Кармелитка.
Глава VII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Кармелитка. Глава VII. (старая орфография)

VII.

Эгоистичному пожеланию Энгуса, повидимому, суждено было осуществиться, так как Томазо Таддси плохо поправлялся. Он был толст, стар и страдал подагрой; все это, вместе взятое, замедляло его выздоровление. Кроме, того, он был трус и не отличался терпением и воздержанностью; волновался через меру, ел и пил так же, - следовательно, сам замедлял улучшение, точно нарочно.

Тем временем кардинал, исполняя просьбу племянницы, настойчиво стал уговаривать игуменью покориться необходимости и принять услуги доктора; таким образом, Дельримплю разрешено было вести переговоры с самой пациенткой, сквозь открытые двери её спальни, с непременным условием не стараться видеть ее и разговаривать не иначе, как повернувшись к спальне спиной. Любой итальянский доктор, которому доводилось лечить в женских монастырях, мог бы припомнить из своей практики еще более комичные и невероятные предосторожности. После переговоров дверь в спальню затворялась; Мария Адолората проходила в гостиную, чтобы получить инструкции касательно ухода за больной; Энгус всеми способами старался продолжать визит, цепляясь за всякий предлог.

Так прошло недели две.

В этот период сношений с нею, молодой человек ограничивался только стремлением пробыть с нею как можно дольше, насладиться её присутствием; центром его жизни сделались эти свидания, и все помыслы его стремились к нему. Но вскоре возникло, конечно, страстное желание видеть её лицо, услыхать её пение. Голос её, даже во время разговора, приводил его в трепет.

Дельримпль был сдержан, но не застенчив. Он умел управлять нервами и словами. Так что в один прекрасный день, когда простые отношения были прочно установлены, он с самоуверенной смелостью приступил к мучившему его вопросу.

- Дорого бы я дал, чтобы послушать ваше пение, сестра Мария! Говорят, вы дивно поете...

- Кажется, действительно, хорошо пою, а главное охотно! - был наивный ответ. - Но устав запрещает нам петь иначе, как на клиросе.

Она вздохнула.

- Посторонние допускаются в церковь? - с живостью осведомился молодой человек.

- По воскресеньям только.

- В воскресенье я приду слушать вас, сестра Мария.

- Как узнать мой голос в хоре?.. Мы ведь отделены, кроме того, от публики решеткой...

- О, ваш голос я отличу из сонма ангельских хоров! Он единственный, ему нет подобного.

- Из сонма ангельских хоров! - повторила она, тихонько смеясь, - не много-ли?

В смехе её было что-то нежное и печальное; сердце Энгуса сжалось; почудилась ему в этом смехе и ласковая, теплая нотка; он инстинктивно взглянул на её руки: как нежно сумели бы оне приласкать!

- Сестра Мария... В воскресенье я приду в церковь... Будьте великодушны, снисходительны!.. Выделяйте свой голос из хора, не давайте ему затеряться... Вы понимаете!.. Позвольте мне ясно услышать его... Если бы вы знали, как я желаю этого! Честное слово, это сделалось у меня пунктом помешательства!

- Что вы просите? Это было бы грехом... - возразила она, но не слишком строго.

- Почему?

- Значило бы, что я думаю о постороннем во время богослужения.

- Разве это преступление?

- Это проступок, - пояснила она. - Но для вас, протестантов, все это непонятно, я полагаю. Такия соображения кажутся нелепыми, мелочными?..

- По вашему мнению, мы все демоны? - улыбнулся Дельримпль.

- Более или менее... Знаете-ли вы, что вас подозревали в сношениях с нечистым?

- Как? Субиакския сплетни проникают и сюда?

- Иногда. То садовник принесет новости, то Сора Нанна с дочерью. Не всегда интересно, а все-таки жизнь веет...

- Сестра Мария, - понизив голос, сказал вдруг Энгус, - неужели я никогда не увижу вас?

- Меня? Вы видите меня всякий день.

- Да, но лица вашего? Открытого?

Она покачала головой.

- Немыслимо.

- Почему?

- Устав...

- А устав ничего не имеет против того, что мы каждый день свободно разговариваем наедине?

- Может быть... Вероятно, имеет... Но случай исключительный. Сюда допущен медик, а не мужчина.

Дельримпль улыбнулся. Правда-ли, что все речи относятся только к медику? В разговорах, которые оба старались продолжить, какое место занимала медицина? Не придираться же к ней по этому поводу!

- Скажите, - повторил он после некоторого молчания, - неужели я не увижу ваши прекрасные черты?

- Почему вы думаете, что оне прекрасны?

- Достаточно взглянуть на эти руки...

- О!..

Она взглянула на них и не слишком торопливо, жестом, полным достоинства и грации, спрятала их в рукава.

- Все уставы ваши кажутся мне безполезными тягостями! - пылко произнес англичанин, - после того, мы вместе надеялись и опасались за жизнь ближняго, не сметь даже обменяться дружеским взглядом! Это варварство, безчеловечность... Вы говорите о грехе... Да настоящий грех, по моему, состоит в том, что приказано ревниво прятать под вуалем лицо... Лицо, которое, по вашему катехизису, Создатель сделал по образу и подобию Своему!

- Мы так поступаем, синьор, во славу Господа! - сказала Мария с оттенком строгого упрека.

Дельримпль испугался, что обидел ее, просил простить его и встал, чтоб уйти.

А как хотелось ему излить перед ней обожание, восторг, уважение, участие к её тяжкой доле! Как страстно хотелось прижать её руку к своим губам и этой почтительной лаской выразить все то, что просилось на язык! Но нет. Надо подавить в себе все эти желания, чтоб не повредить дружеским отношениям, установившимся между ними. Однако, не мог он запретить своему голосу нежных интонаций и, разумеется, между ними уже существовала та тонкая симпатия, которая понимает без слов, потому что сестра Мария без дальнейших объяснений, поняла недоговоренное и неожиданно, на прощанье, протянула ему руку.

Но едва он успел прикоснуться к ней, как она снова спрятала ее, говоря, как бы в оправдание себе:

- Здесь это не принято... Я только хотела доказать вам, что не горжусь. Прощайте, до завтра!..

Она ушла к больной, а Дельримпль последовал по корридору за немой тенью Филомены с её связкой ключей.

Энгус был вполне уравновешен, как физически, так и нравственно; ноги его не знали устали; однако, в этот день ему не раз случалось, возвращаясь в Субиако по горным тропинкам, спотыкаться без всякой видимой причины, точно он выпил лишнее.

В первый раз вздумал он проверить себя, заглянуть в свою совесть - и ему пришлось сознаться, что он почти влюблен. Влюблен в кармелитку! В девушку, которую ему запрещено любить всеми законами, божескими и человеческими. В тень с закрытым лицом! Возможно ли? Он, Энгус Дельримпль, человек серьезный, положительный, ученый - допустил себя до такой нелепости! До такого безумия! К слову сказать, если б он дал себе труд поглубже проанализировать себя, то увидел бы факт еще изумительнее, еще неправдоподобнее: ему не понадобилось ни близко подойти к этой тени, ни услыхать её голос, чтоб влюбиться в нее всей силой романического воображения, бесконечной жалости и сострадания к её участи. Точно до этой минуты все страсти его спали, как порох первой искры; и искрой этой оказался туманный облик незнакомой кармелитки! Вначале он принял это за простое любопытство, за обыкновенную жалость к загубленной жертве высокомерных традиций; но когда, благодаря случаю, ему удалось приблизиться к ней, настоящия чувства его обнаружились.

Удостоверившись в состоянии своего сердца, Дельримпль, как практичный человек, принялся урезонивать и бранить себя. Куда это приведет его? Есть ли хоть малейшая надежда уничтожить, пошатнуть могучия преграды, отделяющия его от Марии Брачио? Очевидно, нет.

Он живет этими минутами, упивается присутствием милой тени, звуком её голоса, видом её рук, её стройной фигуры, а она? Ей еще тяжелее, еще несноснее покажется существование, после проблеска живого счастья... Дельримпль не был фатом, но и не страдал фальшивой скромностью или самоунижением; он знал себе цену и считал себя вправе поднять глаза на гордую красавицу; обеты её, такие важные для католиков, мало имели для него значения. Его только занимал вопрос: что будет с нею, если она беззаветно увлечется им? Расположением её он уже пользуется, это несомненно; она ему бывает всегда рада, все более и более доверяет ему, каждое движение её, интонация голос, тихий смех, - все говорит о её безотчетном и желании нравиться ему... Нечего обманывать себя: она к нему неравнодушна... При этой мысли, сердце его хотело выпрыгнуть из груди. А дальше что? Великодушно ли допустить чувству развиться или, чистосердечно говоря, старательно развивать его и сделать источником новых страданий, и нового горя для нея?

Ведь говоря по правде, под прикрытием лечения игуменьи, с первой минуты, - всяким словом, всяким взглядом, жестом, он, Энгус, молит её любви, объясняется ей в своей. Он необдуманно, безсовестно вел себя. Каково ей будет жить в тюрьме, снова одинокой, после его отъезда? Слишком дорогой ценой заплатит она за призрак минутного счастья. Каким образом поправить зло, если оно уж сделано? Облечься в неприступную, профессиональную холодность? Говорить исключительно о болезни игуменьи? Перестать бывать в монастыре? Против последняго решения все существо его запротестовало. Отказаться от свиданий, добровольно? И без того они скоро прекратятся. Томазо скоро выздоровеет; поправится, быть может, и игуменья... Нет, нет, совесть его черезчур щепетильна. Опасность, вероятно, не так велика, как он вообразил. Протянутая ручка, трепетный голос, - всему этому он придал преувеличенное значение... Надо надеяться... Но при одном воспоминании его бросало в жар и в холод, и в груди делалось больно от счастья.

Заставив молчать внутренний голос, твердивший ему, что он любим, Дельримпль принял решение, не совсем удовлетворительное, но неизбежное, - то есть, что он будет попрежнему навещать игуменью, но взвешивать каждое слово, каждый взгляд, оставаясь с глазу на глаз с сестрой Марией.

Поздненько было принимать такия меры, и человек, более Энгуса опытный в науке увлекать женщин, понял бы, что в таком фазисе развития интимности напускная холодность приведет как раз к обратному результату. Но он был в этих вещах новичок и, верный своему решению, он на следующий день принял тон церемонной натянутости, который горестно поразил недоумевавшую Марию и ему самому стоил неимоверных усилий. Но густой вуаль скрывал выражение её лица; а Энгус умел владеть собой и стоически выдерживал роль. Войдя в гостиную, он наскоро приветствовал Марию и, вместо обычных, продолжительных разговоров вдвоем, попросил открыть дверь в спальню больной.

Мария Адолората молча склонила голову, исполнила его желание, а он, по обыкновению, уселся спиной к спальне, добросовестно опасаясь заглянуть в запретную комнату; игуменья, надтреснутым больным голосом, отвечала на все его вопросы, неизменно всякий день терзаясь сознанием, что она лежит в кровати, с непокрытым лицом и неодетая, а посторонний мужчина сидит в комнате рядом и разговаривает с ней. Сестра Мария считала пульс больной, мерила температуру, объясняла состояние языка, сердца, и т. д. - как Дельримпль научил ее. На этот раз он нашел у пациентки осложнение, которого давно опасался.

По окончании комедии, дверь в спальню обыкновенно затворялась, и Мария Адолората оставалась снова с глазу на глаз с доктором; игуменья слышала из спальни их голоса и естественно воображала, что они говорят о её болезни, об уходе за ней. К слову сказать, старушка благоволила к молодому врачу своему; во-первых, его снадобья облегчали её страдания; во-вторых, не видя его, она одобряла его спокойную, сдержанную манеру говорить, наобличавшую джентельмэна; сравнение было не в пользу суетливого, вульгарного Томазо Таддси; в-третьих, она поняла, что попала в руки настоящого, ученого доктора, знающого свое дело. Словом, игуменья ощущала, по отношению к Энгусу, какой-то прилив материнской любви, чего от роду не бывало в её окаменевшем, старом сердце. В промежутках улучшения и сравнительного спокойствия, она слабым голосом разспрашивала племянницу: Кто он такой? Шотландец? Энгус Дельримпль? Да, да, хорошей фамилии. Один из Дельримплей был посланником во Франции при Людвике XIV. Историческое имя. Каким образом потомок попал в доктора? Странно, просто непостижимо! А, вот что! Младший сын! Увы, Мария Брачио в душе сравнивала и себя с младшим Дельримплем: не принесли-ли и ее, младшую дочь, в жертву семейным традициям, на которые опирались могущество и незыблемость рода Джероно.

- Да, он младший, - продолжала игуменья, - теперь все объясняется. О, это обстоятельство многое извиняет. Жаль, что он протестант! Еретик! Какое несчастье! Такой приличный, серьезный. Как только я, Бог даст, поправлюсь, поговорю о нем с кардиналом: надо заняться его обращением. Он достоин этого, - так усердно заботится обо мне!..

В этот день, после переговоров с больной, когда дверь в её спальню затворилась, Мария Адолората, вместо того, чтобы сесть по обыкновению в кресло с резной спинкой, остановилась в нерешительности. Дельримпль стоял, и, повидимому, не намеревался присесть. Серьезным тоном выразил он свое мнение о сегодняшнем состоянии больной, прибавил несколько указаний на счет режима и приготовился откланяться. Удивленная и огорченная, Мария помолчала несколько секунд и храбро заговорила:

- Я чем нибудь навлекла на себя ваше неудовольствие, синьор? Может быть, не верно поняла ваши инструкции? Не так исполняла их?

- Наоборот! - ответил доктор, делая невероятные усилия, чтоб выдержать оффициальный тон, - трудно найти более понятливую и самоотверженную помощницу.

Она сделала было нетерпеливый жест, но тотчас же опомнилась; он понял, что она чуть не сказала: "Что с вами? Или уж я пользуюсь таким избытком счастья, что необходимо лишить меня нескольких радостных минут"? Но гордость не допустила ее выговорить этих слов; только не удержалась она от глубокого вздоха.

- До свидания, сестра Мария! - сказал Энгус, удерживаясь от желания броситься к её ногам.

- До свидания, синьор.

смирении и покорности судьбе.

Энгус был одарен сильным характером, но, очутившись за дверями, вздохнул с облегчением. Еще минута, - и он изменил бы себе. Как мог он устоять, не вернулся от двери, не упал к её ногам, не расцеловал безумно её ручки, не утешил её? Выдержит-ли он такой искус вторично?

Лучше бы он спросил себя: не безполезное-ли огорчение выдумал я и себе, и ей? Или необдуманным измышлением не подтолкнул ли вперед слепую силу, не ускорил ли ход событий? Буду ли я теперь слушаться голоса благоразумия и считать монастырские путы непреодолимой преградой?..

Когда в корридоре умолкли шаги его, Мария Адолората упала в кресло, откинула душный вуаль и пригорюнилась.

Так сидела она довольно долго, глядя куда-то в окно; лицо её снова омрачилось выражением безжизненного, мрачного отчаяния, - чего за последнее время с ней не бывало. Нетерпеливый глухой голос больной, звавший ее из соседней комнаты, вывел ее из оцепенения. Она поспешила к тетке.

- Да, матушка. Он, повидимому, торопился...

- Что сказал он обо мне?

- Он доволен; советует побольше питаться. Сегодня вы скушаете крылышко цыпленка...

- Хорошо, - согласилась больная, - буду слушаться его. Он искусный доктор... Мария! - вдруг возвысила она голос и ужас изобразился на её лице, - неужели ты так была при нем?..

- Без вуаля... с открытым лицом? Господи, она такая разсеянная! Забыла спустить, чего доброго!

- Успокойтесь, матушка, никогда не забывала! - с горечью ответила Мария.

- Я сидела одна. Доктор давно уже ушел, когда вы позвали меня, - объяснила Мария усталым голосом. - Я выслушала его инструкции и села отдохнуть... жарко было... я и откинула вуаль... Его уже давно не было в комнате.

я вынуждена была допустить!..

- Не волнуйте себя, матушка, - успокаивала ее Мария, - постарайтесь поскорее выздороветь, чтоб прекратить все эти нарушения.

- Ты права, дочь моя, надо выздоравливать. Пора. Да и тебе не мешает отдохнуть. - Старуха почти нежно взглянула на племянницу, - ты и сама побледнела и похудела, ухаживая за мной... Утомилась... Жарко и душно здесь... Мне порой кажется, что дышать нечем и сердце вот-вот разорвется...