Прерия.
Глава XXX

Глава XXX

Вода в реке стояла на высшей точке уровня, и лодка летела по быстрому течению, словно птица. Переезд был совершен быстро и удачно. Благодаря быстроте течения, он занял только треть того времени, которое потребовалось бы для такого же путешествия по суше. Переходя из одной реки в другую, в которую она втекала, как жилы человеческого тела соединяются с главными жизненными артериями, путники вскоре достигли главной артерии западных вод и благополучно сошли на берег у самых дверей дома отца Инесы.

Можно себе представить радость дона Августина и смущение достойного отца Игнатия. Первый плакал и благодарил бога; второй благодарил и не плакал. Тихие провинциалы были слишком счастливы, чтобы подымать какие-либо вопросы относительно такого счастливого возвращения; по общему соглашению вскоре установилось мнение, что жена Миддльтона была похищена каким-то негодяем и возвращена своим друзьям с помощью человеческого вмешательства. Конечно, нашлись скептики, но они наслаждались своими предположениями втихомолку с тем возвышенным, одиноким удовлетворением, которое испытывает скупец при виде своих все возрастающих, хотя бесполезных сокровищ.

Чтобы дать достойному священнику какое-нибудь занятие для души, Миддльтон предложил ему быть орудием союза Поля с Эллен. Поль согласился на эту церемонию, так как все его друзья настаивали на этом, но вскоре после того увез свою жену в равнины Кентукки под предлогом необходимых визитов к различным членам семейства Говер. Там он воспользовался случаем, чтобы совершить обряд бракосочетания, как следует, перед лицом своего знакомого мирового судьи, в уменье которого выковать свадебную цепь он верил более, чем в уменье всех служителей Рима. Эллен, которая, по-видимому, сознавала, что для человека с такой наклонностью к бродяжничеству, как у ее мужа, могут быть необходимы какие-нибудь особенные предупредительные меры, чтобы удержать его в надлежащих матриманиальных границах, не противилась этим двойным узам, и все стороны остались вполне довольны.

Значение, приобретенное Миддльтоном, благодаря союзу с дочерью такого богатого собственника, как дон Августин, в соединении с его личными достоинствами, привлекло внимание правительства. Ему скоро стали давать различные ответственные должности, которые, подымали его значение в мнении общества и давали ему возможность оказывать покровительство. Охотник за пчелами был одним из первых, кому он счел нужным оказать милость. При состоянии общества в этих областях двадцать три года тому назад было вовсе нетрудно найти место, подходившее к способностям Поля. Эллен горячо и умно поддержала усилия Миддльтона и Инесы относительно своего мужа и через известное время им всем удалось произвести большую перемену в его характере. Он вскоре сделался землевладельцем, стал богат и, наконец, был выбран членом муниципалитета. Благодаря все возраставшему улучшению благосостояния, которое так странно сопровождается соответствующим улучшением знаний и самоуважением, он подымался шаг за шагом все выше и выше, пока его жена не испытала материнского восторга видеть своих детей вне опасности возвращения в то состояние, из которого вышли их родители. Поль в настоящее время - член нижней палаты законодательного учреждения штата, в котором он долго жил. Он даже прославился своими речами, умеющими приводить в хорошее настроение членов этого совещательного собрания. Речи эти, основанные на большом практическом знании состояния страны, имеют достоинство, которого часто лишены более утонченные, изысканные теории, какие можно ежедневно слышать в подобного рода собраниях из уст некоторых политиков, действующих по инстинкту. Но все эти счастливые плоды явились результатом больших забот и потребовали длинного периода времени. Миддльтон явился источником, из которого мы почерпнули большинство сведений, необходимых для нашего рассказа. В добавление к тому, что он рассказал о Поле и о своем личном счастье, которое не изменило ему, Миддльтон прибавил короткий рассказ о том, что произошло при его вторичном посещении прерии. Этим рассказом мы считаем нужным закончить наш труд.

Осенью следующего года после того, как произошли рассказанные нами раньше события, Миддльтон, находившийся еще на военной службе, очутился на водах Миссури, неподалеку от поселения поуни. Освободившись на время от дел, он согласился на усиленные просьбы Поля, бывшего с ним, взял лошадь и поехал навестить вождя поуни, чтобы узнать что-нибудь о своем друге - Траппере. Так как с ним был отряд, то путешествие его хоть и было сопряжено с лишениями и тяготами, какие обычно встречаются в пустыне, а все же обошлось без опасностей и тревог, какие осаждали капитана при первом его посещении этих мест. Приблизившись на достаточное расстояние, Миддльтон послал гонца - индейца из дружественного племени - предупредить о своем прибытии, а сам продолжал ехать, не торопясь, чтобы известие о нем могло, как и следовало, предшествовать ему. К удивлению путешественников, они не получили ответа на свое извещение. Час проходил за часом, миля следовала за милей, и не было видно ни признаков почетной встречи, ни более простых выражений сердечного приема. Наконец, кавалькада, во главе которой ехали Миддльтон и Поль, спустилась с плоскогорья, по которому они продолжительное время двигались, в покрытую роскошной растительностью ложбину, находившуюся на одном уровне с поселением волков. Солнце начинало садиться, и полоса золотого света лилась по мирной равнине, украшая ее ровную поверхность чудными тенями и оттенками. Трава еще сохранилась, и стада лошадей и мулов спокойно паслись на огромном природном пастбище под надзором бдительных мальчиков.

Поль указал на знакомую фигуру Азинуса. Гладкий, толстый, полный довольства, он стоял, словно раздумывая о прелестях своего теперешнего положения.

Отряд проходил неподалеку от одного из тех внимательных юношей, на которых была возложена забота об одном из главных богатств его племени. Он услышал топот лошадей и искоса взглянул на всадников, но вместо того, чтобы выразить любопытство или беспокойство, его взгляд снова сейчас же обратился в ту сторону, где находилось поселение.

- Во всем этом есть что-то странное, - пробормотал Миддльтон, несколько оскорбленный тем, что считал неуважением не только к своему положению, но и к себе лично, - этот мальчик знал о нашем приближении, иначе он не замедлил бы сообщить об этом своему племени, а, между тем, он еле удостаивает нас взгляда. Осмотрите свои ружья; может быть, окажется необходимым дать этим дикарям почувствовать нашу силу.

- Мне кажется, вы ошибаетесь, капитан, - заметил Поль, - если в прериях можно встретить верность, то вы найдете ее в нашем старом друге Твердое Сердце; да индейца и нельзя судить по обычаям белых. Взгляните! Вот наконец, нас едет встречать отряд, хоть и несколько жалкий по виду и по количеству.

Поль был прав в обоих отношениях. Путники увидели маленькую группу всадников, обогнавшую молодой лесок и направляющуюся прямо к ним. Подъезжала эта группа медленно и с достоинством. Когда она приблизилась, путешественники увидели во главе ее вождя волков; его сопровождали двенадцать молодых воинов его племени. Они были безоружны, и на них не было ни украшений, ни перьев.

Встреча была дружеская, хотя несколько сдержанная с обеих сторон. Миддльтон, ревниво относившийся к ограждению как своего достоинства, так и авторитета правительства, заподозрил дурное влияние агентов Канады. Так как он решил поддержать авторитет власти, представителем которой являлся, то принужден был выказывать высокомерие, чуждое его истинному настроению. Не так легко было понять мотивы сдержанности дикарей. Спокойные, полные достоинства, они представляли собой пример вежливости, соединенной со сдержанностью, которой напрасно старались бы подражать многие дипломаты самых утонченных дворов.

Таким образом оба отряда продолжали свой путь. Во время поездки Миддльтон успел обсудить все возможные причины такого странного приема, какие только мог представить себе его изобретательный ум. Хотя с ним был настоящий переводчик, приветствия вождя не потребовали его услуг. Раз двадцать капитан обращал взгляд на своего бывшего друга, стараясь понять выражение его сурового лица. Но все усилия, все умозаключения оказывались одинаково напрасными. Взгляд Твердого Сердца был неподвижен, сосредоточен и несколько тревожен, но совершенно непроницаем во всяком другом отношении. Вождь ничего не говорил сам, и, по-видимому, не желал вызывать на разговор гостей.

Когда путники въехали в поселение, они увидели, что жители собрались на окрытом месте и расположились, как всегда, сообразно возрасту и положению. Все присутствующие составили большой круг, в центре которого находилось около дюжины вождей. Твердое Сердце, подъезжая, махнул рукой; толпа расступилась, и кавалькада въехала в круг. Все сошли с лошадей, которых сейчас же увели, и чужеземцы очутились среди тысячи дикарей, с серьезными, сосредоточенными, но вместе с тем озабоченными лицами, стоявшими вокруг.

Миддльтон оглянулся со все возрастающим чувством тревоги: среди народа, с которым он так недавно расставался с сожалением, не раздалось ни приветственного крика, ни песни. Его спутники разделяли его беспокойство, чтобы не сказать опасения. Выражение тревоги в глазах всех сменилось суровой решимостью; каждый молча ощупал свое ружье, проверил, все ли в порядке. Но со стороны хозяев нельзя было заметить никаких признаков враждебности. Твердое Сердце сделал Миддльтону и Полю знак и повел их в центр крута.

На грубом сидении, тщательно устроенном так, чтобы поддерживать тело в прямом удобном положении, сидел Траппер. Первый же взгляд, брошенный на него его друзьями, сказал им, что старик, наконец, призван отдать последний долг природе. Глаза его стали как бы стеклянными и, по-видимому, лишились зрения так же, как и выражения. Лицо несколько осунулось, и черты стали резче; но этим, можно сказать, ограничивалась вся перемена во внешнем виде старика. Нельзя было приписать приближавшийся конец какой-нибудь болезни: то было постепенное, спокойное угасание физических сил. Жизнь еще теплилась в теле; по временам она, казалось, готова была покинуть его, а затем снова оживляла ослабевавшее тело, неохотно отказываясь от своего вместилища.

Траппер был посажен так, чтобы свет заходившего солнца падал прямо на его серьезное лицо. Голова его была обнажена; жидкие длинные седые волосы слегка развевались от вечернего ветерка. На коленях у него лежало ружье; другие принадлежности охоты были помещены так, что он мог взять их, протянув руку. У ног, прижавшись головой к земле, лежала собака. Она как бы спала. Ее поза была так естественна, что Миддльтон только со второго взгляда заметил, что это было чучело Гектора, с нежностью, и уменьем индейцев набитое так, что казалось живым существом. Собака Миддльтона играла на некотором расстоянии с ребенком Тачечаны и Матори. Мать стояла тут же, держа на руках другого ребенка, который мог похвастаться не менее почетным родством: это был сын Твердого Сердца. Рядом с умирающим Траппером сидел "Le Balafré", вид которого ясно говорил, что недалеко время, когда и он покинет землю. Остальные дикари, находившиеся в центре круга, были престарелые люди, которые собрались тут. чтобы посмотреть, как отправится бесстрашный воин в свое самое длинное путешествие.

Старик пожинал награду за жизнь, полную умеренности и деятельности, в спокойной, мирной смерти. Силы его оставались при нем до последнего времени. Упадок наступил быстро и безболезненно. Весной и даже часть лета он охотился вместе с племенем, пока вдруг ноги не отказались служить ему. Потом ослабели и все его способности, Поуни думали, что они скоро и неожиданно потеряют мудреца и советника, которого они научились любить и почитать. Лампада его жизни слабо меркла, но и не потухала. В утро того дня, когда приехал Миддльтон, силы старика как бы воскресли. Но это было только короткое, последнее сношение с миром человека, мысленно уже расставшегося с ним навсегда.

Твердое Сердце повел своих гостей к умирающему. После некоторого молчания, вызванного как чувством печали, так и требованиями приличия, он спросил:

- Слышит ли мой отец слова своего сына?

- Говори, - ответил Траппер голосом, с трудом вылетавшим из груди, но слышным вполне отчетливо, благодаря царившей вокруг тишине. - Я скоро буду там, куда не долетит твой голос.

- Пусть мудрый вождь не беспокоится о своем путешествии, - продолжал Твердое Сердце с горячей заботливостью, заставившей его забыть, что другие ожидают своей очереди, чтобы подойти к его приемному отцу, - сотня волков чистит от терний его путь.

- Поуни, я умираю, как жил, христианином, - сказал Траппер сильным голосом, произведшим на слушателей такое же впечатление, какое вызывает внезапный звук трубы, словно раздающийся в воздухе после того, как звук этот, заглушённый, доносился издали, - каким пришел в жизнь, таким и оставляю ее. Для того, чтобы явиться перед Великим Духом моего народа, не нужно ни лошадей, ни оружия. Он знает мой цвет и будет судить меня по моим делам.

- Отец мой расскажет моим молодым людям, сколько мингов он поразил, расскажет все свои мужественные и справедливые поступки, чтобы они знали, как подражать ему.

- В небесах белого человека не слушают хвастливого языка! - торжественно возразил старик. - Он видел все, сделанное мною. То, что было хорошо, он вспомнит; за неправые мои поступки накажет, хотя и милостиво. Нет, сын мой, бледнолицый не может сам воспевать себе хвалы и надеяться, что бог примет их.

Молодой вождь отступил. Миддльтон взял худую руку Траппера и, с усилием овладев голосом, сообщил ему о своем присутствии. Старик сначала слушал его, как человек, думающий совсем о другом, но когда Миддльтону удалось внушить ему, кто находится перед ним, выражение радости появилось на его истощенном лице.

- Надеюсь, что вы не забыли так скоро людей, которым оказали столько услуг! - закончил Миддльтон. - Мне было бы грустно думать, что я мог так легко исчезнуть из вашей памяти.

помню и вашего дедушку. Я рад, что вы вернулись на эти равнины, потому что мне нужен кто-нибудь, с кем я мог бы поговорить по-английски, а торговцам в этих местностях я не особенно доверяю. Сделаете вы одолжение старому умирающему человеку?

- Все, что вы желаете, будет исполнено.

- Далеко посылать такие пустяки, - сказал старик. Он говорил прерывисто, так как силы и дыхание изменяли ему, - путь далекий и тяжелый, но не следует забывать добро и дружбу. Среди гор Отсего есть поселение...

- Я знаю это место, - перебил его Миддльтон, заметив, что старику становится все труднее говорить, - скажите мне, что вы желаете?

- Возьмите это ружье, сумку и рог и отошлите их тому, чье имя выгравировано на дощечках; я давно уже хотел послать ему этот знак моей любви! {Читатели романа "Пионеры" помнят о привязанности Кожаного Чулка к его юному другу Оливеру Эдвардсу, или молодому Эффингэму, как называется он в последней главе "Пионеров".}

- Но не желаете ли вы еще чего-нибудь?

- У меня мало есть, что завещать. Западни я даю моему сыну-индейцу, потому что он честно и ласково сдержал свое обещание. Пусть он придет ко мне.

Миддльтон уступил свое место вождю.

- Поуни, - сказал старик, изменяя по обыкновению язык в зависимости от того, к кому обращался, а нередко и сообразно высказываемым им мыслям, - у моего народа есть обычаи, чтобы отец оставлял свое благословение сыну, прежде чем закроет глаза навеки. Это благословение я даю тебе; прими его, потому что оно никогда не делает путь справедливого воина к благословенным прериям длиннее или запутаннее. Да взглянет бог белых людей дружеским взором на твои поступки, и да не сотворишь ты никогда проступка, который мог бы омрачить его лицо. Не знаю, встретимся ли мы когда-нибудь. Существует много преданий на счет местонахождения Великих Духов. Не мне, несмотря на всю мою старость и опытность, выставлять мои мнения против мнений какой-нибудь нации. Ты веришь в благословенные прерии, а я верю в слово моих отцов. Если мы оба правы, то наше прощание будет окончательным; но если окажется, что под разными словами скрывается одинаковый смысл, мы еще будем поуни, стоять вместе перед лицом твоего Уеконды, который будет не кто иной, как мой бог. Боюсь, что я не обладал в достаточной мере свойствами людей моего цвета, так как мне несколько тяжело навсегда отказаться от употребления ружья и удовольствий охоты. Но это уже моя ошибка. Да, Гектор, - продолжал он наклонясь немного и ища ушей собаки, приходится нам, наконец, проститься, мой пес; разлука будет долгая. Ты был честной, смелой, верной собакой. Поуни, ты не можешь убить его на моей могиле, потому что христианская собака где умирает, там и остается лежать навеки; но ты можешь быть добр к ней после того, как я уйду, ради ее любви к ее хозяину.

- Слова моего отца в моих ушах, - ответил молодой вождь с торжественным, почтительным жестом согласия.

- Слышишь, пес, что обещал вождь? - спросил Траппер, делая попытку обратить на себя внимание бесчувственного изображения своей собаки. Не получив ответного взгляда, не слыша дружелюбного голоса, старик стал ощупывать рот собаки, попробовал вложить руку между холодными губами. Истина внезапно открылась перед ним, хотя он не заметил обмана во всей его полноте. Он откинулся назад на сидение и опустил голову, как человек, получивший сильный, неожиданный удар. Два молодых индейца воспользовались этим минутным забытьём и унесли чучело.

- я рад, что вы пришли. Хотя эти индейцы и добры и намерения у них, сообразно свойствам людей их цвета, хорошие, все же они не те люди, которые могли бы опустить голову белого человека в могилу. Я думал также и о собаке, что лежит у моих ног; нет ничего дурного в том, чтобы положить останки такого верного слуги рядом с его любимым хозяином.

- Будет сделано, как вы желаете.

- Я рад, что вы думаете одинаково со мной насчет этого. Чтобы избежать лишнего труда, положите его у меня в ногах или рядом со мной.

- Я беру на себя исполнение вашего желания.

Старик замолчал надолго и, видимо, погрузился в раздумье. По временам он устремлял пристальный взгляд на Миддльтона, как будто желал что-то сказать ему, но какое-то внутреннее чувство удерживало его. Молодой человек заметил его нерешительность и спросил, нет ли у него еще какого-нибудь желания.

Отец мой похоронен вблизи моря, а кости его сына побелеют в прериях.

- Назовите место, и ваши останки будут положены рядом с останками вашего отца.

- Нет, нет, капитан. Оставьте меня спать там, где я жил, вдали от шума поселений! Но я не вижу необходимости, чтобы могила честного человека была скрыта, словно индеец в засаде. Я заплатил одному человеку за то, чтоб он обтесал камень и высек на нем надпись в изголовье места упокоения моего отца. Это стоило двенадцать бобровых шкур. Но как искусно и оригинально был выточен этот камень! Он говорил всем проходившим, что тут лежит тело человека, рассказывал, как он жил, сколько ему было лет, напоминал о его честности. Когда мы покончили с французами в старой войне, я отправился посмотреть, все ли исполнено как следует... Рабочий сдержал свое слово.

- И вам хотелось бы иметь такой же камень на своей могиле?

- Мне? Нет, нет, у меня нет другого сына, кроме Твердого Сердца, а индеец мало знаком с нравами и обычаями белых. К тому же я должник, так как сделал так мало с тех пор, как живу в его племени. Ружье могло бы окупить такой расход, но я знаю, что мальчику будет приятно повесить его в своем зале, так как он видел, сколько оленей и птиц убито выстрелами из этого ружья. Нет, нет, ружье должно быть послано тому, чье имя выгравировано на замке.

долг благодарности от своих предков. Камень будет поставлен в головах вашей могилы.

Старик слабо пожал руку Миддльтона.

- Я знаю, что вы охотно сделаете это, но мне было совестно попросить вас, - сказал он, - потому что вы не родня мне. Не ставьте на камне хвастливых слов, - только имя, год и число, когда умер, ничего больше. Мне ничего больше не нужно.

Миддльтон изъявил свое согласие. Наступило молчание, лишь изредка прерываемое отрывистыми словами умирающего. Миддльтон и Твердое Сердце расположились по сторонам его, грустно и озабоченно следя за изменениями его лица. Изменения были не особенно заметны в продолжение двух часов. На поблекшем, старческом лице лежало выражение покоя, полного достоинства. Время от времени Траппер произносил несколько коротких слов в форме совета или предлагал простые вопросы о тех, судьба кого еще продолжала интересовать его. Во все время этого торжественного, тревожного расставания все племя с поразительным терпением и сдержанностью оставалось на своих местах.

По мере того, как пламя приближалось к угасанию, голос старика стихал. Были мгновения, когда находившиеся вблизи него сомневались, жив ли он еще. Миддльтон, наблюдавший за каждым мимолетным движением его изнуренного лица, с интересом проницательного наблюдателя человеческой природы, смягченным нежной привязанностью, воображал, что может прочесть все движения души старика в его строгих чертах. Может быть, то, что просвещенный воин считал самообманом, вытекавшим из заблуждений, действительно, имело место; ведь никто никогда не возвращался из неведомого мира, чтобы объяснить, как и каким образом он впервые проник в его страшные пределы. Не претендуя на объяснения того, что навсегда останется тайной, мы просто передадим все факты.

и отражавшим в красивых очертаниях всю прелесть великолепного заката. Час заката, мирная тишина летнего вечера, событие, совершавшееся в этот час, - все наполняло души зрителей торжественной грустью. Миддльтон, погруженный в раздумье о странном положении, в котором он находится в данную минуту, внезапно почувствовал, что рука, которую он держал, сжала ему руку с необычайной силой, и старик, поддерживаемый с обеих сторон друзьями, встал во весь рост. Он обвел взглядом всех присутствующих, как бы приглашая их прислушаться (последний остаток человеческой слабости), потом красиво поднял голову по-военному и проговорил:

Неожиданное движение, величественное и смиренное выражение, так странно смешавшиеся на лице Траппера, вместе с ясным и необыкновенно сильным тоном его голоса вызвали короткое замешательство среди присутствующих. Когда Миддльтон и Твердое Сердце, невольно протянувшие руки, чтобы поддержать старика, повернулись к нему, они увидели, что предмет их заботливости уже не нуждается в ней. Они печально опустили на сиденье труп старика...

"Le Balafré" встал, чтобы сообщить племени о кончине старика. Голос старого индейца казался чем-то вроде отголоска из того невидимого мира, в который только что отлетела смиренная душа Траппера.

- Храбрый, справедливый и мудрый воин ушел по пути, который приведет его в благословенные земли его народа! - сказал он. - Когда голос Уеконды призвал его, он был готов к ответу. Идите, дети мои: помните справедливого вождя бледнолицых и очищайте от терний ваши пути!

с простой надписью, какой желал сам Траппер, Миддльтон решился только прибавить - "Пусть никогда нескромная рука не потревожит его останков".