Был светлый вечер, тишина,
Вдали смутнел туман;
Была та девушка стройна,
Несла свой гибкий стан
С предерзкой грацией она.
Хватило взгляда одного,
Улыбки, что лгала, -
Пошёл я следом. Для чего?
Она ли позвала,
Но я подпал под колдовство.
Плоды мелькали средь ветвей,
Цветочки напоказ,
Но всё не так с душой моей
В проклятый стало час.
Как бы сквозь сон меня достиг
Девицы голосок:
«Что наша юность? Всякий миг
С подарками мешок».
Я возразить не смог.
Пригнула ветвь над головой,
«Вкусите сока, рыцарь мой;
Я после, в свой черёд».
Ужели я в тот миг оглох?
Ужель утратил зренье?
Ведь был в словах её подвох,
В её глазах глумленье.
Я впился в плод, вкусить стремясь;
Мой мозг как пук соломы,
Как факел вспыхнул. Разлилась
В груди волна истомы.
«Нам сладок лишь запретный плод, -
Промолвила девица. -
Кто пищу тайно запасёт,
Тот вдоволь насладится».
«Так насладимся!» - вторил я,
Как будто горя мало.
Увы, былая жизнь моя
С закатом умирала.
Вздымалась чёрная струя.
Девица руку неспроста
Мне сжала. Будто отлегло:
Потом в лилейное чело -
Я начал с чёрного листа!
«Отдам всё лучшее! Гляди! -
Схватил я за руку её. -
Отдам и сердце из груди!»
И вырвал сердце самоё -
И мне она дала своё...
Но вот и вечер позади.
Во тьме я лик её узрел,
Но с наступленьем темноты
Он весь обвял и посерел,
И обесцветились цветы.
Смятенье овладело мной.
Я как затравленный олень
Сбежал. И мнилось, за спиной -
Безжалостная тень,
Летящий зверь ночной.
Но только странно было мне,
Иль это я воображал,
Что сердце смирно, как во сне,
Себя вело, хоть я бежал.
Теперь моё принадлежит.
Теперь, увы, в груди моей
Осколок льда лежит.
А небо сделалось светлей.
Но для кого на косогор
Упал победный свет,
И древних милых звуков хор
Кому принёс привет?
Меня былого нет.
Смеюсь и плачу день за днём;
Помешанным слыву.
А сердце - огрубелый ком,
Уснувший наяву,
Во тьме хранимый сундуком.
Во тьме. Во тьме? Ведь нет: сейчас,
Хотя безумен я,
Но вновь на сердце пролилась
Живая светлая струя.
Недавно на исходе дня
Я слышал чудо-пенье.
Слепое наважденье
Из глаз и сердца прогоня.
«Поющее дитя
И вторящие сада голоса!
О счастье, радость пенья,
Цветы на загляденье,
Вплетённые неловко в волоса -
Простая радость бытия.
Усталое дитя,
Глядящее на солнечный заход
И ждущее, что Вечность,
Нелживая беспечность,
Мучительные цепи разорвёт,
Что дать покою не хотят.
Небесное дитя;
Лицо мертво, и только взгляд живой,
Как будто с умиленьем
Не тронутые тленьем
Глаза следят за ангельской душой,
Любуясь и грустя.
Будь как дитя,
Из жизни быстротечной
С душою неувечной
В одеждах незапятнанных уйти,
К блаженству возлетя».
Вернулись краски бытия,
И разгорелось чувство
В моей душе. Безумен я?
Мне сладко то безумство:
Печаль и радость - жизнь моя.
Печален - значит, я признал:
Лихим возможностям конец -
И представляю, как бы сжал
Чело сверкающий венец,
Когда б желанью угождал.
Я светел - значит, снова смог
Я вспомнить лет обетованье:
Чело получит свой венок,
Хотя бы я, испив страданья,
Ушёл за жизненный порог.
«[В]оды краденые сладостны, и хлеб утаенный приятен» (так говорит «женщина вздорная и шумная, глупая и ничего не знающая» «скудоумному»). «Воды краденые» символизируют потаённое распутство.
Кэролайн Лич (Karoline Leach), несколько критикуя книгу Джона Докерти «Воздействие дружбы Льюиса Кэрролла и Джорджа Макдональда на развитие литературы» (John Docherty. The Literary Product of the Lewis Carroll - George MacDonald Friendship. New York, 1995) в специальной статье «Доджсон, Докерти и „Лилит" Мак-Дональда» (так! ради подчёркивания аллитерации. - А. М.) в журнале Knight Letter (Winter 2000. No. 65 P. 14-17), напоминает об усмотренной многими исследователями связи данного стихотворения с романами «Фантасты» и «Знамение». Например, герой «Фантастов» Анодос, как и герой данного стихотворения, оказывается совращённым некоей «роковой женщиной», но с приходом рассвета распознаёт её подлинную природу. Джон Докерти в ответной статье «Правдоподобие vs. вероятность в исследованиях о Льюисе Кэрролле» (Knight Letter романтическая поэзия, и использовались они ими весьма широко. Оба исследователя добавляют сюда же и мотив «лица в пламени камина», общий как для романа «Знамение», так и для соответствующего стихотворения нашего автора (появляется и в финале «Сильвии и Бруно, добавим мы).