Прерия.
Глава XXI

Глава XXI

Занавес над нашей несовершенной драмой должен упасть, чтобы подняться над совсем иной сценой. После описанных нами событий прошло несколько дней, в течение которых в положении действующих лиц произошли значительные перемены. Время - полдень; место действия - плоская возвышенность, поднимающаяся невдалеке от реки. Река эта брала свое начало вблизи подошвы Скалистых гор, омывала громадное пространство равнины и, смешав свои воды с водами еще большей реки, терялась окончательно в мутном течении Миссури.

Вид местности изменился здесь значительно к лучшему: растительность не имела тут такого жалкого вида, как на более бесплодных просторах волнистых прерий. Группы деревьев встречались в большем количестве, а в северной части горизонта тянулась длинная линия леса. Там и сям можно было заметить следы несовершенной культуры некоторых местных растений из скороспелых, растущих без возделывания на низких, сырых местах. На самом краю плоскогорья лепились сотни хижин одной из орд бродячих сиу. Эти легкие постройки стояли в полном беспорядке. При расположении их, очевидно, главную роль играла близость воды. Однако и это ужасное условие не всегда соблюдалось. Большинство хижин стояло вдоль равнины, но некоторые виднелись на более значительном расстоянии, занимая места, понравившиеся причудливому взгляду их невежественных владельцев. Поселок не имел вида военного лагеря и не был защищен от неожиданного нападения ни своим положением, ни какими-либо искусственными средствами. Он был открыт со всех сторон и доступен с каждого пункта, как любое место в пустыне, за исключением разве естественных препятствий - и то несовершенных, - созданных рекой. Вообще все поселение имело вид места, обитатели которого остались здесь дольше, чем предполагали; повсюду виднелись указания на готовность к быстрому и даже вынужденному уходу.

Это было временное поселение той части народа, которая под предводительством Матори давно охотилась на землях, отделявших места постоянного пребывания тетонов от тех, где жили воинственные племена поуни. Жили они в высоких, конусообразных палатках из звериных шкур - самой простой, самой примитивной постройке. Перед каждым жилищем на небольшом столбе перед отверстием, или дверью палатки висели щит, колчан, копье и лук хозяина. Различная хозяйственная утварь его одной, двух или трех жен (в зависимости от степени известности храброго владельца палатки) небрежно валялась тут же, У столба. Иногда можно было увидеть здоровое круглое личико ребенка, с терпеливым выражением выглядывавшего из неудобной люльки-мешка, сделанной из древесной коры. Люлька эта раскачивалась на ремне из оленьей кожи и была привязана к тому же столбу. Дети постарше катались друг на друге кучами, причем мальчики, даже в самом юном возрасте выказывали ту властность, которая должна была впоследствии составлять главное различие между полами. Под горой юноши пробовали свои молодые силы, укрощали лошадей своих отцов. То там, то сям можно было увидеть какую-нибудь молодую лентяйку, втихомолку бросившую работу, чтобы полюбоваться их дерзкой, нетерпеливой отвагой.

Вся эта картина представляла собой повседневную жизнь обитателей поселения, уверенных в своей безопасности. Но собрание на площадке перед одной из хижин указывало на события большой важности. Несколько высохших, безжалостных старух свирепого вида собралось в кружок, готовые, если понадобится, возвысить свои голоса, чтобы побудить своих потомков приступить к жестоким казням, на которых они присутствовали с таким же удовольствием, с каким испорченные римские дамы смотрели на борьбу и смерть гладиаторов. Мужчины разделились на группы, в зависимости от степени доблести и известности.

Юноши того сомнительного возраста, который допускал их участие в охоте, но в благоразумии которых еще не было настолько уверенности, чтобы позволить им вступить на военный путь, стояли неподалеку от своих свирепых руководителей, перенимая от них ту серьезную осанку и сдержанность манер, которые должны были со временем так глубоко внедриться в их характер. Несколько молодых людей постарше, слыхавших уже гневный боевой клич, продвинулись ближе к вождям, не смея, однако, вмешиваться в их совещание и чувствуя себя достаточно польщенными уже тем, что им дозволено слушать слова, вылетающие из уст столь уважаемых людей. Простые взрослые воины стеснялись меньше. Они, не задумываясь, подходили к менее известным вождям; однако, и они не присваивали себе права оспаривать мнение какого-нибудь знаменитого вождя или сомневаться в благоразумии мер, предлагаемых наиболее даровитыми советниками племени.

Среди самих вождей можно было заметить большую разницу во внешнем виде и положении. Вожди здесь были двух типов: люди, обязанные своим влиянием исключительно физическим качествам и военным подвигам, и люди, отличившиеся скорее своей мудростью, чем делами на поле сражения. Первый класс был гораздо многочисленнее и имел больше влияния. Это были люди высокого роста, гордой осанки; их суровые лица нередко казались еще значительнее от доказательств их храбрости, которые были грубо начертаны на их лицах руками врагов. Класс людей, достигших влияния, благодаря своим нравственным качествам, был чрезвычайно ограничен. Все они отличались быстрым, живым выражением глаз, подозрительностью, обнаружившейся в каждом их движении, и пылкостью выражений, когда они высказывали свое мнение на совещании.

В самом центре круга, состоявшего из этих избранных советников, виднелась фигура озабоченного, но спокойного на вид Матори. В его лице соединились качества, присущие обоим вышеупомянутым классам людей. Его авторитет опирался как на умственные, так и на физические качества. Шрамы от ран были многочисленны и глубоки, как у самых старых людей его племени; мускулы его тела достигли наивысшего развития, мужество - высшей силы. Взгляд самых проницательных глаз в собрании опускался перед угрожающим взором этого человека, одаренного редкой способностью нравственного и физического влияния. Храбростью и хитростью достиг он власти, которая теперь до некоторой степени была освящена временем. Этот тетон так хорошо умел пользоваться одновременно влиянием разума и силы, что при другом состоянии общества он, по всей вероятности, был бы завоевателем и деспотом.

Немного в стороне от дикарей виднелась группа существ, совершенно иного происхождения. Это были люди высокие и гораздо более мускулистые, чем окружавшие их дикари, их лица сохранили следы своего саксонского и норманского происхождения, хоть их и покрыл густой загар - дар американского солнца. То была семья скваттера. Ленивые, бездеятельные, как всегда, когда ничто не пробуждало их дремлющей энергии, они стояли кучкой перед жилищами из звериных шкур, гостеприимно предложенными им их союзниками-тетонами. Условия, на которых покоился этот неожиданный союз, достаточно объяснялись присутствием лошадей и домашнего скота, спокойно пасшегося под горой под бдительным надзором храброй Гетти. Вокруг жилищ в виде барьера были в беспорядке расставлены фургоны скваттера. Эта мера ясно показывала, что его доверие к союзникам было не безусловно; с другой стороны, политика или леность не позволяли им положительно выразить испытываемого ими недоверия. Странная смесь пассивного удовольствия и любопытства выражалась на лицах всех членов семьи. Опираясь на ружья, они следили за всем, что происходило на совещании сиу, но никто, далее самые молодые, не выказывали признака ожидания или интереса.

По-видимому, они стремились подражать самым флегматичным из своих диких союзников в отношении терпения. Они мало говорили, а если и говорили, то короткими, презрительными замечаниями об очевидном физическом превосходстве белых над индейцами. Короче говоря, семья Измаила, по-видимому, была чрезвычайно довольна своей бездеятельностью, хотя по временам у нее и появлялись смутные проблески сознания, что в перспективе ее благополучию угрожает некоторая опасность со стороны тетонов, глубокое коварство которых может нарушить это поистине блаженное состояние. Один только Абирам составлял исключение среди этих людей, предававшихся сомнительному покою.

Жизнь, заполненная всевозможными мелкими и крупными подлостями, привела к тому, что негодяй осмелел настолько, что взялся за выполнение отчаянного предприятия, известного уже читателю из предыдущего рассказа.

Его влияние на более смелого, не менее деятельного Измаила было не особенно сильно, и, если бы скваттера не выгнали внезапно с плодоносящей земли, забранной им, Абираму никогда не удалсь бы уговорить мужа сестры принять участие в предприятии, требовавшем так много решительности и предусмотрительности. Мы уже видели и успех его плана, и последовавшее затем разочарование. Теперь Абирам сидел в стороне от остальных, обдумывая, как бы воспользоваться выгодами своего предприятия, становившимися с каждой минутой все более и более сомнительными, благодаря открытому восхищению, которое выказывал Матори невинному предмету низких замыслов Абирама. Мы оставим его, предающимся колебаниям и сомнениям, и перейдем к описанию других действующих лиц нашей драмы.

На изображенной нами картине остается еще один уголок. На маленькой насыпи на краю поселения лежали Миддльтон и Поль, крепко связанные ремнями из кожи бизона. С утонченной жестокостью они были положены так, что каждый из них мог видеть отражение своего страдания на лице другого. Ярдах в двенадцати от них виднелась легкая, похожая на Апполона, фигура Твердого Сердца, привязанного к глубоко врытому в землю столбу. Между ними стоял Траппер. У него отняли ружье, ягдташ и рог с порохом, но из презрения к его бессилию оставили ему известную долю свободы. Стоявшие вблизи пять-шесть молодых воинов с колчанами за спиной и с длинными луками в руках внимательно наблюдали за всей этой группой. Их присутствие ясно указывало, как бесполезна была бы всякая попытка такого слабого старика к бегству. В противоположность участникам важного совещания, пленники были заняты разговором, представлявшим особый интерес только для них.

- Капитан, - проговорил охотник за пчелами с выражением комической озабоченности, доказывавшим, что никакое несчастье не могло заставить его пасть духом, - как вы думаете, действительно ли это проклятый ремень из недубленой кожи режет ваше плечо? Может быть, у меня просто мурашки по руке бегают?

- Когда душа страдает так сильно, то тело становится нечувствительным к боли, - ответил более утонченный, но едва ли такой же бодрый Миддльтон. - Дай бог, чтобы мои верные артиллеристы напали на это проклятое поселение!

- Вы можете с такой же пользой желать, чтобы жилища тетонов превратились в осиные гнезда, и оттуда вылетели бы осы и стали сражаться с этой шайкой полуголых дикарей. - Поль захихикал, забавляясь своей выдумкой, отвернулся от товарища и стал искать минутного отдыха от страданий, представив себе, что эта дикая идея может осуществиться, и воображая, как нападение ос сломит продолжительное терпение индейцев.

Миддльтон был рад помолчать; но старик, прислушивавшийся к их словам, подошел несколько ближе и продолжал разговор:

- Тут затевается безжалостное, дьявольское дело, - сказал он, покачивая головой в знак того, что даже он, при всей своей опытности, теряется, как выйти из затруднительного положения. - Наш друг поуни уже привязан к столбу для пытки; и по глазам, и по всему виду вождя сиу я вижу, что он возбуждает народ для дальнейших ужасных дел.

- Слушайте-ка, старый Траппер, - сказал Поль, извиваясь в туго затянутых ремнях, чтобы взглянуть в грустное лицо старика, - вы мастер говорить на разных индейских языках и несколько знакомы с дьявольскими проделками индейцев. Пойдите на их совещание и скажите их вождям от моего имени, т. е. от имени Поля Говера из штата Кентукки, что если они обеспечат свободное возвращение в Штаты некой Эллен Уэд, они могут взять мой скальп, когда им будет угодно и любым способом, который может доставить им удовольствие; если же они не согласятся на это условие, можете накинуть часа два для пытки, чтобы угодить их проклятым аппетитам.

- Ах, милый! Вряд ли они станут выслушивать такое предложение, так как отлично знают, что ты, словно медведь в западне, не можешь ни сражаться, ни бежать. Но не падай духом, потому что цвет кожи белого человека бывает для него иногда смертным приговором, а иногда щитом. Хоть дикари и не любят нас, но хитрость часто связывает им руки. Если бы красные племена могли осуществить свои желания, вскоре на обработанных полях Америки снова выросли бы леса, и в этих лесах белели бы кости белых. В этом не усомнится никто из тех, кому известно, что краснокожие жалуют бледнолицых. Но они насчитали нас в таком количестве, что уже память изменяет им, да к тому же и у них есть своя политика. Поэтому вопрос о нашей судьбе далеко не решен; а вот у бедного поуни, боюсь, остается мало надежды.

Старик замолчал и медленно подошел к тому, о ком только что говорил. Он остановился неподалеку от столба, к которому был привязан дикарь, и постоял несколько минут в молчании, с выражением лица, подобающим при созерцании знаменитого воина, находящегося в таком состоянии, в каком был его пленный товарищ. Но глаза Твердого Сердца были устремлены вдаль, и весь вид его говорил, что мысли его витают далеко от происходящей вокруг него сцены.

- Сиу собрались на совещание о моем брате, - сказал, наконец, Траппер, убедясь, что он может привлечь внимание молодого воина, только заговорив с ним.

Молодой вождь обернулся со спокойной улыбкой и ответил:

- Они считают скальпы на кровле хижины Твердого Сердца!

- Без сомнения, без сомнения. Они начинают горячиться все больше и больше по мере того, как припоминают число убитых тобой тетонов. В настоящую минуту для тебя было бы лучше, если бы ты провел больше дней на охоте за оленями, чем на пути войны. Тогда какая-нибудь бездетная мать из этого племени взяла бы тебя вместо своего утраченного сына, и ты жил бы спокойно.

- Разве отец мой думает, что воин может умереть? Владыка жизни открывает свою руку не для того, чтобы брать свои дары обратно. Когда ему нужны его юноши, он призывает их, и они идут. Но краснокожий, в которого он вдохнул жизнь, живет вечно.

- Да, это гораздо более утешительная и смиренная вера, чем вера вон того бессердечного тетона. В этих волках есть что-то, что трогает меня до глубины души. По-видимому, они обладают мужеством да и честностью нагорных делаваров. А этот юноша... удивительно, очень удивительно, но возраст, глаза, члены... Как будто бы это были братья! Скажи мне, поуни, не слыхал ли ты когда-нибудь в своих преданиях о могучем народе, жившем некогда на берегах Соленого озера, вблизи восходящего солнца?

- Земля бела от народа одного цвета кожи с моим отцом.

- Я слыхал, как старики говорили, что были шайки людей, которые укрывались в лесах там, где восходит солнце, потому что не осмеливались выйти на открытые поляны, чтобы сражаться с другими племенами.

- Неужели в ваших преданиях не говорится о величайшем, храбрейшем и мудрейшем народе изо всех краснокожих, которых Уеконда сотворил духом уст своих?

Твердое Сердце поднял голову с величественным полным достоинства видом, несмотря на связывавшие его путы, и ответил:

- Мой отец слеп от старости. Или он видел так много сиу, что полагает, что на свете нет более поуни?

- Ах! Вот тщеславие и гордость смертных! - вскрикнул по-английски разочарованный старик. - Природа так же сильна в индейце, как и в душе белого человека. Делавар считал бы себя гораздо могущественнее поуни, точно так же, как поуни хвалится, что он царь земли. То же было и между французами Канады и англичанами в красных мундирах, которых король присылал в штаты (штатов-то, впрочем, тогда не было, а были беспокойные провинции, подававшие постоянно петиции). Они сражались, сражались, и так уж хвастались на весь мир своей храбростью и победами! А те и другие забывали помянуть смиренного местного солдата, который нес действительную службу, но так как не имел привилегии курить трубку у костра, где собирались на совет воины его народа, то редко слышал впоследствии о совершенных им храбрых подвигах.

огонь молодости, смягчился и тревожно взглянул на самоотверженного пленника, на лице которого появилось прежнее холодное, отвлеченное, задумчивое выражение.

- Молодой воин, - продолжал он дрогнувшим голосом, - я никогда не был ни отцом, ни братом. Но я провел много времени среди народа, жившего в лесах. Я имел основание подражать их мужеству и полюбил их за честность. Я никогда не был отцом, но хорошо понимаю любовь отца. Ты похож на юношу, который был дорог мне, и я вообразил даже, что в твоих жилах может течь родственная ему кровь. Но не все ли равно? Ты настоящий муж; я вижу это из того, как ты остаешься верен своему слову, а честность слишком редкое свойство, чтобы позабыть его. Сердце мое стремится к тебе, мой мальчик, и я охотно сделал бы что-нибудь для тебя.

Молодой воин слушал слова, срывавшиеся с уст старика с силой и простотой, не оставлявших сомнений в нх искренности, и склонил голову на обнаженную грудь в знак уважения, с которым принимал выражения сочувствия Траппера. Потом он поднял свои темные глаза и устремил взгляд вперед, словно вглядывался в какие-то нереальные предметы. Траппер, хорошо знавший, как гордость поддерживает воина в минуты, которые он считает последними в своей жизни, ожидал, когда его молодой друг обратит на него внимание, с кротостью и терпением, приобретенными им при сношениях с этой замечательной расой.

- Отец, - проговорил, наконец, храбрый юноша голосом, полным доверия и ласки, - я слышал твои слова. Они вошли в мои уши и находятся теперь во мне. У Длинного Ножа с седой головой нет сына; поуни Твердое Сердне молод, но он уже старший в семье. Он нашел кости своего отца на охотничьем поле озагов. Но смерть скоро призовет нас обоих, и у поуни не будет времени, чтобы выполнить относительно бледнолицего обязанности сына к отцу.

- Как ни стар я, как ни беспомощен в сравнении с тем, чем был некогда, а все же я еще могу дожить до того, что увижу, как садится в прерии солнце. Может ли мой сын рассчитывать на то же?

- И найдут много, слишком много для безопасности воина, находящегося в их мстительных руках. Мой сын - не женщина. Он смотрит твердым взором на предстоящий ему путь, не желает ли он прежде, чем отправиться, щепнуть что-нибудь своему народу? Эти ноги стары, но все же могут донести меня до извилин реки волков.

- Скажи им, что Твердое Солнце завязал по узлу на своем вампуме за каждого тетона! - сорвалось из уст пленника с пылом, с которым внезапный порыв страсти разрушает все преграды искусственной сдержанности. - Скажи им, что если он встретит хоть одного из них в прериях владыки жизни, его сердце станет сиу.

- Ах! Такое чувство было бы опасным спутником для человека с белой кожей на таком печальном, важном пути, - пробормотал старик по-английски. - Не то говорили добрые моравские братья на совещаниях делаваров и не то так часто проповедуют белокожим в их поселениях, хотя они обращают так мало внимания на эти слова. Поуни, я люблю тебя, но как христианин, не могу исполнить твоего поручения,

- Если мой отец боится, что тетоны услышат его, то пусть шепнет мои слова тихонько нашим старикам.

а не с тем обожанием, с каким мать смотрит на своего ребенка. Владыке жизни не придется выкликать меня дважды, когда он назовет мое имя. Я так же готов ответить на его зов сегодня, как и завтра, и когда угодно. Но что значит воин без традиции? Мои же запрещают мне передать твои слова.

Вождь величественно кивнул головой в знак согласия. Чувству доверия, возникшему так внезапно, грозила опасность исчезнуть так же быстро. Но в сердце старика дремлющие, но все еще живые воспоминания восстали слишком сильно, чтобы он мог прервать всякие сношения с пленником. Он задумался ненадолго, потом обратил печальный взгляд на своего молодого товарища и проговорил:

- Всякого воина следует судить по его качествам. Я сказал моему сыну, что не могу исполнить его просьбу, но пусть он выслушает, что я могу сделать. Лось не пробежит по прерии скорее, чем пронесут меня эти старые ноги, если поуни даст поручение, которое может передать белый человек.

- Пусть бледнолицый слушает, - проговорил индеец после некоторого колебания. - Он останется здесь, пока сиу не пересчитают скальпов своих убитых воинов. Он подождет, пока они попробуют покрыть головы восемнадцати тетонов кожей одного поуни. Он будет держать глаза широко открытыми, чтобы видеть место, где они похоронят кости воина.

- Все это я могу сделать и сделаю, благородный юноша.

- Нечего бояться, нечего бояться, что я забуду это место, - прервал его старик.

- Потом я знаю, - продолжал молодой индейский воин, - что мой отец пойдет к моему народу. Голова его седа, и слова его не развеятся вместе с дымом. Пусть он пойдет к моей хижине и громко крикнет имя Твердого Сердца. Ни один поуни не останется глухим к этому звуку. Пусть мой отец попросит дать ему жеребца, на котором еще никто не ездил, но который стройнее оленя и быстрее лося.

- Я понимаю тебя, юноша, понимаю, - снова перебил его внимательно прислушивавшийся старик, - то, что ты говоришь, будет сделано, и хорошо сделано, или я мало что смыслю в желаниях умирающего индейца.

- А когда юноши дадут моему отцу узду для этого жеребца, приведет ли он его обходным путём к могиле Твердого Сердца?

солнце.

- И мой отец говорит с ним и скажет ему, что господин, который кормил его с тех пор, как он родился, нуждается в нем...

- Сделаю, и это; хотя я буду разговаривать с лошадью не из тщеславной мысли, будто мои слова могут быть поняты, но только удовлетворяя требованиям суеверия индейцев. Гектор, собачка моя, что думаешь ты насчет разговора с лошадью?

- Воля моего сына будет исполнена. И вот этими самыми старыми руками, которые, как я надеялся, почти покончили с пролитием крови - все равно человека или животного - я убью эту лошадь на твоей могиле!

Внезапная, поразительная перемена в выражении лица индейца заставила Траппера взглянуть в другую сторону. Он увидел, что совещание сиу кончилось, и Матори в сопровождении одного или двух из главных воинов решительными шагами приближается к намеченной им жертве.