Римский король.
Глава V

V

Брачный контракт Анрио и Алисы был подписан в большой гостиной замка Комбо. Император, согласно своему обещанию, присутствовал на этой церемонии, прибыв к Лефеврам в сопровождении Дюрока и еще нескольких офицеров свиты.

Алиса, восхитительная в белом туалете, сияла счастьем. Анрио, счастливый не меньше ее, отрывал взоры от своей юной подруги лишь с тем, чтобы бросить взгляд, полный глубокой благодарности, на маршала Лефевра и герцогиню Данцигскую; свежие и добрые лица этой почтенной четы выражали удовольствие при виде состоявшегося наконец союза двоих детей, которые выросли вместе и сон которых баюкала пушечная пальба. Радость жениха усиливалась еще более производством в полковники стрелкового полка. Этот приказ был свадебным подарком императора.

После церемонии хозяева замка повели молодых обрученных и некоторых избранных гостей в парк; там начались увеселения и народные праздники, которым предстояло продолжаться несколько дней.

За одним из столов, накрытых перед замком на лужайке, где уже сидели и угощались крестьяне, ораторствовал сухопарый, долговязый мужчина, на голову выше всех остальных пирующих, окруженный множеством любопытных голов, склоненных ушей, разинутых ртов. На нем было длинное синее пальто с металлическими пуговицами, аккуратно застегнутое, а на голове треуголка, надетая набекрень. В петлице у него алела красная ленточка. К пуговице пальто была прицеплена большая и толстая трость на кожаном ремешке. Порой он поднимался из-за стола, отцеплял трость и ловко вертел ею вокруг себя, сопровождая это упражнение тремя или четырьмя возгласами: "Да здравствует император! Да здравствует маршал! Да здравствует герцогиня!" Затем, довольный, успокоившийся, великан опять вешал трость на пуговицу, снова садился на свое место за столом и принимался пить, есть и разглагольствовать, служа предметом восхищения для всего люда, составлявшего как бы его двор.

Один из гостей осмелился обратиться к нему с вопросом.

- Итак, значит, господин ла Виолетт, - сказал крестьянин, с изумлением разглядывая одного из героев великой армии, - вы разговаривали там с императором?

- Вот как сейчас с тобой, простофиля! - ответил ла Виолетт, ставший теперь управляющим имением Лефевра.

- А что сказал вам государь, господин ла Виолетт?

- А вот... однажды... он нашел меня в одном месте, где было страх как жарко, несмотря на зимнюю пору. Это было пятнадцатого ноября тысяча семьсот девяносто шестого года; в то время я был моложе пятнадцатью годами, ребята!

- А вы были тогда таким же высоким, господин ла Виолетт?

- Немного повыше, новичок! В то время мы застряли в болотах около Вероны, в Италии. Австрийцы окружали нас; им хотелось, чтобы мы угостили своей кровью болотных пиявок. Альвинзи, австриец, ожидал только подкрепления в сорок тысяч человек, чтобы напасть на нас. Ну и что же сделал тогда генерал?

- Наполеон? Не так ли?

- Да, генерал Бонапарт, сделавшийся нашим императором. Генерал сказал нам тогда: "Ребята, численность не на нашей стороне, надо прибегнуть к хитрости. Все эти болота перерезаны шоссейными дорогами, где колонна энергичных людей может оказать сопротивление и пройти. Неприятель, гораздо более сильный, чем мы, теряет преимущество в численности и будет вынужден сжаться вместо того, чтобы развернуть свои батальоны. Вступим на эти скверные дороги. Видите вон ту деревню? Она называется Арколе, Я хочу там позавтракать. Вперед, ребята!" И мы двинулись...

- Арколе? Никак, там был мост? - спросил один из соседей ла Виолетта.

- Да, знаменитый! Его защищали сорок орудий, не считая стрелков, кавалерии, резерва. Одним словом, сунувшись туда, мы были встречены адским огнем. Самые стойкие начали колебаться, ружейная пальба и картечь осыпали мост градом пуль. Не было никакой возможности двинуться вперед! Ужасное и странное зрелище представлял этот пустой, окруженный рвами мост, по которому никто не решался пройти. Ожеро не знал, что делать, чтобы увлечь за собой войска. Вдруг в начале моста послышался громкий гул голосов. Туда приближался генерал Бонапарт. Он тотчас спросил, в чем дело, увидел собственными глазами опасность, колебание солдат, потерю инициативы. Тогда он слез с коня и крикнул: "Знамя! Подать мне знамя!" Ему принесли знамя тридцать второй полубригады. Он поднес к губам священную ткань, потом, схватив штандарт за древко, бросился к мосту, крича: "Вперед!" За ним мы повалили гурьбой, кое-как. Без строя, опьяненные, яростные, слепые и безумные, мы шли! Люди бежали по мосту, осыпаемые дождем пуль. Знамя, развевавшееся над головой Наполеона, казалось парусом корабля, который треплет буря. Ланн, Бон, Мюирон опередили генерала, пытаясь прикрыть его своим телом. Мюирон, его адъютант, упал, сраженный предназначенной для него пулей. Тут я кинулся вперед... - Ла Виолетт сделал передышку. Он точно припоминал подробности и подыскивал ускользавшее от него слово. Наконец он продолжал: - Ах, вот как было дело! Когда Мюирон упал, Ланн кинулся к Бонапарту справа, чтобы прикрыть его своей грудью от ружейного огня, направленного с левой стороны моста. Оттуда генерал не был защищен. Я с моими барабанщиками, бешеными ребятами, мальчишками восемнадцати лет, находился все время в первом ряду... Иногда еще ближе к неприятелю... и - честное слово! - чтобы поддержать генерала, я приказывал барабанить во всю мочь. Увидев, что Мюирон упал, я бросился к генералу и выпрямился. За моей спиной он был под прикрытием... преимущество роста... вы понимаете?.. Вот тут генерал и обратился ко мне...

Подобно актеру, который замедляет свою речь для вящего эффекта, ла Виолетт остановился, обводя слушателей властным взором.

Все напряженно ждали продолжения.

- Итак, - продолжал бравый тамбурмажор, - великий человек сказал мне среди грохота: "Дуралей!" Да, помнится, что он назвал меня дуралеем, хотя трудно было расслышать хорошенько из-за проклятой пальбы. - "Наклонись же, ведь тебя убьют!" Тут я ответил ему, отдавая честь, как полагается перед начальством: "Ваше превосходительство, я для этого и стою здесь. Если меня убьют, атаку будут бить по-прежнему; но если падете вы, кто же без вас поколотит австрийцев?"

- Это было отлично сказано! А что же ответил генерал?

- Ничего. Некогда было. Жестокий артиллерийский залп сбросил нас всех в болото, разрушив часть моста. Вот-то мы побарахтались в иле, ребятушки! Но не беда! Я по-прежнему заставлял моих малышей-барабанщиков бить атаку, а генерал как ни в чем не бывало держал развернутое знамя над головой. Кончилось тем, что мы все-таки перешли этот дьявольский мост и опрокинули Альвинзи в болото, где он собирался отдать нас на съедение пиявкам! Вот, друзья мои, когда я впервые разговаривал с Наполеоном. Потом мы толковали с ним во время сражения под Иеной, под Данцигом, под Фридландом... Да еще это не кончено, надеюсь вполне, что не кончено! - заключил ла Виолетт, ища сочувствия со стороны крестьян своим воинственным предсказаниям.

После его последних слов наступило некоторое молчание. Наконец один из крестьян, по имени Жан Соваж, фермер маршала Лефевра, здоровенный хлебопашец под сорок лет, поднимая в знак дружбы свой стакан, сказал ла Виолетту:

- За ваше здоровье, господин управляющий! Пью за храброго, истинного француза, а все мы, крестьяне провинции Бри, - люди бесхитростные. Мы выслушали ваш прекрасный рассказ, и, поверьте, наши сердца бьются при воспоминании о всех этих великих сражениях, в которых вы были одним из действующих лиц. Бонапарт выказал беззаветное мужество на Аркольском мосту. Он увлек за собой армию, он, чье место было не в первом ряду при сражении, так как ему следовало руководить войсками вместо того, чтобы рисковать своей жизнью наравне с простым солдатом; он показал в тот славный день, что умеет при случае рискнуть собой и пренебречь глупой смертью... И потому мы восхищаемся им как полководцем и любим его как императора. Но нам кажется что он достаточно приобрел славы своим оружием и что ему пора отдохнуть на лаврах. Вот что чувствуем мы, бриарские земледельцы, господин ла Виолетт!

- И вы правы, друзья мои, желая сохранения мира! - произнес могучий голос позади них. - Надеюсь, ничто не оторвет вас больше от ваших полей и домашних очагов.

То был Лефевр, который под руку с Алисой водил гостей по лугу, где накрытые столы и откупоренные бочки с вином придавали живописной местности вид веселой ярмарки во фламандских краях.

Ла Виолетт поднялся, узнав голос маршала. Он взял на караул своей тростью и проворчал:

- Значит, полно драться? Значит, заржавели?

- Что такое бормочешь ты себе под нос? - спросил Лефевр. - Франция, старина ла Виолетт, стяжала достаточно славы, чтобы не гоняться за новыми победами. Император, после того как все его желания удовлетворены, когда он испытал великую радость сделаться отцом, и рождение наследника оградило отныне его династию от роковых случайностей и перемен судьбы, поймет, я полагаю, что пора дать своему народу отдых, спокойствие, блага мирной и трудолюбивой жизни. Впрочем, так чувствуют все боевые товарищи его величества. Пусть император спросит мнение своих маршалов, тогда он убедится, что никто не желает больше войны!

своим богатством. Одним словом... дан приказ разоружаться. Ну что ж, да здравствует мир! Да здравствуют радость и картошка! - воскликнул отставной тамбурмажор, завертев своей тростью со стремительностью, проникнутой досадой и горькой иронией.

Тут снова повел речь Жан Соваж:

- Господин маршал прав, когда он, борец и герой, заявляет, что было бы благоразумно дать Франции передышку и что пора перестать воевать. Если бы спросили страну, то она еще более маршалов пожелала бы мира. Дай Бог, чтобы рождение наследника даровало его нам!

В эту минуту супруга маршала Лефевра, которую вел Анрио, подошла к пирующим и сказала, протягивая руку Жану Соважу:

- Хорошо сказано, молодчик! Ты крестьянин, я также дочь земли и знаю, как больно для тех, кто ее возделывал, видеть хлебное поле, затоптанное конницей, смятое пехотой, взрытое артиллерией. Я знаю, что после войны монархи сходятся и задают множество блестящих празднеств, тогда как по деревням стоит стон, а женщины в трауре преклоняют колена перед крестами, представляющими далекие братские усыпальницы, безвестные одинокие могилы, рассеянные в Испании, в Моравии, в Польше. Да, вы правы, друзья мои, что желаете мира. Но будьте уверены, что народ, который изнеживается, вскоре будет вынужден вести самую худшую из войн - ту, которую ему навяжут против воли, которую он поведет нехотя, без увлечения и горячности... - Екатерина Лефевр остановилась на минуту, после чего продолжала: - Европа в данный момент перерезана угрожающими подземными течениями. Каждую секунду может произойти внезапный взрыв... Европейские правители по-прежнему страшатся Наполеона, однако вместе с тем и ненавидят его. В их глазах он смелый солдат, основавший свой трон не только на победах, но также и на французской революции. Он защитник равенства. Лишь во Франции можно встретить маршала и герцога из крестьян, как Лефевр, а супругу маршала и герцогиню из крестьянок, как я, которую называли когда-то Сан-Жень! Друзья мои, станем радоваться тому, что мы наслаждаемся миром; воспользуемся его благами, но не будем страшиться того дня, когда понадобится снова взять в руки оружие. Пожалуй, вам всем предстоит в скором времени зарядить его, но уже не ради умножения славы и вящего возвеличения имени Наполеона, а ради защиты своих полей и спасения отечества!

Жан Соваж встал и, обнажив голову, торжественно произнес сильным голосом:

- Ваша светлость, и все вы, собравшиеся сюда праздновать свадьбу приемного сына нашего возлюбленного хозяина, водившего к победе многих из нас, мы громогласно заявляем, что желаем здравствовать и благоденствовать императору с Римским королем; мы надеемся, что он сумеет удержать за Францией ее теперешнее место в мире и сохранить нерушимые границы республики. Но мы, смиренные, малые труженики полей, составляющие громадную массу нации, мы желаем также слышать отныне пушечную пальбу лишь по поводу празднования радостных событий. Мы хотим, чтобы Франция смогла, наконец, перестать быть лагерем, который вечно оглашается грохотом и звоном оружия. Кровь нашей молодежи оросила в достаточном количестве сто полей сражения. Не так ли, ребята? - прибавил фермер, обращаясь к крестьянам и ища их одобрения.

И все воскликнули единодушно:

- Да! Да! Вот именно! Жан Соваж, ты говоришь правду!

- Но если мы хотим мира, то пусть император знает, что мы не плохие граждане, - с уверенностью продолжал фермер. - В тот день, когда, к несчастью, победа изменила бы нам, когда неприятель в отместку добрался бы даже до наших жилищ, чтобы надругаться над нашей бесполезной храбростью, - в тот день, когда мы в свою очередь познали бы скорбь поражения и ужасы вражеского нашествия, мы поднялись бы всей массой, покинули бы лошадей, пашни, жен и детей, и каждый из нас исполнил бы свой долг. Мы показали бы изумленным завоевателям, на что способны французские крестьяне, когда они вооружатся вилами.

- Я передам императору ваши пожелания и ваши патриотические слова, мой друг, - растроганно сказал Лефевр, - но надеюсь, что никогда не понадобится напомнить вам их. У нас есть наши сабли и ружья для отпора неприятелю, если бы он когда-нибудь осмелился явиться сюда; берегите свои вилы для того, чтобы ворошить сено, а ваши цепы, чтобы молотить хлеб! До свидания, Жан Соваж! Друзья мои, желаю вам всем веселиться и доброго здоровья!

И маршал удалился с гостями, сопровождаемый приветственными возгласами крестьян.

гостей.

- Пройдемтесь по галереям замка! - весело предложила она. - Вам еще не все показали здесь, а у нас, как и у всех важных господ, имеется своя галерея предков! Ну-ка, Анрио, подай руку своей невесте; а я пойду под руку с Лефевром, как в былые годы.

- Как всегда, моя добрая Катрин! - подхватил Лефевр, спеша подать руку жене.

И почтенные хозяева, ведя за собой гостей, точно на деревенской свадьбе, чинно поднялись на лестницу замка.

Тут, миновав сени, парадные гостиные, залы и столовые для больших приемов, супруга маршала привела кортеж к галерее, на дверях которой были написаны масляными красками шпага с простой рукояткой старинного образца, одна из тех, какие носили рядовые гвардейцы или сержанты, и скрещенный с нею маршальский жезл с герцогской короной и шляпой маркитантки над ними, - странный и наивный герб.

Хозяйка дома открыла первый из них.

В нем висело холщовое платье с узором из мелких полинявших букетиков рядом с короткой юбкой и чепцом с кружевными завязками.

- Это мой костюм прачки, бывший на мне, когда я познакомилась с Лефевром, - простодушно объяснила супруга маршала. - Ах, то была эпоха, когда брали приступом Тюильри.

- И когда ты заставила меня спасти жизнь убийцы из-за угла! - вполголоса прибавил Лефевр.

продолжала она вслух, отворяя второй шкаф, - вот мой мундир маркитантки, тот самый, что был на мне в Вердене и Флерю. Вот прореха, сделанная штыком австрийца.

Все присутствующие приблизились и стали рассматривать с почтительным любопытством костюм, напоминавший былые сражения, рану Екатерины и славу ее мужа.

- Вот в этом третьем шкафу, - продолжала она, по-прежнему блуждая в своем прошлом, - хранится мое роскошное платье супруги маршала; я щеголяла в нем, когда Лефевр получил из рук императора в Булонском лагере звезду Большого Орла Почетного легиона. - Перейдем к другим костюмам, с которыми связаны важные воспоминания, - сказала хозяйка дома. - Вот мое платье, в котором я присутствовала на коронации..., мой придворный шлейф, заказанный для представления императрице... дорожная шуба, сшитая для моей поездки к Лефевру в Данциг.

Она перечисляла таким образом поочередно все туалеты, благоговейно сберегаемые здесь, последовательно открывая хранилища, куда были тщательно убраны эти свидетели богатой приключениями жизни.

Дойдя наконец до последнего шкафа, Екатерина, усмехаясь, сказала:

гвардии, которой он действовал 10 августа 1792 года. Затем она показала форму стрелка 13-го пехотного полка, потом генеральский мундир, который он носил, заменив в Мозельской армии Гоша, его фрак сенатора, его парадный мундир маршала Франции.

Все присутствующие были растроганы, и никто из них не подумал усмехнуться про себя, когда, распахнув еще один шкаф, оставленный ею напоследок, Екатерина вынула оттуда два костюма эльзасских крестьян, мужской и женский.

- Мы с мужем хотим, чтобы нас похоронили в этих скромных платьях, - проговорила Екатерина. - Эту юбку я носила, будучи крестьянкой; а в этой блузе щеголял Лефевр, когда работал на мельнице в своей деревне. В этих старых одеяниях мы сойдем вместе в могилу и успокоимся навсегда.

- Да, это мое самое задушевное желание, - подтвердил Лефевр. - Вот здесь, друзья мои, вся наша геральдика и галерея предков. Император возвел нас в сан герцога и герцогини, но мы остались теми же, кем были и раньше. Когда похоронят солдата Лефевра и маркитантку Екатерину, снимут с них их дорогие, пышные придворные платья, я хотел бы, чтобы о нас просто сказали следующие слова: "Лефевр и его жена Сан-Жень не обладали портретами предков. Их геральдику составляли старые рабочие и военные одеяния. Они не были потомками, но будут славными предками своих потомков".