Он песню радостную пел,
Был весел смех его и смел,
А с моря ветер прилетел;
Лихим наскоком молодца,
Коснувшись дерзко и лица,
Он шляпу с головы певца
Смахнул, - и вот она у стоп
Какой-то девы, что как столп
Сперва стояла, хмуря лоб,
А после длинный зонт рывком
Воздела и вперёд штырьком
Вонзила в тулью прямиком.
Поддев, в его направив бок,
Полей порвала ободок,
А взгляд был холоден и строг.
Он как в угаре подбежал,
Но грубых слов поток сдержал,
Хорошей шляпы - не секрет,
Как дорог нынче сей предмет;
А он на званый шёл обед.
«Обед! - (Был кислым девы тон.) -
Не просто ль к праху на поклон,
Что на тарелках разложён?»
Со смыслом, как ни посмотри,
Словцо, хоть заключай пари;
И обожгло его внутри.
Сказал: «Иду же не в сарай!
Иду... питаться, так и знай.
Обед обедом, чаем чай».
«Ах так? Чего же ты умолк?
Иль не возьмёшь ты, видно, в толк:
Баран бараном, волком волк!»
Его ответ - лишь стон немой,
И мысль: «Ступай и дальше пой!»
А следом мысль: «На месте стой!»
«Обед! - (Был гневен девы глас.) -
Себя являя без прикрас!
Твой чистый дух с которых пор
Снисходит к скопищу обжор,
Жующих сор, несущих вздор?
Ты любишь слойку и пирог?
Но и без них (пойми намёк)
Воспитанным ты быть бы мог».
Но возразил он слабо здесь:
«И кто воспитан, хочет есть;
Питание на то и есть!»
И вновь она словами бьёт:
«Увы, встречается народ,
Не чувствующий фальшь острот!
И каждый этот негодяй
От общих благ имеет пай -
Ему и хлеб, и воздух дай!
И человечий облик им
Мы нашим разумом дарим,
Как шимпанзе или иным...»
«Ну, это к вам не пойдёт:
Ведь всем известно, - молвил тот: -
Присутствующие - не в счёт».
Она издала волчий рык;
С опаской он на грозный лик
Взглянул - там знак мелькнул на миг,
Что видит дева свой разгром,
Хотя не признаётся в том,
Лишь мечет молнии и гром.
Не речь его, но говор вод
Она, казалось, признаёт.
«Кто дал - не одному даёт».
В ответ - ни за, ни впоперёк -
Промямлил: «Дар развить бы в срок», -
Но сам тех слов понять не смог.
Она же снова: «Если б так!
Сердца бы все стучали в такт,
Но мир широк - прискорбный факт!»
Сказал он: «С Мыслью мир един.
Так Море - шири и глубин
».
Она: «Тут в логике изъяны.
Мир - вовсе и не Мысль, но Страны!
Моря - простые океаны.
Вот и закончил на смех курам
Свои сужденья ты сумбуром,
Поскольку начал каламбуром.
Кто любит „Таймс" и кем любимы
Рождественские пантомимы -
Дела того непоправимы!»
Ему б ответить в тот же миг,
А он пристыженно поник:
«Почище, чем играть в безик!»
Прочёл в её глазах вопрос,
Хотел ответить её всерьёз,
Но ничего не произнёс.
Сестрой витражного окна
Его щека, что её видна:
Зальёт румянцем - вновь бледна…
Смягчила жёсткости налёт,
«Меньшого больший превзойдёт».
«Настолько этот факт весом, -
Промолвил он, - и нов притом,
Что даже нужды нету в нём».
И поднялась в ней страсть волной.
Встряхнула злобно головой:
«Нет, есть - для случая с тобой».
Но, видя, как дрожит бедняк
И к жалости взывает как,
Смягчила вновь и тон, и зрак.
«За Мыслью обратись к мозгам:
Её доставит Разум нам,
Идеи укрывая там.
Кто ищет истины исток,
Зрит вглубь, поймёт: Идей поток
Из Образов и проистёк.
Предмет учёнейших забот
Та цепь и круг чудесный тот:
Ведь Мысль нам Образы даёт».
Но видеть мог, вглядевшись, всяк
Его лицо объявший мрак [38].
Брели у волн, влажнивших пляж.
Она в учительственный раж
Вошла, а в нём пропал кураж.
Был жгучим слов её накал,
Ей разговор принадлежал,
А он был словно трутень вял.
«Не устаю тебя учить:
Из мела сыр не получить!» -
Плелась таких речений нить.
Был голос звучен и глубок.
Когда же: «Как?» - спросила вбок,
То стал предельно тон высок.
Ответ, что, сбитый с толку, дал,
Попал под волн роптавших вал
И был потерян в эхе скал.
И сам он знал, что невпопад
Попасть из лука захотят.
Она - в мирке своих реприз;
Тяжёлый взгляд направлен вниз,
Как будто не шагал он близ):
Как только некий довод здрав -
За ним вопрос чудной стремглав
Находит, ясное смешав.
Когда ж с гудящей головой
Воззвал он к смыслу речи той,
Ответом был повтор простой.
И он, страданьем возбудясь,
Решил ответить не таясь,
Презрев значенье слов и связь:
«Наш Мозг... ну, в общем... Существо...
Абстракция... нет... Естество...
Мы видим... так сказать... родство...»
Пыхтит, румянцы щёк горят, -
Умолк он, словно сам не рад;
Она взглянула - он и смят.
Его пришиб холодный взор,
Не мог он больше дать отпор.
Но слов не пропустив и двух,
Она тот спич, почти не вслух,
Как птичку кот, трепала в пух.
А после, отметя долой
Что сделал с ним её раскрой,
Вновь развернула вывод свой.
«Мужчины! люди! На лету,
В заботах, вспомните ли ту -
Лишь воздержанья красоту?
Кто подтолкнёт? Узрит ли глаз
Ночных чудовищ без прикрас,
Снующих дерзко среди нас?
Ведь полнит воздух крик немой,
Зияют рты, и краснотой
Блестят глаза, а взгляд их - злой.
Гнилушка жёлтый свет несёт,
А темень падает с высот,
И, до седых дожив волос,
Никто сквозь занавес из слёз
Не бросит взгляда - как он рос.
Не вспомнит звука прежних слов,
И стука в двери, и шагов,
Когда затем гремит засов.
Готов он ринуться вперёд, -
Белёсый призрак вдруг встаёт,
И стекленеет взор, и вот
Виденье тех пропавших благ
Сквозь леса спутанного мрак
Морозит кровь, печально так».
И всё из случаев-преград
Восторженно, полувпопад,
Рвала, как зубы, крохи правд,
Пока, как молот водяной
У речки, обмелевшей в зной,
Не завершила тишиной.
За возбуждением - тишь, и пусть:
В пути набитый омнибус,
И все расселись, млад и стар,
В своих купе; там тишь - как дар;
И лишь машина пустит пар.
Не поднимала глаз с земли,
Губами двигала - не шли
Слова, и складки вкруг легли.
Он, наблюдавший моря сон,
Был зачарован и прельщён
Покоем вод, безмолвьем волн;
Она ж в раздумии своём,
Как эхо грёз вдогон за сном,
Забормотала всё о том.
Склонил он ухо в тот же миг,
Но в смысл речей отнюдь не вник -
Невнятен был её язык.
Отметил лишь: песок волнист,
Рукой она всё вверх да вниз -
И мысли тут же разбрелись.
Где ждут тринадцать бедолаг -
Он даже знал, кого, - и так,
Он видел, здесь и там на стул
Понуро каждый прикорнул,
Что вид их совершенно снул.
Любой немее, чем лангуст:
Их мозг иссушен, разум пуст,
Нет мыслей, слов запас не густ.
От одного протяжный стон.
«Вели накрыть уж, - мямлит он, -
Мы три часа сидели, Джон!»
Но всё исчезло в свой черёд,
И та же дама предстаёт,
Чья речь продолжится вот-вот.
Её покинул; отступив,
Он сел и стал смотреть прилив,
Прибрежный полнивший обрыв.
Тут тишь да гладь - простор широк,
Лишь пена белая у ног,
«А я терпел так долго суд,
И ей внимать предпринял труд!
По правде, это всё абсурд».
Ждала недолго транспорт кладь.
Прошла всего минута, глядь -
И слёзы ливнем, не унять,
Да трепет. И какой-то зов -
Лишь глас, в котором нету слов -
То далее, то ближе вновь:
«Не распалить огня слезам». -
«Откуда, что? Вдобавок, нам
Внимать подземным голосам?
Её слова - душе урон.
Да я бы лучше, - плакал он, -
Тех волн переводил жаргон
Иль возле речки развалюсь
И книжки тёмной наизусть
Зубрить параграфы возьмусь».
Пригрежен или молвлен вслух -
Беззвучен, как летящий дух:
«Скучней ты нынче во сто крат;
Речам учёности не рад?
Потерпишь - будет результат».
Он стонет: «Ох, чем то терпеть -
Я б корчился в пещере средь
Вампиров, их желудкам снедь».
А голос: «Но предмет велик,
И чтобы он в твой мозг проник,
Тараном бил её язык».
«Да нет, - протест его сильней. -
Ведь нечто в голосе у ней
Меня морозит до костей.
Стиль поучений бестолков,
Невежлив, резок и суров,
И очень странен выбор слов.
Они разили наповал.
Что делать было? Я признал
Я был при ней до этих пор,
Но стал запутан разговор
И разум мой лишил опор».
Пронёсся шёпот-ветерок:
«Что сделал - знаешь: впрок, не впрок».
И веко дёрнулось разок.
Он растерял последний пыл,
Уткнулся носом в пыль без сил
И летаргически застыл.
А шёпот прочь из головы -
Заглох, как ветер средь листвы;
Но облегченья нет, увы!
Он руки жалобно вознёс;
Коснувшись спутанных волос
Рванул их яростно, до слёз.
Позолотил Рассвет холмы,
А то всё хмурились из тьмы…
«Так отчего ругались мы?»
Уж Полдень; жгучий небосвод
В сознаньи - крик, но замкнут рот.
А вот вперил в страдальца взгляд
С усмешкой мрачною Закат;
Вздохнул он: «В чём я виноват?»
А тут и Ночь своей рукой,
Рукой свинцовой, ледяной,
К подушке гнёт его земной.
А он запуган, истощён...
То гром или страдальца стон?
Волынки или жалоб тон?
«Гнетуща тьма кругом и так,
Но Боль и Тайна тут же, как
Толпа прилипчивых собак,
И полнит уши лая звон -
За что терпеть я обречён?
Какой нарушил я закон?»
Но шёпот в ухе шелестит -
Поток ли то вдали бежит
Иль отзвук сна, что был забыт, -
«Её судьба с твоей судьбой
Переплелась - узри, усвой.
Да, взор людской - змеиный яд,
Чинит помехи брату брат,
Где вместе двое - там разлад.
О да, один другому враг -
И ты, напуганный простак,
И та, лавина передряг!»
В отечественном кэрролловедении данное стихотворение считается пародией на Теннисоновы «Два голоса» (первоначально названные «Мыслями о самоубийстве»). Теннисон написал своё стихотворение, находясь в очень удручённом состоянии духа, вызванном смертью его неразлучного друга Халлама, причём и Теннисон и Халлам были ещё очень молоды, только-только вышли из стен университета. Тем не менее очень часто доводы тех, кто стремится видеть в том или ином Кэрролловом стихотворении именно пародию и однозначно указывают на объект этой пародии, можно аргументировано оспорить. Вместе с тем приведём начало стихотворения Теннисона, довольно длинного.
Был шёпот? мыслей круговерть? -
«Со скорбью, смертный, топчешь твердь!
Не лучше ль сразу встретить смерть?»
«Да отдалится этот брег, -
В ответ я молвил, - где навек
Для нас, прекрасных, свет померк».
На это голос вновь изрёк:
«Летал тут утром мотылёк,
Вовне направленный порыв,
Скорлупку кокона разбив,
Явил прекрасное из див -
Как белизны комок живой
Оно взметнулось над травой,
Травой росистой, огневой».
Сказал я: «Мир наш, завертясь,
Прошёл чрез пять природных фаз;
Теперь, в шестой, он лепит нас.
Даёт нам разуму с лихвой,
Не то что живности какой,
И сердце вкупе с головой».
Но слышен глас, простой шумок:
«Гордиться нечего, дружок.
Ты в высь взгляни, как мир широк.
В мозгах тот факт прикинь и взвесь:
Миров вокруг не перечесть,
Похуже и получше есть.
И для страстей, надежд и вер
В тех сотнях миллионов сфер.
Тебя хоть по ветру развей, -
Шептало в голове моей, -
Не горе для вселенной всей».
Но я ответствовал: «Так что ж?
Уж этот шарик тем хорош,
Что на другие не похож».
И тут же голос в свой черёд
Ответ насмешливый даёт:
«Но кто оплачет твой уход?
И чей поникнет колосок
На поле смысла, коль песок
Твой личный занесёт росток?»
А я: «Но знать тебе ль дано,
Чем сердце жаркое полно,
Как трудится внутри оно?»
«Но сердце, - голос продолжал, -
От мук страдает, как от жал;
Кто б умереть не возжелал?
И мыслям связность не вернуть,
Не истребить страданий суть».
«Не станем муки брать в расчёт -
И вид цветущий наш вот-вот
Счастливый случай привлечёт:
Ещё наступит перелом».
А он: «Ну да! Бьёт жизнь ключом,
И вдруг - разбит параличом».
Вздохнул я: «Смерть не так страшна,
Коль знаешь: снова семена
Вокруг повысадит весна.
И в сферы высшие войдут
Жрецы наук, продолжив труд,
Хотя меня не будет тут».
А голос вновь: «Но хмурый срок
Рассветов серых недалёк,
И ляжет седины снежок.
Не меньше будет род людской
Взирать со сладкою тоской
Не меньше понастроят сот
Трудяги-пчёлы в каждый год,
Не меньше примул расцветёт».
Но я ответил: «Чередой
Пора минует за порой,
Преобразуя мир земной...» и проч.
Представляет интерес окончание этого стихотворения, поскольку третью строку предпоследней строфы цитирует Артур Форрестер, герой «Сильвии и Бруно» (см. примечание к соответствующему месту восьмой главы второй части романа). Спор заканчивается нравственной победой авторского «я» над «голосом», после чего
Итак, Кэрролловы «Три голоса» являются, скорее, перепевом Теннисонова стихотворения, то есть стихотворением той же формы, на схожую тему, но с иной творческой задачей. И всё-таки в «Трёх голосах» едва ли не пародийно обыгрываются некоторые пункты из рассуждений «Двух голосов». Например, в первом стихотворении мы встречаем реплику «Но мир широк - прискорбный факт» вопреки оптимистическому восклицанию из второго «Ты в высь взгляни, как мир широк!». Имеются и другие совпадения, создающие антитезу. Вносит Кэрролл в своё стихотворение и элементы столь любимой им языковой игры, прямо с Теннисоном не связанной (и тогда главный герой, в уста которого вложена такая игра, получает нагоняй от своей суровой собеседницы).
Данная тематика, занимала и других поэтов. Из известных у нас стоит упомянуть Роберта Сервиса, написавшего стихотворение с таким же названием, «Три голоса» (перевёл Юрий Лукач), и место действия там тоже морской берег.
И разделяет. Всё, что мы вольны
Отсюда возникает. Но когда
У Кэррола всё наоборот - глаголет женщина, и она отнюдь не утешает; пускает слёзы, соответственно, мужчина.