воспоминание о твоих чертах, спокойных, ясных, оживших после былого страдания. Но вижу большую перемену. Что с тобой, моя Серафима? Если жалуешься на нездоровье, то не попробовать ли переменить климат? Поезжай во Флоренцию, в Ниццу, проведи зиму на юге...
- Я не чувствую никакой болезни, - отозвалась Серафима. - Впрочем, обо всем этом мы еще потолкуем.
Во время пребывания в В... граф остановился у племянницы, а так как он привык к наблюдательности и долгим опытом научился читать на лицах людей, то легко подметил в пани Серафиме ту тревогу и нетерпеливость, какие рождает чувство, с которым нужно бороться.
Он начал следить за ее знакомствами. Их было немного; чаще всего и во всякое время он встречал только Люсю, иногда Мечислава. Люся ему чрезвычайно нравилась; он находил в ней счастливую смесь простоты и светского инстинкта, которая придавала ей и свежесть, и оригинальность. При первом появлении Мечислава он только посмотрел на племянницу и по притворной ее холодности, и вместе замешательству отгадал все. Поэтому он начал присматриваться к молодому медику с удвоенным вниманием. Мечислав удовлетворил его со всех сторон; старик оценил его ум, познания, угадал в нем несколько гордый или скорее заботящийся о собственном достоинстве характер.
- Но это очень приличный молодой человек, у которого есть будущность, - сказал он, смотря в глаза пани Серафимы.
Эта похвала так сильно ее обрадовала, что вдова пожала руку дяде: улыбка и румянец ее подтвердили его догадку.
Но на этот раз он не добивался никаких признаний. Сама пани Серафима намеревалась поговорить с графом откровеннее впоследствии.
Однажды после обеда, когда они остались вдвоем, вдова остановилась против дяди.
- Сказал бы, - отвечал граф спокойно, - что ты сделала очень хорошо, но с условием, чтоб выбор был разумен... чтоб ты была уверена в человеке, которому вручишь судьбу свою.
- И я думаю так же, - прошептала пани Серафима. - Я могу назвать себя счастливой, однако мне скучно, меня тяготит одиночество, мучит отсутствие семьи; сердце чувствует потребность любви.
- Или уже любит? - сказал, засмеявшись, граф.
- Нет... Но предвижу, что это может наступить, и беспокоюсь.
- А я думаю, что это без твоего ведома уж наступило, а ум явился только, как говорится, после удара, объяснить совершившийся факт.
Пани Серафима покачала головой.
- Я даже отгадал бы кандидата, - отозвался дядя.
- О, нет, вы ошибаетесь.
- Думаю, что нет, и готов присягнуть, что это брат панны Людвики.
- Дядя, прошу вас! - сказала пани Серафима, осматриваясь беспокойно.
- Что же тут такого необыкновенного? Он мне очень нравится... Молодой, разумный, а что беден, тем лучше.
- Благородный, идеально благородный и достойный молодой человек, - сказала вдова, понижая голос. - Его привязанность к сестре, настойчивость в труде и деликатность, право, достойны уважения. Как они оба переносят свою бедность, скрывая ее от людей, которые хотели бы помочь им! Какая строгость жизни и при том...
- Одним словом, всяческие добродетели, - прибавил граф с улыбкой. Но обладает ли он главнейшей, необходимейшей - умеет ли ценить и любит ли тебя?
- Он дружен со мною, да... искренно ко мне привязан... Однако я не знаю, - прошептала грустно пани Серафима.
- Каким образом и он не влюбился бы в тебя?
- О дядя, в меня трудно влюбиться. Если б даже у него и было ко мне какое чувство, я уверена, что он скрыл бы его, постарался бы пересилить, потому что никогда не устремится туда, где его можно бы заподозрить в корыстных целях. Если бы я была бедна...
- О, оставь, богатство никогда не мешает счастью, - сказал граф.
- Иногда это бывает, - шепнула, вздохнув, племянница.
- Стало быть, эта любовь в проекте, - прервал старик, - и ты, конечно, хотела со мною посоветоваться. Было бы смешно не отведать счастья потому, что раз уже его не нашла; но там, где идет дело о таком важном обстоятельстве, как будущность, там, может быть, недостаточно чувства, а нужно много размышления и расчета. Затем...
Старик пожал ей руку.
- Тише, тише, не спеши... Но молодой человек ведь шляхтич?
- О, без сомнения, - ответила пани Серафима. - Я знаю его семейство.
Так окончилась первая беседа по этому поводу, но граф решился внимательнее присмотреться к молодому человеку, жалея только, что редко с ним встречался.
Все это происходило как раз перед экзаменами, от которых зависела судьба Мечислава. Последний, будучи лишен товарищеской помощи, сидел день и ночь над книгами. Университетская библиотека была открыта для всех, кроме него. Невидимое и неуловимое влияние профессора Вариуса давало ему везде чувствовать себя. Безжалостный враг не являлся нигде и находился всюду. Хотя Мечислав и был одним из способнейших студентов, однако беспокоился за результат годичных экзаменов. Профессор Вариус должен был экзаменовать его по двум главнейшим предметам. Оставаться Мечиславу еще на год на том же курсе - значило потерять год. Несмотря на то что он скрывал свое беспокойство, однако внимательный взор Люси видел, а сердце чувствовало, что с ним происходило что-то. Раза два обмолвился он намеками, остальное она сама отгадала. Она не сказала ни слова, но пристально следила за Мечиславом.
Наконец настал решительный день. Измученный бессонницей, напряжением ума, трудом и беспокойством, он слонялся как тень, чувствовал себя робким и бессильным. Он, однако ж, сделал все, что мог, и с чистой совестью ожидал решения участи. Люся по старинному обычаю пошла в костел помолиться за брата, вышла оттуда со слезами и, не зная, что делать, хотела было завернуть к приятельнице, но подумала, что дома скорее могла дождаться брата. Робкими шагами возвратилась она домой, как бы предчувствуя что-нибудь недоброе.
Время тянулось для нее чрезвычайно медленно, и уже смеркалось, когда послышались шаги на лестнице, потом дверь в комнату Мечислава отворилась и как бы что-то упало на пол. Люся, бросив работу, поспешила... Дверь была полуоткрыта, на полу лежали разбросанные книги, на диване сидел Мечислав, бледный, с остановившимися глазами. Одного взгляда на него достаточно было, чтоб угадать, что с ним случилось все, что только могло быть худшего. Люся остановилась на пороге и заломила руки.
- Мечислав!
- Не спрашивай! Не спрашивай!
- Ради Бога! Неужели нет спасения?
- Позволь прежде отдохнуть... дай собраться с мыслями... расскажу.
Долго он не мог успокоиться.
- Я предвидел, - сказал он наконец, - что это должно было случиться... Я не мог совладать с собою... Прочие экзамены были трудны, но, воспламенившись, я сдал их блистательно. Даже те, которые радовались моему унижению, должны были отдать справедливость. Наконец пришла очередь бесчестного Вариуса. Хладнокровно, с улыбкой, очень любезно он начал задавать мне вопросы. С ловкостью софиста он ставил их таким образом, чтобы сбить меня, но я не поддавался. Я видел на его лице, слышал в его голосе непримиримую ненависть. Наконец он предложил мне самый важный вопрос. Ответ мой был в строгом смысле удовлетворительным, профессор нашел его неверным. Я стоял на своем. Обыкновенно спокойный и несмотря на сильное самообладание, он тут начал гневаться, горячиться и бросил мне в глаза невежливую насмешку, упрекая в безрассудной самонадеянности. Я не мог в присутствии нескольких сот свидетелей перенести оскорбления и отвечал с гневом, что он обязан судить о прилежании и познаниях студента, а не о его характере. Профессор вспылил и сказал, что или он оставит кафедру, или я должен удалиться из университета... Я недолго ожидал и вышел. Зная Вариуса и его характер, нетрудно угадать, что завтра же меня отчислят.
И Мечислав опустился на диван в отчаянии.
- Что будет, - продолжал он, - не знаю и не могу предвидеть. Куда идти, что делать?.. Отказаться от науки, а с нею от будущности? Если б только относительно меня - это бы еще ничего, но ты, дорогая сестра! О, я не хочу думать об этом, боюсь сойти с ума!
- Если ты любишь меня, умоляю, - молвила Люся, опускаясь на колени у дивана, - подожди до завтра... Не приходи в отчаяние, увидишь, что все будет хорошо. Бог добр, а ты заслуживаешь его покровительства, хотя бы заботами твоими обо мне. Мечислав, умоляю, успокойся!.. Не мучь себя, не поддавайся отчаянию... до завтра.
- Отчего же до завтра? - спросил он с какой-то болезненной насмешливостью. - Отчего же не через год?
- У меня есть предчувствие, что это переменится, увидишь... Люди временно поддаются страсти, но потом совесть отзывается, они сознают несправедливость...
Несмотря на утешения и просьбы сестры, Мечислав не встал с дивана, замолчал и остался в том же положении... Немного погодя, усталый, он склонился на подушку и уснул до утра.
Орховскую принести ему чего-нибудь для подкрепления сил. На вопрос о сестре старуха отвечала, что паненка долго молилась ночью и плакала, что очень рано вышла с молитвенником и еще не возвращалась.
Мечислав полагал, что она отправилась в костел и потом по обыкновению к пани Серафиме... Но случилось иначе.
Люся действительно поспешила к ранней обедне, помолилась пламенно и с облегченным сердцем направилась быстрыми шагами к университету. Было восемь часов, когда она позвонила в квартиру профессора Вариуса.
Ученый был уже за конторкой, потому что вел чрезвычайно регулярную жизнь, и вчерашняя минутная вспыльчивость не в состоянии была изменить его обычной дневной программы. Слуга, полагая, что незнакомая дама пришла за медицинским советом, объявил, что доктор в эти часы не принимает больных.
- Я не больна, а пришла по важному делу, - отвечала Люся твердо. - Прошу отнести профессору мою карточку и сказать, что мне необходимо с ним видеться.
Слуга подчинился повелительному тону и пошел с докладом, а через минуту возвратился и попросил девушку в гостиную.
Комната была убрана в строгом стиле, но довольно пышно. Несколько дорогих картин, мебель черного дерева, бронза, ковры, мраморные, мозаиковые столы - по большей части подарки пациентов, - все это было искусно подобрано. Бледное лицо Вариуса на этом фоне казалось привидением. С поклоном и потирая руки, подошел он к панне Людвике и указал ей место на диване; на губах его играла насмешливая улыбка.
- Господин профессор, - сказала смелым голосом Люся. - Вы догадываетесь, что привело меня к вам?
- Догадаться нетрудно, но я не мог надеяться на это счастье, тем более, что шаг ваш положительно напрасен.
- Позвольте! Перед вами двое несчастных существ, двое сирот... Неужели сердце ваше не знает сожаления?
- Панна Людвика, - отвечал профессор мягким голосом, - обязанность моя на экзаменах не иметь жалости ни к одному, чтоб не погубить тысячи. Сострадание было бы здесь грехом. Самонадеянный и незрелый брат ваш, будучи выпущен с дипломом, убивал бы людей... Я должен иметь сострадание к ним, а не к нему. Он ничего не знает.
- Человек, которого признавали наиспособнейшим?..
- И способности его погубили, потому что придали ему гордость и самонадеянность, - прибавил Вариус. - Ему необходим был сильный урок.
- Господин профессор, допустим наконец, что было так, я как сестра, отлично знающая его, с этим согласиться не могу, - наказать его частным образом было бы добросовестно, но унизить публично и незаслуженно мог только тот, кто желал мщения.
Девушка проговорила это с жаром. Вариус нахмурился.
- А если б и так? - возразил он. - Я ведь человек... не таюсь. Я приписываю ему, что он у меня, у старика, отнял то, что было последним счастьем или мечтою счастья в жизни... Почему же мне было не уничтожить червяка, который кусал меня?
- Разве же это благородно? - спросила Люся, смотря с беспокойством на своего собеседника.
- Не знаю, но это естественно, - отвечал Вариус.
- Допустим, - прервала девушка, - что это могло быть возможным вчера, но разве сегодня вы не пожалели об этом, одумавшись?
- Я никогда не жалею о том, что сделал, не отрекаюсь от того, что сказал, не сворачиваю с дороги, на которую ступил. Хорошо ли это, или дурно, человек должен быть логичным, а иначе будет слабым.
- Не знаю, у вас есть друзья... это преувеличение; но если б и так было, какое мне дело до этого?
Он встал и прошелся по комнате.
- И ничто не может склонить вас к перемене, к исправлению зла, которое вы нанесли нам сознательно?
Профессор прошелся снова, поворотил к девушке холодное, мраморное лицо, раскрыл рот, словно хотел сказать что-то и вдруг удержался.
- Господин профессор! Неужели моя просьба... И Люся опустилась на колени, сложив руки.
- Умоляю вас, сжальтесь, - продолжала она. - Спросите своей совести - благородно ли это?
- Встаньте! - воскликнул Вариус. - Поймите меня, что сильная страсть извиняет даже преступление.
- Страсть? В ваши лета? При ваших познаниях, уме!
- Страсть не проходит с летами, ее не уничтожает наука, не осиливает рассудок, страсть - болезнь... И я болен.
- Господин профессор...
- Вы знаете, что я вас люблю! Брат ваш вырвал у меня единственное сокровище, которым я хотел обладать и обладал бы...
- Брат мой поступил, как повелевала ему совесть, - возразила Людвика, постепенно воспламеняясь. - Мое сердце не свободно... Я...
- Э, ребячество, знаю! В вас влюблен двоюродный брат... Это детское ухаживание... Что же мешает... Муж уничтожает воспоминание этих поэтических мечтаний... Я не боюсь кузенов... а сердце приобрел бы.
- Или, может быть, вы взяли бы меня без сердца? - прибавила Люся.
- Ибо уверен, что оно оборотилось бы ко мне, - сказал насмешливо профессор.
- Стало быть, моя рука могла бы заплатить за... брата?
- Без сомнения.
- И вы обещаете мне заняться его судьбой, исправить все?
- Ничего нет легче.
- Вот вам моя рука, - сказала она, - даю слово, а слово мое неизменно.
Неожиданный этот оборот, казалось, почти испугал Вариуса, который как бы сперва не знал, что делать, но потом схватил протянутую руку и поцеловал ее.
- Позвольте, - сказала девушка, - еще два слова. Брат мой не должен знать ничего до конца экзаменов. Свадьба после того, как он получит степень.
- А если вы не захотите сдержать слова?
Люся вздрогнула от гнева.
- Хотите, чтоб я поклялась? - воскликнула она.
- Нет, - сказал профессор, - дадите мне слово честной женщины, шляхетское слово.
- "Шляхетское" слово! - повторила Люся. - Даю вам "человеческое" слово совести.
Профессор хотел подвести ее к дивану, видя чрезмерное ее волнение, но Люся вырвала руку.
- Помните же и свое слово! Я могу изменить только, когда мне изменят.
И несмотря на нежный шепот профессора, старавшегося подойти к ней и успокоить ее, она вышла поспешно, как бы убегая из этого дома.
Когда она показалась в дверях, она до такой степени изменилась, что брат с испугом вскочил с места
- Люся, ты нездорова, у тебя горячка! - воскликнул он. - Ты должна отдохнуть, лечь в постель.
- О, нет, ничего, я только устала.
И неестественный смех сопровождал эти слова.
- Где же ты была?
- В костеле, потом прогуливалась.
- У пани Серафимы?
- Нет... Теперь пойду отдохну, - прибавила она, принуждая себя быть веселой. - Будь спокоен, у меня есть предчувствие, что все окончится хорошо.
- Каким же образом? Разве чудо...
- Может быть, не знаю.
И Люся убежала.
Через час потом университетский секретарь принес письмо. На конверте Мечислав узнал почерк ненавистного профессора Вариуса. Он распечатал его с досадой и гневом. Письмо было следующего содержания:
"Прошу вас побеспокоиться прийти в экзаменационную залу. Приятно мне будет отдать вам должную справедливость и позабыть вчерашний спор, в котором оба мы были виноваты. Охотно признаюсь в этом. Дело официально улажено, необходимо только ваше присутствие, чтобы мы могли публично примириться. При этом ручаюсь, что юношеское ваше самолюбие и чувство собственного достоинства я пощажу, уважу. Приходите немедленно.
Доктор Вариус".
Мечислав сперва не хотел верить своим глазам, прочел письмо второй раз и спросил у секретаря:
- Что это значит?
Секретарь был свидетелем вчерашней сцены.
- Все уладилось, - отвечал он, - идите со мной. Жаль было бы лишиться такого доброго и прилежного студента. Профессор достойный и уважаемый человек.
Не будучи в состоянии удержаться от радости и удивления и не подозревая ничего, Мечислав поспешил к сестре с письмом.
- Люся, ты предсказала чудо! Теперь я верю в действительность твоей молитвы. Смотри, читай! Вариус опомнился, все улажено, спешу в университет.
Сестра бросилась к нему на шею и расплакалась.
- Ступай, - сказала она, - не теряй ни минуты. Видишь, что не следует отчаиваться. Бог милостив.
- Так, разве Бог, - отвечал Мечислав, выходя, - потому что Он только мог пробудить это высохшее сердце к жизни и благородному чувству. До свидания.
Мечислав ушел, а Люся упала, заливаясь слезами. Но вскоре она отерла эти слезы; жертва была принесена, следовало ее докончить с покорностью и смирением.
Через некоторое время пришла пани Серафима, однако по глазам Люси заметила, что последняя плакала. Вдова добилась только известия, что с Мечиславом поступили несправедливо на экзаменах, что она с братом пережила страшные минуты, что наконец Вариус опомнился и что все счастливо улажено.
Пани Серафима, обняла ее, заботливо расспрашивая о Мечиславе, судьба которого, по-видимому, сильно интересовала ее... Просидели они часа два, пока он сам не возвратился, сияя от счастья.
- Все кончено, как лучше быть не может, - сказал он. - Мы ошиблись в профессоре, это достойнейший из людей. Заблуждаться может каждый, но так благородно исправить свое заблуждение может только действительно человек высшей натуры.
даже сам выиграл этим в глазах других студентов, которые горячо принимали его сторону и восхваляли благородный его характер, приписывая иные поступки страстям и оригинальности. Дня через два потом доктор Вариус зашел к Мечиславу и долго просидел у него. Люся была чрезвычайно смущена и молчалива. Профессор упражнялся в любезностях; он, когда хотел, умел быть приятным и красноречивым и так увлек Мечислава, что последний досадовал на сестру за ее холодность и как бы нерасположение к гостю. Вариус, по-видимому, не обращал на это внимания, веруя в могущество своего слова, в обаяние беседы и своих познаний, которые умел передать всем любопытным в доступной и понятной форме. Уходя, он пожал руки Люсе и Мечиславу и ободрял обоих.
- Еще год, - сказал он, - и вы будете свободны располагать своей будущностью. Нет призвания, которое не требовало бы искуса. Итак, вперед весело и бодро! Отвага придает силы и укрепляет человека.
- Ах, - воскликнул Мечислав по уходе профессора, - как же его очернили! Как зло судят о нем! Но что бы на него ни клеветали, а он действительно человек высший и гениальный. Последним поступком своим он привязал меня к себе навсегда. Только бы, - прибавил он тихо, - не вздумал снова молодиться и ухаживать за тобой, иначе я принужден был бы с ним поссориться.
Люся отвернулась, чтоб скрыть волнение. На другой день, так как они были свободны, пани Серафима пригласила их на обед.
С утра еще пришел Борух получить последнюю часть долга, которую Мечислав был в состоянии выплатить ему; но он был не в духе и почти не радовался деньгам. Он чувствовал, что Мечислав, расплатившись, перестанет давать его сыну уроки, а другого такого учителя было найти нелегко.
- Очень жаль, - сказал он наивно, - что его мосци так везет; если б какое-нибудь горе, я воспользовался бы им для Ицка; но вы будете большими панами, и толковать нечего.
Мечислав улыбнулся и пожал плечами.
- Что уж тут рассказывать, - продолжал еврей, - словно люди и не знают, что его мосць женится на графине, а сестра выйдет за профессора... Скажите мне, по крайней мере, кого мне пригласить для Ицка?
- Но откуда же подобные новости, пан Борух? Это все сплетни! - сказал Мечислав с легкой досадой. - Удивительно, что вы, худо ли хорошо, умеете всегда пронюхать то, что другому и во сне не грезилось...
Борух покачал головой.
- Мой его мосць, - сказал он, поглаживая бороду, - вам кажется, что никто ничего не должен знать, а все и все знают. А для чего же слуги, которые слушают под дверью? Для чего глаза и, - прибавил он, ударив себя по лбу, - для чего же у человека рассудок... Знаете, иногда догадываются о таких вещах, которых даже не знает тот, с кем это должно случиться. Прошу только об одном, когда вы будете богаты, не забывайте своего приятеля Бо-руха. А между тем в случае понадобятся деньги, прошу только дать мне знать, будут.
Из беседы с Борухом Мечислав вынес странное впечатление: у него из головы не выходило предсказание о его женитьбе на пани Серафиме и о замужестве Люси. И то, и другое хотя и могло казаться людям счастьем, для обоих было бы невзгодой и жертвой, ибо Людвика любила Мартиньяна, а он, хотя безнадежно и тайно, страдал по Адольфине. Несмотря на долговременную разлуку, образ этой девушки представлялся ему во всем обаянии красоты, но это был недосягаемый идеал для бедного медика, точно так же как и кузен Мартиньян для Люси.
В тот же самый день еще до обеда Мечислав получил письмо, на конверте которого узнал почерк тетки Бабинской. Еще не распечатав, он уже догадался о содержании. От сильного гнева тетка написала криво, а из почерка обнаруживалась страсть, диктовавшая письмо. Тетка обращалась к нему, считая его покровителем Люси, и требовала, чтоб он раз навсегда выбил из головы Мартиньяна эту любовь, из которой никогда ничего быть не могло, ибо они, Бабинские, при жизни не позволят подобного супружества, а в завещании запретят сыну думать о нем под карой проклятия. Она припоминала свои благодеяния, оказанные неблагодарным интриганам, и, наполнив подобными любезностями три страницы, окончила страшными угрозами против обоих. Мечислав смял письмо и бросил в угол, решив не говорить о нем сестре и не отвечать на него, но тем не менее оно произвело на него тяжелое впечатление.
Люся вошла в своем единственном черном платье, грустная и бледная, и отправилась на обед к пани Серафиме, у которой, конечно, застали и старика графа. Хозяйка у двери встретила Мечислава и горячо поздравила со счастливым концом испытания.
Голос ее дрожал, в глазах навернулись слезы и в руке таилась какая-то магическая сила, так что прикосновение к ней смутило и взволновало Мечислава. Он взглянул на пани Серафиму и отвечал под влиянием ее сочувственных слов:
- О, верьте, вам принадлежит большая доля участия в моем успехе, вы первые выказали нам сочувствие и дружбу, не обращая внимания на нашу бедность; вы придали нам бодрости, усладили дни наших невзгод, и мы этого никогда не забудем.
Пани Серафима покраснела, и на лице ее отразилась живейшая радость; она удержала руку Мечислава и, позабыв о присутствии дяди и Люси, отвечала с живостью:
- Верьте, что тут с моей стороны нет никакой заслуги, потому... потому что я обоих вас полюбила... а любовь сама себе платит.
Мечислав смутился, поцеловал руку вдовы, и ему что-то кольнуло в сердце. Это была не любовь, а какое-то чувство признательности, может быть, лучше и выше любви, в значении которого легко можно было ошибиться. Пани Серафима отошла веселая и счастливая, только печальное личико Люси составляло как бы диссонанс в этом дуэте общего удовольствия, потому что и старик граф был в отличном настроении.
За обедом хозяйка посадила возле себя Мечислава, называя его именинником, говорила только с ним, смотрела на него и занималась им исключительно так, что даже Люся, которой до сих пор не приходило в голову ничего особенного, с беспокойством и удивлением начала присматриваться к обоим.
одна, а хотелось бы мне взять дядю и вас обоих с собой. В десяти милях отсюда у меня есть старый дом и прекрасный сад над озером. Помещение обширное, деревенская свобода. Это было бы полезно для здоровья Люси, а пан Мечислав занимался бы ботаникой... Целый день каждый занимался бы чем угодно. Сходились бы мы лишь к обеду и ужину. Неправда ли - прелестное предложение.
Брат и сестра молчали.
- Если наши молодые друзья едут, я сопутствую, - отозвался граф. - Нас будет именно столько, сколько нужно, чтобы не скучать.
- Господин доктор, - сказала пани Серафима шутливо, - вы глава дома, решайте.
- С величайшею признательностью мы должны бы принять это любезное приглашение, - отвечал Мечислав, - но у меня есть "но". Я невольник. Возьмите Люсю, а я останусь, ибо обязан воспользоваться каникулами для занятий, так как в моем распоряжении будут и библиотека, и обещанное содействие доктора Вариуса.
- О, нет, нет! - начала протестовать пани Серафима. - Или едем все как есть, или никто! Нас отравляла бы мысль в деревне, что вы изнываете здесь над книгами. Позвольте заметить вам также, что излишний постоянный труд напрягает и ослабляет умственные силы, а отдых придает новую бодрость.
- Мечислав, - проговорила Людвика, - мне кажется, что Для тебя это было бы полезно после экзамена.
- Не будьте упрямы! - сказал граф.
- Не упрямьтесь! - воскликнула пани Серафима. - Впрочем, позволяется взять несколько книжек, только немного.
Мечислав хотел отговариваться, но на него напали, и он, может быть, поддался бы, если б ему не пришел на ум утренний разговор с Борухом.
- Что ж скажут люди? - подумал он. - Ей, может быть, неизвестна ни эта болтовня, ни это недостойное подозрение. Нет, это невозможно.
- Позвольте, - сказал он, подумав немного, - позвольте мне переговорить несколько минут с вами наедине.
Пани Серафима удивилась немного. В это самое время вставали из-за стола.
- Прошу вас и слушаю, - отвечала она, - я очень ценю свой проект и потому охотно соглашаюсь на частную аудиенцию.
С улыбкой она пригласила его в соседнюю комнату. Мечислав, который так смело просил несколько минут, не знал теперь, с чего начать.
- Я вас слушаю, - отозвалась пани Серафима.
- Извините, ибо то, что я скажу, может быть неловко, но вы не сердитесь.
- Вы не можете меня оскорбить, - отвечала успокоительно пани Серафима, - потому что я уверена в вашем добром расположении.
- Откровенно скажу вам, - начал с трудом Мечислав, - я боюсь, чтобы мои столь частые посещения не подали повода заподозрить меня в непростительной дерзости.
- В какой? Не понимаю, - сказала пани Серафима.
Пани Серафима посмотрела на него, словно желая прочесть в глубине его души значение этих слов.
- Сознаюсь, - ответила она спокойно, - что я не оскорбилась бы подобным подозрением.
- Хотя вы и добры, как ангел, - воскликнул Мечислав, - но мне...
- Что же тут могло бы огорчить вас?
- Помилуйте! Какая же дерзость и безрассудство, если б я только осмелился...
Мечислав остановился. Пани Серафима смотрела на него робко, вопросительно.
- Послушайте, - проговорила тихо вдова, - не будьте таким эгоистом. Какой же вам вред, если люди городят вздор? Мне это нисколько не будет неприятно, ручаюсь, - прибавила она с каким-то странным выражением. - Я стара, и кто знает, может быть, меня обрадовало бы подозрение, что молодой человек мог обо мне размечтаться. Знаю, что это невозможно.
И она быстро вскочила, с грустною улыбкой подала руку Мечиславу и продолжала:
- Что нам за дело, пусть себе болтают люди.
- Вам это, может быть, и все равно; но почтение, которое я питаю к вам, делает меня раздражительным, когда дело идет о вас...
- Почтение!.. Я не заслуживаю его, если б хоть немного дружбы...
- Самая пламенная дружба! - прервал Мечислав, целуя ей руку.
Пани Серафима, покраснев, сильно сжала ему руку и воскликнула:
- Идем, идем!
- Ну, что же вы там устроили на тайном совещании? - спросил граф.
- Говорили серьезно о здоровье милой Люси. Едем и берем для нее эмскую воду, пусть пьет в деревне на здоровье. Так желает господин доктор. Вот и вся тайна.
Пани Серафиме давно было известно, что эту воду советовали пить Люсе. Она взглянула на Мечислава, тот промолчал. Он стоял растерянный, не знал, что сказать. Дело было решенным.
Деревня пани Серафимы, несколько сот лет находившаяся во владении ее семейства, была одной из красивейших на Неманском побережье. В старину тут был небольшой замок на островке, среди обширного озера, окруженного лесами и полями. С одной стороны перед островом расстилалось обширное пространство воды, с другой отделял его от материка узенький пролив, через который перекинут был теперь красивый деревянный мостик. Так как стены давно уже перестали служить для обороны, то дед и отец пани Серафимы, люди с развитым вкусом, постарались воспользоваться ими и устроили действительно прелестную резиденцию.
Возобновили и переделали четыре уцелевшие каменные башни и стены, их соединявшие. Внизу в замке осталась зала со сводами, а в башнях две комнаты в таком виде, как и в старину. Все это производилось в конце XVIII века в тогдашнем вкусе. Старые тополя, клены, липы, ели вырубались лишь местами, чтоб развести, где нужно, зеленые лужайки. Посажены были правильные клумбы, цветы, и дом в Ровине представлялся проезжему словно перенесенным волшебной силой с берегов Рейна. Пани Серафима не хотела здесь жить собственно потому, что одной было бы скучно, и притом Ровин припоминал ей несчастные два года жизни, проведенные здесь с мужем.
выписанный из Вены еще отцом графини. Открыли окна, смели пыль, поснимали чехлы с люстр и канделябр, проветрили комнаты, и через несколько дней Ровин во всей своей летней красоте ожидал прибытия посетителей.
Хотя Мечислав и Люся ехали вместе с графом и пани Серафимой, однако эта поездка немного озаботила их и необходимо было прибегнуть к Боруху, который, улыбаясь, дал взаймы будущему доктору.
Вариус, узнав об этом путешествии, был не слишком доволен. Впрочем, он успокоился, когда Мечислав объявил, что сестра будет пить воды. Профессор добавил только совет, как и насколько употреблять их, и намекнул, что, будучи в окрестностях Ровина, он, может быть, сам заедет туда.
Пани Серафима, не сказав никому, но желая сделать более приятным пребывание в Ровине, написала к Буржимам, приглашая их к себе в деревню. Она не догадывалась, что действовала против собственных интересов, пробуждая снова в Мечиславе уснувшее немного чувство; но она не подозревала в нем ни малейшего стремления к Адольфине, а с некоторых пор, в особенности с последнего разговора, возымела надежду, что Мечислав ее полюбит.
У нее исчезла вся решимость оставаться вдовой; она ухватилась за последнюю надежду счастья со всей силой сердца, жаждущего чувств, о которых только мечтала.
Люся ехала несколько веселее, удаляясь от Варнуса, хотя угроза его посетить Ровин и отравляла ее временное облегчение. Не будучи влюблен в пани Серафиму, Мечислав был счастлив, привязался к ней братским, более чем братским чувством, к которому примешивались уважение и признательность. Не слишком много ясных минут было и у него в жизни.
Старик граф скорее был зрителем той драмы, чем принимал в ней участие. Личико, глазки, голос и прелесть Люси интересовали его, и ее он полюбил, как родную дочь. Над стариком даже подшучивали, что он влюблен, и это утешало его. Это, однако, давало ему право приносить букеты и конфеты и долго разговаривать с девушкой о серьезных предметах, о которых она умела слушать.
Первые дни были чрезвычайно приятны. Ровин показался Орденским волшебным уголком, и тенистый островок со своими древними стенами казался чем-то сказочным. Даже Люся по временам бывала весела, стараясь позабыть о прошедшем и будущем. Мечиславу отвели две комнаты, из которых одна со сводом занимала нижний этаж угловой башни. В этом круглом, с толстыми стенами кабинете удалось поставить стол таким образом, чтобы взгляд прямо с книг мог перенестись на озеро. Стекла в оловянных рамах, раздвижные зеленые занавески и скамьи и стол напоминали о древности. У Люси было более современное помещение внизу, возле пани Серафимы; граф жил на втором этаже, а несколько комнат было оставлено для гостей, о которых не упоминалось специально, хотя пани Буржимова отвечала, что приедет с падчерицей.
Деревенская жизнь, нимало не похожая на городскую, была тихой, свободной и успокоительной. Гуляли в саду, катались по озеру в большой шлюпке, которая всегда стояла в готовности; вечерний чай подавался в длинной деревянной галерее, одетой плющом и диким виноградом. В гостиной стояло великолепное фортепиано, в одной из башен имелась библиотека, не новая, но весьма старательно подобранная. Одним словом, в Ровине была такая жизнь, которая легко могла разбаловать. Поэтому иногда Мечислав отзывался, что не следует показывать рай людям, когда им жить в нем невозможно. Однажды пани Серафима потихоньку прибавила: "Стоит только захотеть!", - но этого никто не расслышал.
Бывают в жизни человека минуты счастья, но их вечно отравляет ему мысль, что на свете нет ничего постоянного, что если б эта переменчивая картина окаменела, то лишилась бы своей прелести, и что закон жизни беспрерывное превращение. Нужно позабыть о завтра, чтобы жить сегодняшним днем.
внимание хозяйки, она уполномочила его обрезать ветви и даже срубать деревья. Мечислав сумел исполнить приказание. Почти каждый день она спрашивала его, как бы ему казалось лучше, и немедленно принимала его советы. Со старым графом, который обладал изысканным вкусом, она часто спорила, но Орденскому ни в чем не было отказа. Это стало до того очевидным для всех, исключая Мечислава, что даже слуги, от внимания которых ничто не ускользало, обращались иногда с несвоевременными вопросами к тому, в котором уже предчувствовали будущего господина. Хотя и Люсе по временам приходило кое-что в голову, однако она не могла допустить, чтобы пани Серафима любила ее брата.
Однажды утро было прелестное, свежее; туман уже поднялся над озером, покрывая берега словно кисейной завесой, которую слегка порою приподымали прихотливые порывы ветерка. Люся вышла одна на прогулку. Ей хотелось заглянуть в окно башни, встал ли уже брат, но так как окно было довольно высоко, то она и бросила в него свежесорванную розу и кликнула брата. Молодой человек показался в окне.
- Как ты можешь сидеть в душных стенах? - спросила Люд-вика. - Ступай на свежий воздух подышать прелестью утра.
Мечислав бросил книги и вышел к сестре.
- Ах, брат, - отозвалась Люся, - какая счастливая эта Серафима! Имеет такой рай и не хочет жить в нем, добровольно заключается в нечистые стены и глотает испорченный городской воздух.
- Отчего же одна! Могла бы и имела бы право избрать себе товарища, окружить себя друзьями.
- Товарища! - воскликнул Мечислав. - После того испытания, какому она подверглась, у нее недостанет духа искать.
- Но и подумать, что так протянется вся жизнь... - прибавила Люся.
Мечислав ничего не отвечал.
- За кого?
- В том только и беда, что не за кого, - ответила засмеявшись Люся. - Хотела бы ей найти, да не знаю. Граф даже несколько раз намекал, что она должна выйти замуж, но только по любви.
- По-видимому, она не думает об этом, потому что определенно не ищет...
- О, я знаю, - сказала с живостью и засмеявшись Люся, - что скажу нечто неловкое, но не могу удержаться. Она должна бы выйти... знаешь за кого?..
- За тебя! Она так понимает, ценит тебя, так у вас сходны вкусы.
- Пощади! Что за мысль? Тсс! Как подобные вещи могли прийти тебе в голову!
- Знаю, ты сердишься, потому... потому что еще не угасло воспоминание об Адольфине... Но она не думает о тебе, и где же тебе помышлять о ней?..
- Ошибаешься, - отвечал Мечислав, - я большой поклонник Адольфины, но слишком знаю свое положение, чтобы себя обманывать. Тем более здесь было бы даже грешно мечтать о чем-нибудь подобном... Рассуди сама.
- Милая Люся, ты не знаешь света и людей, - сказал Мечислав серьезно. - Мы иногда необходимы как игрушки тем, кто богаче и могущественнее нас, однако далеко до того, чтобы мы могли брататься с ними. Впрочем, наилучшие люди неизлечимы от слабостей своего звания и положения. Ну, скажи, желательно ли было бы для тебя, чтобы я был обязан всем женщине, а не себе, чтоб без труда овладел состоянием, принадлежащим другому семейству, чтоб это семейство смотрело на меня, как на грабителя, который, пользуясь минутой слабости, присвоил себе чужое.
- Ты прав, - сказала сестра, - собственное достоинство бедного человека не позволяет думать об этом, а однако... Знаешь ли, мне иной раз кажется, что вы были бы счастливы. Но перестанем говорить об этом.
Голос пани Серафимы, которая звала Люсю, прервал разговор. Взволнованный и задумчивый Мечислав поспешно возвратился в свою башню.
То, что он высказал сестре, он говорил себе ежедневно, а между тем предстоявшее ему искушение, все стремления молодости и мечты мучили и его в свою очередь; по временам он и сам увлекался каким-то забытьём и желанием овладеть этим спокойным раем и рукой, которая сама тянулась к нему... Этот беззаботный быт увлекал его. К счастью, он пробуждался от этих грез и стыдился, что поддавался им, возвращаясь на прежде начертанную себе дорогу.
разве не грешно было отречься от нее... для такого унизительного расчета? В тот же день, когда обитатели Ровина сидели на балконе за вечерним чаем, зашелестели женские платья (подъезжавшего экипажа не было слышно, потому что гостьи нарочно оставили его за озером) и появились пани Буржимова с Адольфиною, вызвав у всех невольное восклицание.
Мечислав, который, подобно сестре, ничего не знал о приглашении, стоял остолбенелый, почти испуганный.
Адольфина стала еще красивее; перед нею исчезала и бледнела прекрасная Люся, и утомленная, хотя еще красивая, но уже осенней красотой пани Серафима.
Мечислав стоял еще в изумлении, когда Адольфина сама подбежала к нему.
- Что ж это, вы не узнаете старых друзей? - сказала она ему, протягивая обе руки.
- Изменилась и подурнела, не правда ли? - спросила шаловливая Адольфина.
- О, не вызывайте же меня на...
- О, мне ничего не надо, кроме старинной дружбы.
- Она не угасла.
- Как здесь мило, прелестно! - восклицала она, хлопая в ладоши. - Что за игрушка этот Ровин! Как вам должно быть здесь весело и как любезна пани Серафима, что пригласила нас сюда!
Прибытие гостей снова оживило старинную резиденцию, однако пани Серафима на другой день заметила, что веселье это и умножение общества не только не принесло нового счастья, но смутило и частицу прежнего. Она уже не была свободна, ей казалось, что людей уже много, что она слишком уже занята, что теряет Мечислава... Это было нечто вроде предчувствия опасности, которой, однако, она видеть не могла и которой до тех пор не знала.
Графу общество пани Буржимовой и в особенности веселость Адольфины доставляли большое удовольствие. Он благодарил племянницу за подобную счастливую мысль.
Возвратясь к себе, Мечислав почувствовал какое-то раздражение и беспокойство. Он несколько раз встречал глаза Адольфины, каждый взор которых волновал его до глубины души, и он видел, как забытые сны вставали снова, пробуждались нелепые надежды, как убегало добытое трудом спокойствие. Он радовался ее прибытию, но и почти гневался на нее. Адольфина была безжалостна и не раз заходила так далеко, что Мечиславу необходима была вся сила воли, чтобы не увлечься и не позабыть о своем положении.
Дальнейшее пребывание в Ровине могло быть Для него опасным: он знал, что не совладает с собою.
Ничего не говоря сестре, он твердо решил привести намерение свое в исполнение.
Весь другой день прошел в болтовне, к которой охотно присоединилась пани Серафима, оставив дядю и пани Буржимову за игрой в экарте и беседой о Париже. Мечислава не отпускали, он обязан был помогать, болтать со всеми вместе и прислуживать. В особенности Адольфина была в отличном настроении, хотела ка- таться по озеру, бегать по саду, посетить все его углы - одним словом, пользоваться всеми удовольствиями Ровина. Несколько раз! молодой доктор собирался ускользнуть, но его немедленно призывали громкие голоса и поневоле приходилось повиноваться.
Точно так же прошел и следующий день. Вечером Мечислав тихо заявил хозяйке, что должен отлучиться на короткое время по весьма важному делу.
Чрезвычайно удивленная пани Серафима смутилась, видимо, была недовольна и, схватив его за руку, просила объясниться, ибо догадывалась, что под этим что-то кроется.
Все разошлись. Люся начала прощаться с пани Серафимой, когда последняя позвала ее на минутку в свою комнату.
- Скажи мне, пожалуйста, что сделалось с твоим братом? Зачем он уезжает? Ведь он ничего не говорил прежде. Не знаешь ли ты причины?
- Решительно ничего не знаю. Он сказал мне только вообще, что должен уехать.
- Но что же тебе кажется? Что это может быть? - настаивала пани Серафима.
- Тем более он должен был бы тебе довериться.
- Я и не допрашивала, - отвечала Люся, - но убеждена, что ничего нет серьезного.
Пани Серафима, видя улыбку на лице Люси, перестала расспрашивать, однако ей очень хотелось бы узнать тайну. Ей казалось уже, что Мечислав не должен был иметь от нее никаких тайн.