Графиня Шатобриан.
Часть четвертая. Глава II

ГЛАВА II

Письмо графини Шатобриан к канцлеру Бюде

"Я считала бы себя счастливой, мой добрый друг, если бы могла видеть короля хотя раз в неделю и прижать к моему сердцу. Но он вдали от меня и подвергается всевозможным опасностям; к этому примешивается еще мучительное сознание, что между нами не существует никаких определенных и прочных отношений. Тем не менее я должна благодарить судьбу за свою теперешнюю жизнь! Тишина и уединение замка, где протекло мое детство, благодетельно подействовали на меня, а Лотрек, который два раза приезжал сюда, был очень добр ко мне, хотя остался таким же суровым, как и прежде. Он сроднился с железом и сталью и не может понять великодушия всепрощающей любви. Он считает непростительным с моей стороны то горе, которое я причинила графу Шатобриану, но я и не желаю прощения и готова впоследствии принести покаяние за свой проступок, хотя считаю себя только наполовину виноватой. Зачем природа одарила короля Франциска такими большими темными глазами, выразительным лицом, красивой бородой, высоким ростом, горделивой, величественной осанкой, необыкновенным умом и восприимчивостью ко всему прекрасному! Он сделался для меня воплощением всего прекрасного в жизни; и если я его встретила, то это было определено мне свыше; и мы, люди, не можем идти против воли Провидения. Что же касается моей Констанции, то Лотрек напрасно называет меня бессердечной матерью. Нет, мой дорогой Бюде, не верьте этому. Я употребила все усилия, чтобы иметь при себе ребенка; но люди, на которых я вполне рассчитывала, обманули меня. Помните ли вы широкоплечего рыжеватого бретанца по имени Батист? Может быть, вы видели его в Блуа? Он казался таким преданным и обещал привезти мне Констанцию, но не сдержал своего слова; я слышала, он изменил мне и помирился с графом. Я не знаю, на что решиться! Видно и для этого дела, как для всего остального, придется ожидать возвращения короля.

Я знаю, что вы искренне расположены ко мне; и прежде чем говорить о том, что особенно беспокоит меня, я постараюсь рассказать вам в коротких словах, что было со мной со времени нашей разлуки. Правительница воспользовалась моим бегством из Фонтенбло, чтобы оклеветать меня перед королем и целым светом. Господь да простит ее! Она мать короля Франциска! Без него я осталась бы ничтожным существом и не испытала бы блаженства любви. Несмотря на все вынесенные мною страдания, я чувствую себя бесконечно счастливее, нежели прежде среди мирного однообразия бретанского замка. Поэтому я считаю лишним распространяться о первых месяцах, проведенных мной в Фуа, когда Лотрек и аббат сообщали мне поочередно такие известия, которые могли бы привести в отчаяние всякую женщину, если у нее осталась хоть искра чувства. Самое худшее из всего этого было то мнение, которое король будто бы выразил обо мне. Но, к счастью, Клеман Маро избавил меня от этого горя! Как много хороших людей на свете! Добрый Маро бежал из Парижа от преследований правительницы не ради себя одного, но имея в виду и мое безвыходное положение. Преодолев свою робость, он отправился в Италию и отыскал короля, невзирая ни на какие опасности. Вы видите, мой дорогой Бюде, я знаю лучше вас всех короля Франциска! Он милостиво принял поэта, которого правительница старалась очернить всеми способами, и, выслушав его, сказал обо мне: "Да, они, кажется, сыграли с ней плохую шутку!" Я никогда не забуду, что добрый Клеман тотчас же написал мне об этом из лагеря при Павии; с этого времени я постоянно получала от него письма через гонцов, которые приезжают довольно часто к Лотреку. Само собой разумеется, что я не могу требовать, чтобы сам Франциск писал мне, потому что он удручен более важными заботами. Но Маро в своих письмах передавал буквально его слова, даже поклоны мне, я знала, что особенно занимает его, в каком он настроении духа... А теперь я лишилась и этого утешения! Вот уже четырнадцать дней, как я не получала ни одного письма от Маро, между тем, в наших местах, неизвестно откуда, распространился зловещий слух, который приводит меня в отчаяние своей неопределенностью. Говорят, будто бы в цветущих садах Италии при солнечном или лунном свете произошло сражение, что все французы перебиты и их тела лежат грудами и что в числе их лежит убитый король, с рукой на шпаге и лицом, обращенным к небу. Эта ужасная картина не дает мне ни минуты покоя, хотя она, вероятно, выдумана монахами, потому что они все толкуют здесь о предосудительном снисхождении короля к еретикам, заслуживающим небесной кары. Сообщите мне, ради Бога, с посланным мною гонцом: не получены ли какие-нибудь известия из Италии; вы легко можете себе представить те мучения, какие я буду испытывать все десять дней до его возвращения.

Однако какая я неблагодарная! Я едва не забыла поблагодарить вас за посланные мне книги, которые я поняла только благодаря объяснениям одного почтенного прелата здешнего аббатства, хорошо знающего языки. К сожалению, мои умственные силы не позволяют мне вполне овладеть идеей реформации и прийти к какому-либо самостоятельному выводу, хотя я перечитала одно за другим все, что сказано по этому предмету швейцарцами, анабаптистами, разными проповедниками и самим Лютером. Последний произвел на меня более глубокое впечатление, хотя он отвергает существование свободной воли и считает добрые дела необходимыми для спасения нашей души. Чем более я обдумываю мое положение, тем более убеждаюсь в том, что моя воля не участвовала в том, что случилось со мной. В противном случае меня тяготили бы все те злые дела, которые приписывает мне свет. Но как может Лютер нападать на крестовые походы против неверных! Наше прямое призвание отстаивать то, что нам дорого; в этом проявляется наша духовная самодеятельность. Тот, кто не признает борьбы за веру, у того нет веры. Что сказал бы Франциск, если бы кто-нибудь стал доказывать ему бесплодность рыцарской борьбы за веру. То и другое тесно связано между собой; мы упорно отстаиваем убеждения, выработанные с трудом; даже Лютер пережил период сомнений! Поборники народа своими возгласами о равенстве прав и состояний и общности имуществ сначала приводили меня в ужас, а затем, да простит меня Пресвятая Дева, я сама пришла едва ли не к тем же дерзновенным мыслям, когда увидела среди народа людей, богато одаренных, которые по своему уму и сдержанности далеко превосходят многих сеньоров. Но я не решилась идти далее по этому пути, когда услыхала о тех кровавых сценах, которые в настоящее время происходят в Германии. Вследствие этого у меня не хватило также мужества говорить об этом с королем, тем более что я не могла подыскать приличной формы, чтобы выразить то, что я думала. В заключение я позволю себе еще одно замечание. Как можно отвергать заступничество святых? Быть может, слова мои покажутся вам ребячеством, Бюде, но я вижу в этой таинственной связи загробного мира с живущим лучшее утешение любящего сердца. Я уверена, что умру раньше короля, и надеюсь, что благодаря ему буду счастлива и в другом мире, так как он будет думать обо мне и обращаться к моему заступничеству в затруднительных обстоятельствах своей жизни. В этом будет заключаться моя новая духовная жизнь...

Простите меня, Бюде, если я наскучила вам своими рассуждениями, но в чем бы ни состояла сущность нового учения, мы, женщины, на все смотрим со своей точки зрения. Вероятно, в этом заключается причина, почему я признаю справедливым мнение здешнего почтенного прелата, который обвиняет реформацию В восстановлении грубых тенденций и традиций Старого Завета. Все то, что он рассказывал мне об Исааке и Иакове и фанатизме евреев, кажется мне не особенно поучительным и согласным с Евангелием, так что я вполне разделяю его мнение, что распространение Библии в народе может возбудить в нем низкие инстинкты.

Во всяком случае я желала бы знать об этом и ваше мнение, мой дорогой Бюде. Но прежде всего, разумеется, вы должны сообщить мне то, что вам известно о короле, так как все остальное интересует меня только по отношению к нему. Что же касается того, что вы не хотите иметь образов в ваших церквах, то я положительно восстаю против этого. Можно ли не признавать живописи? Мы видим на картинах все, что есть лучшего в мире. Без искусства нет полного счастья на земле; и только оно дает нам силу и утешение в несчастье..."

Письмо это прибыло в Париж позднее, нежели рассчитывала Франциска, так что 24 февраля, когда она ожидала ответа, письмо еще не было в руках Бюде. Это произошло отчасти по вине Лотрека, который выехал из Тулузы, главного города своего наместничества, в тот самый день, когда Франциска послала ему свое письмо для отсылки в Париж. В это время Лотрек часто ездил за Рону, которая была границей его наместничества, в надежде получить какие-нибудь вести из Италии, так как они становились все реже и сбивчивее. Французское население находилось тогда в крайне возбужденном состоянии, и, как всегда бывает в подобных случаях, не было конца печальным догадкам.

С другой стороны, позднему получению письма графини Шатобриан способствовал приказ правительницы открывать все письма, которые почему-либо покажутся подозрительными. Герцогиня Ангулемская, делая это распоряжение, могла оправдать его возбужденным состоянием парижского населения. Все считали несомненным фактом, что правительница скрывает дурные известия, получаемые ею из войска, между тем как некоторые духовные лица со своей стороны употребляли все усилия, чтобы произвести шумную демонстрацию против еретиков, которым покровительствуют сестра короля и канцлер Бюде, и распространяли слух в народе, будто бы с Рейна готовится вторжение мятежных швабских крестьян.

Таким образом, канцлер Бюде получил письмо Франциски только второго марта вместе с приглашением немедленно явиться к правительнице.

Бюде, прочитав письмо, бросил его на письменный стол и занялся своим туалетом. "Бедная Франциска! - подумал он с грустью. - Ты все еще надеешься на блестящую будущность, между тем как для тебя все кончено и без возврата. Только раз в жизни мы любим от всего сердца, а затем необходимо какое-нибудь внешнее возбуждение, чтобы наша привязанность имела силу и прочность. Нужно, чтобы предмет любви был только наполовину доступен нам, чтобы стоял выше нас по своему общественному положению или представлял собою что-либо необыкновенное по уму или красоте, так как, в противном случае, наша фантазия скоро ослабевает и он теряет для нас всякую прелесть. Какой интерес можешь ты иметь для короля даже в том случае, если он убедился, что его мать оклеветала тебя. Ему не новость исправлять зло и награждать людей. Одно только сопротивление имеет для него известную цену; победа над женщиной доставляет ему только минутное опьянение. Для тебя он уже не существует, несчастная женщина, хотя бы он все еще признавал твою красоту и нравственные достоинства..."

Размышляя таким образом, почтенный канцлер почти машинально перешел деревянный мост через Сену, выше Луврской башни, так как основанная им коллегия, в которой он жил, находилась на левом берегу и стояла особняком от более населенной и застроенной части города. Отсюда он направился на улицу St. Honore, мимо старинной церкви St. Germain l'Auxerrois, и увидел с беспокойством, что всюду стоят группы разговаривающих людей и что многие намеренно отворачиваются от него.

Это обстоятельство еще более усилило дурное расположение духа канцлера. Он не решился идти прямо к правительнице, которая в последнее время не обращала на него никакого внимания, а хотел предварительно переговорить с герцогиней Маргаритой, чтобы расспросить ее о настроении ее матери и узнать о положении дел вообще. Поэтому он искренне обрадовался, когда увидел у входа слугу герцогини Маргариты, который ожидал его, чтобы привести к своей госпоже.

Бедный канцлер и не подозревал, что в это время над ним собиралась гроза и что Флорио, передав ему приглашение явиться к правительнице, спрятался в передней и похитил у него со стола письмо Франциски, прежде чем он успел выйти из дому.

- Очень рада, что вы пришли, - сказала она. - Мы в большом горе; до сих пор нет никаких известий из войска; парижане волнуются и шумят, как дети, а правительница, по-видимому, намерена выместить на нас свою досаду.

- На нас? - спросил с удивлением канцлер.

- Да, и под тем предлогом, будто мы покровительствуем распространению ереси. Я имела с ней неприятное объяснение. Она уверяет, что народ волнуется вследствие того, что напуган грозным предсказанием, по которому самая ужасная кара должна постигнуть французский трон и всю страну за то снисхождение, которое королевская фамилия оказывает еретикам. "Вы возбудили это брожение, - сказала, между прочим, моя мать, - ты, Бюде, Маро и все те, которые примкнули к партии нечестивой Шатобриан! Я знаю, - добавила она, - что Бюде ведет переписку с Шатобриан о так называемой церковной реформе, и я отдам их обоих народу, пусть он расправится с ними... "

Бюде молчал, и Маргарита продолжала, указывая на окно:

- Посмотрите, ради Бога, какая толпа идет сюда со всех улиц! Что это за ребячество! Надеюсь, господин канцлер, вы ничего не писали такого, что могло бы попасть в руки Дюпра. Народ ненавидит его, и он рад будет случаю заслужить популярность, затеяв суд над еретиками. Король не в состоянии будет защитить вас, мой дорогой Бюде; кто знает, может быть, он сам будет нуждаться в защите!..

Вошел слуга и спросил канцлера от имени правительницы, получил ли он приказ немедленно явиться к ней.

- Я тотчас же буду иметь честь представиться герцогине, - ответил канцлер.

- Я приду вслед за вами, Бюде! - сказала Маргарита. - Мое присутствие может пригодиться вам, А propos! Вчера вечером, правительница насмехалась над немецким реформатором по поводу его поспешной женитьбы. Говоря откровенно, она права: Лютеру не следовало бы относиться таким мещанским способом к своей жизненной задаче; он должен стоять особняком и не смешиваться с пошлой толпой.

Подобные мысли в эту минуту могли занимать только сестру короля, потому что она считала себя вне опасности и вообще не была труслива. Но Бюде был в самом печальном расположении духа и нехотя направился в покои герцогини Ангулемской. Он боялся ее гнева не столько лично для себя, сколько для своего любимого дела, так как мать короля могла дойти до всяких крайностей ввиду несчастных политических обстоятельств.

Стоял дождливый пасмурный день; весь город казался погруженным в сероватую мглу. Когда Бюде вошел в приемную залу, то, несмотря на полдень, было так темно, что он, по своей близорукости, с трудом мог различить правительницу, которая быстрыми шагами ходила взад и вперед по каменным плитам.

Двор в зимнее время преимущественно жил в отеле Турнель. Лувр состоял тогда из одной башни, а на месте Тюильри, построенного четырнадцать лет спустя, были кирпичные заводы. Старинный отель со множеством балконов, выступов, маленьких башен никогда не нравился королю Франциску, так как, несмотря на сделанные им переделки, королевская резиденция все еще походила на скромное жилище ленного властителя. Старинный франкский вкус проявлялся в угловатых, неуклюжих комнатах, крошечных окнах и узких лестницах. Между тем для вновь возникающей королевской власти нужен был простор и широкие размеры, что особенно заметно во всех постройках короля Франциска I.

Деревянная обшивка окаймляла до половины приемную королевскую залу; на несколько футов от полу были устроены места для сидения, с ручками из дубового дерева, так что зала эта, с первого взгляда, отчасти напоминала капеллу или старинную ратушу. В одном углу стоял узкий стол, за которым сидели три человека: один из них был Флорентин в фиолетовом одеянии прелата; другой - Дюпра в красной судейской мантии; третий был его писец, одетый в длинное платье из черной саржи; он держал в руке очинённое перо для составления протокола. У единственной входной двери стояли два телохранителя с копьями; у среднего из трех окон, обращенных на двор, расположился камердинер правительницы, который должен был наблюдать за тем, что делалось на дворе.

Между тем усилившийся дождь загнал народ с улицы под низкие аркады, окружавшие нижний этаж отеля, внутри двора. Наплыв толпы произошел так внезапно, что королевская прислуга не успела вовремя закрыть ворота. Благодаря этому в приемной зале, среди шума падавшего дождя, время от времени грозно раздавались смешанные голоса недовольной толпы.

После первых же вопросов и замечаний Бюде мог убедиться, что его положение далеко не безопасно и что Маргарита была права, предупреждая его о намерении правительницы пожертвовать им для успокоения народа.

Канцлер вначале не догадался, что ему делают формальный допрос, и не заметил Дюпра и его писца, который записывал каждое сказанное им слово, и поэтому отвечал непринужденно на вопросы правительницы о степени его участия в реформе. Он не считал нужным отрекаться от своих мнений и, благодаря этому, навлек на себя неминуемую опасность. Правительница, не знавшая никакой меры в своих симпатиях и антипатиях, ненавидела Бюде, который нередко публично осуждал ее образ жизни и в то же время был неизменным защитником графини Шатобриан. Она знала, что король будет вне себя от гнева, когда услышит о гибели ученого канцлера, но, ввиду угрожающих политических событий, надеялась оправдать свой поступок перед сыном государственною необходимостью.

- Ты нисколько не стараешься скрыть своего участия в ереси, величаемой реформой! - заметила правительница, выслушав признание Бюде.

- Если вы называете участием сделанную мной попытку применить мои знания к решению этого трудного вопроса!..

- Разве ты не способствовал словесно и письменно распространению еретических мнений? Ты не можешь отрицать это. Не ты ли совращал с истинного пути сестру короля? Ты же систематически старался отклонить от католической церкви одну легкомысленную особу, всем известную графиню Шатобриан, которая некоторое время играла важную роль в государстве и надеялась достигнуть еще большего почета. В этом, впрочем, ее поддерживали разные господа, которые рассчитывали на ее влияние для распространения новых идей! Можешь ли ты отрицать это?

- Да, я говорил с ней на эту тему.

- Мало этого, ты осаждал ее письмами, стараясь склонить на сторону новых идей, даже в то время, когда она сделалась недостойной того высокого положения, которого она достигла с помощью своих легкомысленных друзей, и когда она намеренно удалилась от нас, чтобы предаться своему постыдному образу жизни. Ты...

- Мы не спрашиваем твоего мнения об этой падшей женщине, а обвиняем тебя в том, что ты стремился и стремишься до сих пор сделать из нее королеву с целью распространения ереси во Франции и поддерживаешь с ней преступные сношения в такое время, когда государство находится в опасности. Можешь ли ты отрицать это?

- Да, я отрицаю это.

- Изменник! Ты еще сегодня утром получил от нее письмо, в котором она прямо заявляет неимоверные претензии и высказывает свои еретические мнения. Канцлер Дюпра, представьте этому человеку явное доказательство его лжи.

Дюпра молча подошел к подсудимому.

Когда Бюде увидел в руке его письмо Франциски, то в первую минуту настолько растерялся, что не мог выговорить ни одного слова в свое оправдание. Правительница воспользовалась смущением канцлера, чтобы придать его молчанию вид формального признания, потому что в это время со двора полетели камни в окна залы и шум голосов превратился в неистовый рев. Она подозвала Флорентина и приказала ему подойти к окну и объявить собравшейся толпе, что главный виновник ереси во Франции, Гильом Бюде, признался во всем и будет выведен на Montfaucon в самом непродолжительном времени и что его сообщницу, графиню Шатобриан, привлекут к духовному суду, который отныне учреждается в Париже, и за нею будут немедленно посланы вооруженные всадники.

Вслед за этим распоряжением правительница отдала приказ телохранителям схватить Бюде.

Но, на счастье канцлера, в этот самый момент в залу поспешно вошла герцогиня Маргарита и, обращаясь к телохранителям, громко воскликнула: "Остановитесь!.."

- Прочь отсюда, Маргарита! - воскликнула в свою очередь правительница, сделав знак Флорентину, чтобы он открыл окно.

Прелат поспешил исполнить это приказание.

- Ради Бога, успокойся, не забудь, что Франциск любит канцлера, - сказала вполголоса Маргарита своей матери. - Франциск никогда не простит тебе,

если ты, под влиянием гнева, приговоришь к смерти человека, которого он считает своим другом. Ты можешь из-за этого навсегда поссориться со своим сыном.

- Молчи! - воскликнула правительница, взглянув на открытое окно, от которого Флорентин быстро отскочил, так как на него посыпался град щебня и кровь заструилась по его лицу.

- Проклятая чернь! - продолжала она не помня себя от бешенства и сделала движение, чтобы подойти к окну, но ее удержала худощавая рука. Это был почтенный парижский архиепископ Дюшатель, который пользовался уважением всех партий; сама правительница безусловно признавала его авторитет. Его появление, даже при ее гневном настроении, успокоительно подействовало на нее: она замолчала и в недоумении посмотрела на него.

- Милостивая государыня, - сказал медленно архиепископ, - ваша жизнь не должна подвергаться опасности; она слишком дорога для страны и тем более в настоящее время, когда вся Франция тревожится за жизнь вашего сына и нашего короля. Разве вам не известно, какая молва разнеслась в Париже? Никто не знает ее источника, но она кажется вполне правдоподобной, потому что передает подлинные слова вашего сына.

- Какая молва? Я ничего не слыхала...

- Ваша милость не получали писем от короля?

- Нет.

- Но город получил письмо от вашего сына; и содержание его, при всей краткости, поразило ужасом парижан...

- Я желала бы знать содержание этого письма.

- Все потеряно, кроме чести! - написал король Франциск парижанам.

На лицах присутствующих выразился испуг.

- Вы сами читали это письмо? - спросила правительница после некоторого молчания.

- Нет, герцогиня! Никто не читал этого письма, но тем не менее все убеждены, что король действительно произнес роковые слова: "Tout est perdu, hors l'honneur!"

В зале наступила мертвая тишина; на дворе также все стихло; слышен был только шум падавшего дождя и стук копыт быстро приближавшейся лошади, который привлек внимание толпы и заставил ее умолкнуть. Из-за угла показался всадник, забрызганный грязью, и, въехав в ворота отеля, упал вместе с лошадью среди двора, выложенного каменными плитами, сделавшимися скользкими от дождя. Но прежде чем кто-нибудь успел броситься ему на помощь, он быстро вскочил на ноги, и вбежав на узкую лестницу, принялся расстегивать кожаную сумку, висевшую через его плечо. Молча двинулась за ним вверх по лестнице народная толпа; но никто из стоявших у окон приемной залы, ни даже правительница, не обратили на это никакого внимания. Все стояли неподвижно, в ожидании страшной вести, не спуская глаз с прибывшего всадника, которого тотчас же пропустили на середину залы.

Гонец, передав правительнице большой запечатанный пакет, спросил, где он может найти канцлера Бюде, чтобы вручить ему другое письмо.

- Вот он! - послышалось несколько голосов из толпы, ворвавшейся в залу.

В это время правительница, распечатав пакет, громко воскликнула: "Слава Богу, он жив! Это рука моего сына!"

Едва успела она прочесть несколько строк, как худощавая рука Дюшателя прикоснулась к ее плечу. Он потребовал, при громких криках одобрения, чтобы известия, имевшие такую важность для всей Франции, были прочитаны вслух.

Правительница, под влиянием материнской заботливости и отчасти страха, навеянного присутствием толпы, прочла громким, но дрожащим голосом следующее письмо короля:

степени утешит вас. Мне разрешили эту милость, и я прошу вас не предаваться отчаянию и поступать сообразно вашей обычной мудрости. Надеюсь, что Господь не оставит меня! Поручаю вашей заботливости моих детей и прошу доставить подателю моего письма свободный пропуск в Испанию, так как он едет к императору, чтобы узнать, каким образом его величеству угодно будет распорядиться моей участью".

Это бессвязное письмо произвело гнетущее впечатление на всех присутствующих, тем более что в нем чувствовался упадок духа, несвойственный королю Франциску. Правительница едва была в состоянии дочитать последние строки и с громким рыданием упала на руки Бюде, которого она только что хотела предать смерти. Маргарита стояла молча; крупные слезы струились по ее щекам. Молчали и все присутствующие, только время от времени слышались подавленные вздохи.

Архиепископ первый прервал общее молчание и сказал взволнованным голосом:

- Пойдемте в церковь и призовем народ к молитве за короля и Францию! Пусть он молится от всего сердца, как молились израильтяне, когда ассирийцы взяли в плен их царя. Пусть звонят во все колокола, и да взывает каждый о Божьей помощи!

- Сын мой! - воскликнула с громким рыданием правительница, приходя в чувство. - Сын мой в плену! Милосердый Боже, поддержи его! Идите скорее в церковь! Молитесь за него, молитесь о его спасении!

и горделивой, и, как будто сговорившись, поспешно вышли из залы.

Правительница, проводив глазами уходившую толпу, протянула руку Бюде и с рыданием бросилась в объятия Маргариты.

Люди, хорошо знавшие герцогиню Ангулемскую, не удивились ее обращению с Бюде, так как она принадлежала к тем непосредственным натурам, которые всегда действуют под впечатлением минуты. Ей даже и в голову не пришло просить прощения у Бюде в том, что она грозила ему смертной казнью, и, протягивая ему руку, она подумала только о том, что канцлер - один из самых надежных друзей короля и всегда был его любимцем. Мысль о сыне всецело поглощала ее; она знала, что из всех окружающих Бюде и Маргарита всего более огорчены несчастьем, постигшим короля.

- Поезжайте к нему скорее! - воскликнула она, заливаясь слезами. - Ваше присутствие может принести ему хоть какое-нибудь утешение и спасти от отчаяния! Ах, мой бедный Франциск, как бы я хотела взглянуть на тебя!.. Возьмите также с собой графиню Шатобриан; он будет рад видеть ее... Я тотчас же напишу императору и буду умолять его... вестник несчастья еще здесь, и я могу послать с ним письмо...

- Мы не можем помочь ему, пока не узнаем подробно всех обстоятельств...

- Ты прав, Бюде, совершенно прав!

- Посланный привез мне письмо от Шабо де Бриона, не отдавайте никаких приказаний, пока мы не узнаем, что он пишет. Нет ли в нем каких-либо объяснений?..

- Распечатай его скорее и прочти нам! - сказала правительница, опускаясь в изнеможении на кресло.

- Ради Бога, читай скорее! - воскликнула с нетерпением правительница. - Ваши личные дела потеряли для меня всякий интерес! Теперь все изменилось! Я заранее согласна на все, что вы потребуете, если научите меня, как спасти моего сына! Только читай скорее.

Бюде повиновался и прочел без пропусков следующее письмо:

"Люди в несчастии, мой дорогой Бюде, особенно часто думают о своих друзьях, даже не ожидая никакой помощи, потому что воспоминание о них само по себе уже приносит утешение. Со времени нашего отъезда из Фонтенбло я не написал ни одного письма ни вам, ни Франциске вследствие того, что надеялся овладеть моей несчастной привязанностью, упорно избегая всего, что могло напомнить о ней. Но это не удалось мне; и я знаю, что никогда не удастся, даже помимо прибытия Маро, который сообщил нам о том, как недостойно вела себя герцогиня Ангулемская относительно Франциски. Благодаря этому обстоятельству в короле снова проснулось участие к женщине, которую он не умеет ценить, а вместе с тем опять воскресла и моя любовь, вместе с ревностью. По временам - мне незачем скрывать это от вас, мой дорогой Бюде, - я проклинаю судьбу за то, что Франциск мой король и ленный властелин и что я не могу отнять у него ничем не заслуженное им сокровище. Но разве в любви может быть речь о заслугах; она отличается таким же деспотизмом, к которому стремится французский король. Во всяком случае не верьте распространившемуся слуху, будто я принадлежу к числу тех, которые поддерживают в нем стремление к самовластию. Только раз в жизни я пошел по тому же пути, что Бонниве, и в этот единственный и последний раз я наравне с ним способствовал общей гибели. Мы дали битву при Павии; нас разбили наголову и взяли в плен. Цвет нашего рыцарства погиб; наше войско не существует; король Франциск и его верные слуги в руках алчного и беспощадного врага... "

Возглас невольного ужаса всех присутствующих на минуту прервал чтеца.

в этом мире? Поэтому постараюсь насколько возможно дать вам верное описание постигшего нас несчастья; оно будет поучительно в будущем; и в этом смысле я извлеку хоть какую-нибудь пользу из дела при Павии.

У нас не было ни одного предводителя, который совмещал бы в своем лице гениальность с опытностью. В этом главная причина постигшей нас катастрофы, причина разлада в военном совете и тупого упрямства. Не подлежит сомнению, что король - гениальный военачальник, способный на необычайные планы и на быстрый способ действий; никакие трудности не пугают его, не говоря уже о его храбрости, которая не подлежит никакому сомнению. Но у него недостает опытности, чтобы вести войну в больших масштабах, тем более что военное искусство чуть ли не с каждым годом вступает в новые фазисы развития. Что же касается предводителей, то мы, молодые любимцы короля, как Бонниве, Монморанси, Сен-Марсо и ваш покорный слуга, выказали эту же неопытность, а более сведущие люди, как ла Тремуйль, ла Палисс, Лескен де Фуа, Луи д'Ар, не захотели выполнить смелый план короля, вследствие чего в наших действиях не было никакого единства. Все это обнаружилось в страшный день 24 февраля.

Неприятель уже в продолжение четырех недель приближался к нам от Лоди, под предводительством Пескары, Ланнуа и Бурбона. Все наши старейшие предводители, и ла Палисс во главе их, советовали королю снять осаду, так как, в противном случае, он будет заперт между Павией и приближавшимся императорским войском. Мы же, молодежь, были того мнения, что следует во что бы то ни стало продолжать осаду Павии, так как считали неприличным отступить перед государственным изменником Бурбоном. Бонниве со своим обычным высокомерием особенно горячо отстаивал это мнение, а король заранее дал себе слово, что скорее умрет, чем снимет осаду. Таким образом, мы остались на месте и укрепились на левом берегу Тичино, чтобы закрыть неприятелю дорогу в Павию. Фронт наш со стороны Лоди был защищен рвом и валом, а левое крыло расположилось у парка Мнрабелло, окруженного каменной стеной. Здесь мне пришлось сражаться рядом с несчастным герцогом Алансонским..."

- Господи!.. - воскликнула невольно Маргарита, услыхав имя своего мужа.

"Вилла Мирабелло со своим роскошным парком, уже покрытым первой весенней зеленью, представляла собой нечто волшебное. Она долго была любимым местопребыванием миланских герцогов; под деревьями тенистого парка прогуливались некогда поэты и влюбленные. Но с нашим прибытием царившая здесь тишина впервые нарушилась грохотом пушек и стонами умирающих. Во время осады Павии мы прожили с герцогом Алансонским несколько недель на этой вилле, не принимая никакого участия в происходивших стычках. Мы составляли арьергард и потому менее всего рассчитывали очутиться в центре решительной битвы. Стены парка, по своему громадному протяжению, не могли быть защищены надлежащим образом, но мы не придавали этому особенного значения, тем более, что носились слухи, будто у неприятеля такой недостаток в деньгах, что он с трудом содержит своих наемников. Как и следовало ожидать, слухи эти оказались ложными, потому что испанцы нашли в Америке неисчерпаемые сокровища; говорят, что они там добывают золото, как у нас железо! Одним словом, против всякого ожидания, неприятель решил проложить себе дорогу к Павии через парк Мирабелло. Расчет был вполне верен, потому что король должен был оставить свой укрепленный лагерь и поспешить к нам на помощь. В ночь на 24 февраля мы спокойно сидели с герцогом за шахматной доской, как вдруг услышали усиленную канонаду со стороны королевского лагеря и, предполагая, что неприятель случайно попал под огонь хорошо укрепленных батарей Гальо де Женульяка, спокойно продолжали нашу игру и только послали нескольких всадников узнать, в чем дело. Те еще более успокоили нас, так как привезли известие, что неприятель под прикрытием ночи делает попытки прорваться через ров в лагерь короля. Между тем испанцы в это время усердно трудились у стены парка и пальба была начата ими с единственной целью заглушить шум производившихся работ, так что мы только на рассвете заметили, что в стене пробита брешь от тридцати до сорока туазов и что испанская армия идет форсированным маршем через парк по направлению к Павии. Вы можете себе представить, с какой поспешностью бросились мы в ряды неприятеля. Сначала все шло как нельзя лучше; мы атаковали испанцев с фланга, а старик Гальо встретил их пушечными выстрелами со своих батарей. Как живительно действовал на нас тогда свежий утренний воздух и восходящее солнце; мы видели, как падали испанцы под пулями Гальо, как разорвались их ряды и они бросились врассыпную. Но тут счастье неожиданно изменило нам; я только что послал гонца к королю с радостным известием, что нам удалось расстроить неприятеля с фланга и взять несколько пушек, как сам король, видя бегущих врагов и преждевременно уверенный в победе, бросился из лагеря со своими жандармами и смело напал на неприятеля. Бурбон и Пескара должны были торжествовать в этот момент, потому что король своей поспешностью не только лишил себя крепкой позиции, но, заслонив от нас неприятеля, принудил к бездействию. Гарнизон Павии тотчас же воспользовался оплошностью короля, чтобы выйти из города, под предводительством храброго Антонио де Лейва, и на наших глазах присоединился к войску Пескара и Бурбона, потому что в лагере не было достаточно людей, чтобы остановить его. Тут началась настоящая битва. Хотя мы потеряли выгодную позицию, но были настолько воодушевлены и исполнены мужеством, что, быть может, успех остался бы на нашей стороне, если бы каждый из нас исполнил честно свою обязанность. К несчастью, этого не случилось, чему я сам был свидетелем...

храброе войско немецких наемников в числе 5000 человек; правым флангом командовал ла Палисс. В этом порядке стояли мы в момент начала битвы; никогда не забуду я величественной картины, которая представилась тогда моим глазам. Яркое южное солнце освещало всю нашу боевую линию, начиная от старого ла Палисса, выехавшего вперед с целью взглянуть на расположение войск, до равнодушной физиономии супруга герцогини Маргариты, который стоял в стороне у левого фланга и безучастно оглядывался по сторонам. В центре рельефно выдавались фигуры двух всадников: короля Франциска в великолепном панцире и шлеме с белыми перьями и храброго герцога Суффолька, последнего отпрыска английского королевского дома Иорков. Последний предводительствовал у нас немецкими наемниками; его мрачная, угрюмая наружность представляла резкий контраст с его белою лошадью и данным ему прозвищем "белый конь". Первый натиск неприятеля был с этой стороны, потому что Бурбон направил своих немецких наемников на наших немцев; эти люди ринулись друг на друга, как разъяренные медведи. Швейцарцы не поддержали вовремя наших немцев, которые были осилены большинством; "белый конь" пал мертвый. Победа осталась за изменником Бурбоном, который устремился на наш правый фланг и разбил его. Старый ла Палисс не дожил до этого момента; его лошадь была смертельно ранена; толпа неприятелей окружила его, и один неаполитанский капитан отнял у него шпагу. Но тут какой-то испанец из зависти, что не ему достался такой важный пленник, прицелился из своего ружья и убил наповал нашего старого маршала.

Что это был за ужасный день! Как вы можете себе представить, король не оставался праздным и работал наравне с нами. Предводительствуя своими жандармами, он разрывал один за другим ряды неприятельской конницы и собственноручно убил маркиза Сен-Анжа, потомка знаменитого албанского вождя Скан-дер-Бега, и еще четырех или пятерых военачальников. "Да здравствует король Франциск!" - кричали окружавшие его сеньоры, не уступая ему в храбрости и скашивая вокруг себя врагов, которые падали направо и налево. Мы, вероятно, справились бы с испанцами, если бы Пескара не прибегнул к одному средству, которое ни в каком случае нельзя назвать рыцарским, но которое увенчалось полным успехом. Он направил на нас двухтысячный отряд бискайских стрелков, ловких и хитрых как лисицы, которые моментально рассеялись между неприятельской и нашей конницей. Мишенью для них должны были служить блестящие панцири наших рыцарей и военачальников, издавна пользовавшихся военной славой. Быстро один за другим упали с лошадей: Луи де ла Тремуйль, Луи д'Ар - учитель и друг Баярда, Сан-Северин - шталмейстер короля, маршал Фуа - брат Франциски и множество других. Но все еще развевались перья на шлеме короля и ему удалось пробраться вперед; Пескара был сброшен с лошади и ранен; Ланнуа принужден был отступить, так что в этот момент победа казалась еще возможной. Я бросился вперед со своими людьми на помощь королю, который врезался в ряды неприятеля, но тут, к ужасу своему, заметил, что налево и сзади меня неожиданно образовалось пустое пространство. Герцог Алансонский, видя, что значительная часть войска уничтожена, лучшие из военачальников убиты, окончательно потерял голову и, скомандовав: "Sauve qui peut", обратился в постыдное бегство со всеми жандармами левого фланга..."

- Остановитесь на минуту, - сказал архиепископ, прерывая чтеца, - герцогине Алансонской сделалось дурно.

- Дитя мое, опомнись! - воскликнула правительница, бросаясь на помощь дочери. - Твой негодный муж не заслуживает ни малейшего сожаления, он погубил короля своей трусостью.

- Мне сделалось дурно не от участия к нему, а от стыда, что я должна носить его имя, - ответила Маргарита, открывая глаза.

Канцлер продолжал читать:

"Роковое "Sauve qui peut" оказало свое действие; швейцарцы оставили меня и бросились вслед за герцогом Алансонским; когда я оглянулся, то увидел многочисленную толпу людей, бежавших врассыпную по Миланской дороге. С этого момента гибель наша сделалась неизбежной, потому что вся тяжесть битвы легла на короля и окружавших его сеньоров!.."

- Нет, я не имею права жаловаться, - сказала правительница взволнованным голосом. - Мне остается только благодарить Бога, что он спас жизнь моему сыну в этот ужасный день! Кончайте скорее письмо, мой дорогой Бюде!

"Неприятель со исход этого дня; он не хотел его пережить; с непокрытой головой, запыленный, окровавленный, он делал знаки Дисбаху, предводителю бежавших швейцарцев, чтобы тот приблизился к нему. Затем я видел, как они вдвоем бросились прямо на штыки бурбонских наемников и упали замертво; в то же время толпа неприятелей отрезала короля от его вой-нов, а он, покрытый кровью с головы до ног, сражался один, пока наконец его конь не взвился на дыбы и рухнул на землю вместе с ним..."

-- Пресвятая Дева! - воскликнула правительница. "В этот же момент я также полетел с моей раненой лошадью и так как не мог сразу освободиться от тяжести лежавшего на мне животного, то поневоле видел то, что происходило вокруг меня. Бурбон искал Бонниве, чтобы убить его, и я слышал, как он бранился, думая, что жертва его мести ускользнула от него. Но тут вид убитого врага обезоружил его: "Несчастный! - воскликнул Бурбон, наклоняясь к трупу, - ты виноват в бедствиях, постигших Францию и меня!" Как будто Бонниве советовал ему изменить отечеству! Когда меня вытащили из-под лошади, все было кончено. Король сам освободился от своего коня и сражался пеший как лев, не обращая внимания на своих друзей, которые советовали ему положить оружие. Его, наверно, постигла бы участь маршала ла Палисса и других военачальников, если бы в это время к нему не подошел сообщник Бурбона Помперан и не заговорил с ним. Помперан упрашивал его довериться Бурбону, но король Франциск возразил с гневом, что он не хочет иметь дело с изменником. Тогда позвали неаполитанского вице-короля Ланнуа, который принял на коленях окровавленную шпагу короля Франциска и предложил ему взамен свою.

Вот вам верное описание несчастной битвы при Павии, мой дорогой Бюде. Французское войско уничтожено, большая часть его перебита, остальные взяты в плен. Из наших в руках неприятеля: король Наваррский, граф Сен-Поль, Флеранж, Монморанси и Клеман Маро, который был ранен и взят в плен одновременно с королем. Испанцы так очарованы беспримерной храбростью короля и так ухаживают за ним, что иногда нам кажется, что все это был сон и мы у себя дома. Одни только раны постоянно напоминают нам жестокую действительность. Я слышал сегодня, что короля намереваются увезти в какую-то крепость, чтобы умерить восторг немецких наемников, которые хотят иметь его своим предводителем. Кончаю мое длинное послание, чтобы передать его гонцу, которому дали разрешение отвезти правительнице письмо короля. Победа неприятеля так велика, что он не придает никакого значения нашим письмам. Постарайтесь утешить графиню Шатобриан; мое сердце обливается кровью, когда я думаю о ее горе.

После чтения письма наступила минута гробового молчания. Шумные восклицания горестного удивления заменились печальным раздумьем; каждый мысленно взвешивал последствия неожиданного исхода войны, так как существование Франции теперь висело на волоске. Она лишилась всего войска, военачальников и храброго короля, а победитель Павии, император Карл V, со всех сторон угрожал ей, начиная с Фландрии и Брабанта до Франшконте и Средиземного моря. Император мог беспрепятственно проникнуть через Пиренеи в качестве испанского короля и, как союзник Англии, предоставить этому непримиримому врагу Франции северные провинции, а победителя Бурбона наградить южной Францией. Таким образом, казалось, что было достаточно одного мановения грозного императора, чтобы вычеркнуть имя Франции из списка европейских государств.

она приказала слуге придвинуть маленький стол к креслу, на котором сидела, и подать письменный прибор с судейского стола. Грудь ее высоко подымалась от волнения, но она писала твердой рукой. Стоявший возле нее Бюде, взглянув на начало письма, прочел: "Mon bon fils" и мысленно решил, что правительница пишет королю Франциску, тем более что перо ее двигалось по бумаге без малейшей остановки. Она писала письмо за письмом. Одно из них было к императору: она умоляла его поступить по-королевски с ее сыном; другое - к начальнику Марсельской гавани, с приказом послать французские галеры к итальянской границе; остальные письма были адресованы к Лотреку, герцогу Вандомскому и к герцогу Гельдерну, с требованием собрать новые наемные войска. В этих письмах герцогиня Ангулемская выказала всю свою способность к правлению и редкое самообладание, которое было ей тем необходимее, что страшная весть о плене короля распространилась по городу с быстротой молнии, и можно было ежеминутно ожидать шумных проявлений неудовольствия со стороны толпы.

Маргарита сидела неподвижно у стены, погруженная в свое горе. Она никогда не любила своего мужа, который теперь таким недостойным образом погубил ее брата и Францию; она принесла себя в жертву браку по приличию, и ее жертва не только оказалась напрасной, но принесла самые горькие плоды. Дюпра стоял на прежнем месте, у судейского стола, и с ужасом думал о том, что несчастье страны может повлечь за собой и его падение. До сих пор он заботился только о том, чтобы заслужить благосклонность королевского дома, и из желания угодить королю и правительнице обходился деспотически с парламентом. Зная хорошо настроение парламента, он не мог сомневаться, что с этой стороны ему грозит неминуемая опасность потерять свое высокое положение и даже, быть может, свободу и жизнь. Флорентин также чувствовал некоторое беспокойство, потому что желание правительницы послать Франциску к королю не предвещало ему ничего хорошего. Один Бюде радовался благоприятной перемене, которая могла произойти от этого в судьбе графини Шатобриан. Он надеялся, что с ее возвышением исполнится его заветная мечта - ввести основательное образование во Франции и произвести реформу в католической церкви. Хотя он искренне любил короля и более чем кто-нибудь сожалел о постигшей его участи, но как ученый-теоретик не придавал особенного значения последним политическим событиям, предполагая, что все уладится само собой и для Франции наступит золотой век с распространением высшего образования среди народа. Ему и в голову не приходило, что фанатики господствующей религии могут воспользоваться бедственным положением страны для окончательного уничтожения реформации и что теперь для короля, более чем когда-либо, выгодный политический брак сделался настоятельной необходимостью. Занятый своими предположениями, он внимательно следил за каждым движением правительницы, выжидая момент, когда она перестанет писать, чтобы заговорить с нею. Он был уверен, что мать короля с

радостью согласится на его предложение ехать за Франциской с герцогиней Алансонской и позволит ему проводить обеих женщин к королю.

Но правительница не переставала писать; и только скрип ее пера и однообразный шум падавшего дождя нарушали тишину парадной залы отеля Турнель.

Бюде, стоя спиной к выходной двери, вдруг заметил по беспокойству, выразившемуся на лице Дюпра, что произошло нечто необыкновенное. Оглянувшись, он увидел черные фигуры членов парламента, которые входили один за другим в залу и становились полукругом у дверей.

Дюпра сделал движение, как будто хотел присоединиться к своим товарищам, но тотчас же отказался от своего намерения. Неизвестно, боялся ли он потревожить правительницу или его приковали к месту ледяные взгляды тех людей, над которыми он до сих пор властвовал безгранично.

"Не желал бы я быть на его месте, - подумал Бюде, вглядываясь в бледное лицо Дюпра. - Видно, упреки совести не пустое слово! Даже этот бессердечный и смелый человек сделался робким и застенчивым..."

Наконец правительница подняла голову и увидела черные фигуры членов парламента. Их появление поразило ее, как неожиданный удар грома, потому что в этом заключался протест против ее правления; она знала, что это послужит началом трудной борьбы, где ей придется шаг за шагом отстаивать свою власть. Но она обладала достаточной силой воли, чтобы скрыть свою тревогу, и бросила смелый, вызывающий взгляд на мрачные морщинистые лица своих противников. Привычка властвовать играет важную роль в умении пользоваться властью. Члены парламента вполне сознавали правоту своего дела, но полувопросительный, карающий взгляд правительницы привел их в смущение, и они почувствовали себя в положении подсудимых. Она не сказала им ни одного слова, но подозвала слугу и отдала ему немое приказание жестом руки.

Слуга вышел. Правительница медленно сложила письма одно за другим, а затем подошла на несколько шагов к представителям парламента. Вице-президент счел эту минуту удобной, чтобы начать свою речь, но она остановила его.

--

- Вы верны себе! - продолжала правительница, вторично прерывая вице-президента. - И всегда придумываете какие-нибудь затруднения. Само собою разумеется, что в минуту, когда государство в опасности, вы первые употребите все усилия, чтобы посеять раздор, хотя вам хорошо известно, что теперь согласие необходимее, чем когда-либо. Благодаря этой незавидной роли вы были удалены от власти и в недалеком будущем окончательно потеряете всякое значение, если будете действовать тем же способом...

Слуга принес канделябр с двумя зажженными свечами и поставил на стол, где лежали письма, написанные правительницей, затем положил сургуч, печать и шелковые шнурки. Правительница села у стола и начала перебирать письма, но, услышав шум, остановилась. В залу вошла толпа прилично одетых горожан и остановилась у дверей, возле членов парламента. Это были представители парижского муниципалитета; правительница знала, что и они явились не с целью выражать ей свои соболезнования по поводу плена короля. Нервное подергивание ее губ ясно показывало, что она не чувствовала в себе достаточно силы, чтобы преодолеть все те препятствия, которые она встретила на своем пути, и видела, что ей придется поневоле сделать некоторые уступки. Но ей нужно было выиграть время, чтобы обдумать свое настоящее положение, и она с видимым равнодушием занялась отправкой писем. Запечатав первый пакет, она велела позвать приехавшего гонца, стоявшего в углу залы, и, подавая ему открытый лист с королевской печатью, сказала:

- Ты получишь щедрую награду за свою услугу. Хотя ты принес нам печальную весть, но все-таки несчастье не так велико, как мы воображали себе. Окажи нам еще услугу и доставь это письмо в Мадрид. Чем быстрее исполнишь ты наше поручение, тем скорее вернется французский король в Париж. Возьми этот лист и поезжай с Богом!

Правительница запечатала еще три письма и передала их слуге.

- Вот это письмо, - сказала она громким голосом, - ты отправишь немедленно герцогу Гельдерну; пусть посланный летит стремглав и передаст от меня герцогу, чтобы он, не теряя ни минуты, привел в Париж своих немцев; это письмо ты пошлешь герцогу Ги-зу, он также должен привести сюда войско из Шампани; а это - графу Лотреку де Фуа, которому я отдала приказ занять Савойскую границу!

Слуга вышел; но правительница все еще стояла спиной к дверям и, машинально взяв со стола незапечатанное письмо, разглядывала его. Между тем дождь все усиливался; две восковые свечи тускло освещали мрачную залу.

Вице-президент опять нарушил общее молчание, и правительница не имела теперь никакого предлога, чтобы остановить его. Он изложил, в кратких, но сильных выражениях, жалобы парламента, права которого уже несколько лет нарушались королем. Парламент, признавая законность прежних церковных постановлений, не изъявлял своего согласия на конкордат, который постоянно приводится в действие правительством как непреложный закон. Парламент требует, чтобы все места на государственной службе на будущее время не покупались бы за деньги, и в особенности места судей, так как это крайне унижает звание. Парламент настоятельно требует уничтожения чрезвычайных комиссий. Они лишают подсудимого предоставленного ему права на свободный приговор судьи и унижают закон, делая его орудием власти. Таким способом, добавил президент, Семблансэ был неправильно осужден на казнь вследствие пристрастия комиссии, которая из-за личных целей решилась на убийство человека, пользовавшегося общим уважением за свою честность. В заключение мы должны заявить, что наш президент был главным виновником всех этих беззаконий, и данной нам властью объявляем его недостойным того поста, который он занимал до сих пор, и настоятельно требуем, чтобы он отказался от своей должности и явился перед судом парламента.

- Да, Дюпра! - послышалось разом несколько голосов. - Мы будем судить его за смерть Семблансэ!

- Не ожидала я подобных требований и еще в такую неблагоприятную минуту! - сказал правительница после некоторого молчания.

- Пусть несчастья, постигшие нашу страну, послужат по крайней мере в пользу прав французских граждан, которые едва не были уничтожены самовластием короля Франциска. Небо наказало его! Меч, на который более всего рассчитывал король, выпал из его рук, и для нас не может быть более удобной минуты, чтобы вытребовать то, что отнято у народа. Битва при Павии была прямым следствием беззаконных действий правительства. Вы открыто покровительствуете распространению ереси; разве можете вы ожидать от нас соблюдения данной вам присяги, когда вы позволяете открыто осуждать нашу святую религию. Мы требуем суда над еретиками!

- Предайте суду еретиков, - закричали в один голос члены парламента и представители муниципалитета, подступая все ближе и ближе к правительнице, которая невольно смутилась и бросила тревожный взгляд на Дюпра и Бюде и, казалось, обдумывала: не пожертвовать ли ей этими двумя людьми, чтобы утишить разразившуюся бурю.

архиепископа, указывая глазами на разъяренную толпу. Дюшатель с трудом поднялся с кресла и, выйдя на середину залы, сделал знак, что желает говорить.

В зале тотчас же водворилась тишина; но едва архиепископ успел сказать несколько слов, как опять поднялся шум.

- Чего вы медлите, господа? - крикнул кто-то из толпы представителей парижского муниципалитета. - Валуа не может больше защищать Францию и Париж; мы должны сами приняться задело! Арестуйте Бюде, он портит наших сыновей своим бестолковым воспитанием! Он еретик; из-за него мы попали в беду!..

- Жаль, что он так худощав и не годится на жаркое! - заметил один толстяк, медник по ремеслу, который пользовался большим авторитетом в своем квартале и считался остряком. - Но это не беда! В нынешние тяжелые времена и еще во время поста ничем не следует брезгать, схватите его!

Этого возгласа было достаточно, чтобы вся толпа парижского муниципалитета ринулась вперед, чтобы схватить оторопевшего канцлера. Правительница поспешно отошла в сторону и отдала какое-то приказание стоявшему возле нее Флорентину, который незаметно вышел из залы. Но тут перед толпой неожиданно явилась герцогиня Алансонская, которая до этого момента не принимала никакого участия в том, что происходило вокруг нее. Видя неминуемую опасность, угрожавшую любимцу ее брата, она решила защитить его хотя бы ценою собственной жизни и, схватив шпагу одного из членов парламента, подняла ее над головами толпившихся впереди зачинщиков. Те невольно отступили при виде блеснувшего оружия; в зале опять наступила минутная тишина.

сестра короля, принадлежу к роду Валуа и что меня постигло неслыханное горе! Мой недостойный муж, благодаря своей трусости, был главным виновником поражения при Павии...

- Тем хуже для нас, - возразил медник, - если кровные принцы, при своем высокомерии, еще отличаются трусостью!

Шум все усиливался, так что вмешательство герцогини, по-видимому, еще больше усилило волнение толпы; архиепископ Дюшатель напрасно возвышал голос, призывая к спокойствию. Члены парламента самовольно арестовали ненавистного для них Дюпра, в то время как представители муниципалитета схватили канцлера Бюде. У тех и других была одна цель: положить конец владычеству женщин из дома Валуа и провозгласить регентом герцога Вандомского, который, после мужа Маргариты, имел на это наибольшие права. Они уже собирались удалиться со своими пленниками, но их остановило неожиданное появление многочисленного отряда королевских телохранителей, призванных Флорентином по приказанию правительницы. Они вошли мерным шагом и, прокладывая себе дорогу алебардами, заняли всю середину залы от дверей до противоположной стены. Испуганная толпа поспешно расступилась перед ними на обе стороны. Правительница спокойно смотрела на эту сцену, и, когда в зале наступила мертвая тишина, она сказала, возвысив голос:

- Я требую, чтобы парижский парламент выдал своего вице-президента за непочтительное обращение с нами; пусть он ожидает в Шателэ результатов жалобы, поданной им на канцлера Дюпра. Парижский муниципалитет должен выдать медника Дюренна! - продолжала правительница. - Если муниципалитет еще раз позволит себе поступать так, как сегодня, то Дюренн будет немедленно казнен. В случае если вам угодно будет вести дальнейшие переговоры, то вы можете обратиться к герцогу Вандомскому; ему будет нетрудно разрешить ваши недоумения, так как на помощь ему скоро явятся Гельдерн и Гиз со своими войсками!

как только телохранители очистили им дорогу.

В ту же ночь правительница отправилась в Лион, чтобы сделать некоторые распоряжения относительно набора войск на юг и защиты границ. Герцогиня Маргарита и Бюде выехали вслед за ней с целью разделить плен короля и утешить его в несчастье; в Авиньоне к ним должна была присоединиться графиня Шатобриан, которую они вызвали через особого гонца.

В настоящем случае правительница действовала под влиянием материнского великодушия и готова была пожертвовать всеми предрассудками, чтобы облегчить печальное положение сына.

- Я не придаю никакого значения тому мнению, которое я составила о графине Шатобриан, - сказала правительница, прощаясь с Бюде, - она дорога моему сыну; я не хочу лишать его общества любимой женщины, ему необходимо утешение. С переменой обстоятельств прошел и мой гнев против вас, Бюде; теперь вы можете вполне рассчитывать на мое покровительство. Мой сын всегда дорожил вашей дружбой; похлопочите о его освобождении и постарайтесь избавить нас от печальных последствий битвы при Павии. Благодаря вашему последнему посольству к папе вас знают в Ватикане, и вы сами имели возможность изучить политическое положение Италии; поэтому, более чем кто-либо, вы можете извлечь пользу из того неудовольствия, которое должно было возбудить в итальянцах усиление власти императора Карла. Вы найдете в Италии готовую почву; народ ненавидит испанцев; остерегайтесь только Ланнуа, который всей душой предан императору, а с Пескарой вы можете смело вступить в сношения, он умный человек и сумеет уговорить Бурбона. Но, разумеется, прежде всего постарайтесь освободить моего сына; посоветуйте ему признать себя пленником Италии, а не императора. Употребите все свое влияние, чтобы его перевели в какой-нибудь приморский город. Поезжайте скорее, мы должны дорожить каждой минутой...