Римский король.
Глава X

X

И Россия, и Франция деятельно готовились к войне, скрывая друг от друга эти приготовления и объясняя их обычными пополнениями рядов армии, якобы поредевших от естественной убыли. Но уже в самом характере этих приготовлений, в настроении обоих монархов, в национальном самосознании и в духе армий - во всем и везде сказывалась такая громадная разница, что наблюдавшие со стороны за прологом великой исторической трагедии двенадцатого года недруги Наполеона с радостью улавливали в этой разнице несомненные признаки близкого падения великого воина-императора.

Звезда Наполеона закатывалась - он с быстротой метеора несся к пропасти, увлекая за собой и Францию. Захваченный честолюбивой мечтой раздавить северного колосса - Россию, охваченный страстным желанием свести личные счеты с императором Александром, "осмелившимся" даже не ответить на ясно выраженное желание Наполеона сочетаться браком с великой княжной Александрой Павловной, Бонапарт, казалось, потерял обычную дальновидность, расчетливость, прозорливость, способность ориентироваться в создавшемся положении, забыл о своем долге государя и весь ушел в осуществление безумного предприятия. Ничто его не останавливало, ничто не пугало. Но что могло его пугать? Вся Западная Европа склонилась перед ним, государи и правители спешили наперебой засвидетельствовать ему свою покорность и уважение, ему достаточно было только приказать, чтобы ненавидящие его Пруссия и Австрия выставили пятидесятитысячную армию против той самой России, на которую была обращена их последняя робкая надежда. Да и разве вся Франция не с прежним обожанием взирала на него, разве армия не готова была кинуться хоть в ад по первому его приказанию, разве не ловили его взгляд ближайшие сотрудники и помощники?

Но все это только казалось, все это было одной только обманчивой, эфемерной внешностью! Уже колебалась та гора, которая вознесла его на необычайную высоту, и только он один, опьяневший от славы, обезумевший от величия, не чувствовал и не сознавал этого. До сих пор, пока он имел дело с армиями, он оставался победителем. Но впервые в Испании ему пришлось натолкнуться на народ, восставший и решивший лучше умереть, чем сознательно подчиниться самодурству французского льва. И привыкшие побеждать герои - обученная, дисциплинированная армия - должны были терпеть поражения от нестройных, плохо вооруженных партизанских банд - гверильясов. Чего же в таком случае, должен был ждать Наполеон от далекой, таинственной, полной неисчерпаемой мощи России?

Иностранные государи заискивали перед ним. Но, выставляя потребованные армии, и прусский король, и австрийский император поспешили заверить письменно русского царя, что делают это только ввиду необходимости, что они постараются по мере возможности не наносить вреда России, и при первом же удобном случае обратить оружие против Наполеона.

Франция рассыпалась в словах обожания, армия повиновалась первому взгляду. Но в этом уже не было убеждения, это делали теперь только по инерции, по привычке, выработавшейся в течение нескольких лет. Общественное мнение уже начинало пассивно противиться замыслам императора; так, для того чтобы произвести ополченский набор, Наполеону пришлось пойти на сознательный обман: несмотря на торжественное обещание императора и сенатский указ, которыми ополчение предназначалось для внутренней службы и никоим образом не должно было быть выведено за пределы Франции, первые же сто тысяч ополченцев были немедленно двинуты за Рейн. А ведь армия и без того начинала роптать, солдаты и без того жаждали отдыха и покоя.

И на ближайших своих сотрудников Наполеон тоже уже не мог рассчитывать. Он вознес их на высшие ступени власти, и им больше нечего было ждать от него. Им хотелось в покое наслаждаться достигнутым, а он посылал их воевать! Уже один пример Бернадотта должен был бы заставить императора задуматься: будучи его креатурой, обязанный всем императору, Бернадотт, добившись избрания его наследником и регентом шведского престола, недвусмысленно перешел на сторону России и интриговал против Франции и Наполеона.

Между тем император Александр мог рассчитывать и на всеевропейские симпатии, и на воодушевление народа, и на преданность армии. Две войны - со Швецией и с Турцией кончились для России торжеством русского оружия, обеспечив ей мир с севера и юга. Войско обожало царя, народ боготворил его. Для французов император Александр был просто государем той страны, с которой приходится воевать, для русских Наполеон был антихристом, злым супостатом, губительным врагом. Французы шли воевать - русские готовились бороться против "нехристей" во имя Божие. Для французов война была веселым праздником, для русских - крестом, который надлежало приять в посте и молитве ради веры и родины.

И эта разница в самосознании наций и армий отчетливо проявлялась в поведении их государей. Наполеон весь был преисполнен наивной уверенности. "Я иду на Москву, - говорил Наполеон архиепископу Прадту, - и в одно-два сражения все кончу. Я заставлю Александра на коленях просить у меня мира". Русский же царь серьезно и вдумчиво смотрел на поставленную ему задачу. "Прошу вас, - писал он Барклаю де Толли, - не робейте перед затруднениями, полагайтесь на Провидение Божие и Его правосудие. Не унывайте, но укрепите свою душу великой целью, к которой мы стремимся: избавить человечество от ига, под коим оно стонет, и освободить Европу от цепей".

В последних словах проявился весь император Александр. Всегда склонный к мистицизму, полный теплой веры, убежденный в святости своего предназначения, он смотрел на войну с Наполеоном как на дело совести. В Наполеоне он видел узурпатора, "выскочившего в люди солдата", насильника над миропомазанниками; Наполеон был исчадием и детищем революции, олицетворением демократического самодержавия, осмелившегося предписать свою волю самодержавию божественному, наследственному. И Александр видел себя мстителем и восстановителем попранного божественного права.

Несмотря на это, Александр до последней возможности держался хотя и твердо, но вполне лояльно. Уверенный в себе и в России, он тем не менее не хотел вызывать Францию на враждебные действия. Видя ежеминутное попрание Наполеоном прежних обещаний, он через Чернышева и Куракина делал ему представления, протестовал, как того требовало его достоинство, но во всем этом был далек от вызова. Наполеон же прямо провоцировал войну, с необъяснимым безумием стремясь всеми силами сделать иной исход невозможным. Но, с другой стороны, он старался представить все дело так, словно на военные действия его вызывал русский император. Наполеон постоянно твердил, что действия царя отличаются недружелюбием, что сам он, дескать, очень не хочет воевать, "так как не может ничего выиграть в войне с Россией", но если Александр толкнет его на враждебные действия, то будет "вести войну как рыцарь, без ненависти и озлобления, и предложит русскому императору позавтракать с ним на передовой цепи".

Между прочим, до какой степени дошло ослепление Наполеона, можно видеть хотя бы из того, что он воображал, будто Россия совершенно неподготовлена к войне и ее императору ничего не известно о диспозициях и движениях французских войск. Позднее эту басню повторяли даже серьезные историки. Между тем из донесений Чернышева видно, что император Александр был вполне в курсе замыслов Наполеона. "Наполеон только ищет возможность выиграть время - его тревожат дела в Испании", - доносил Чернышев еще в начале 1811 года. "Минута великой борьбы приближается", "Война решена в уме Наполеона, он считает ее необходимой для достижения власти", - гласили его донесения. Кроме того, приказ императора Александра по армии от 12 июня 1812 года начинался словами: "Все силы Наполеона сосредоточены между Ковно и Меречем, и сего числа ожидается переправа неприятеля через Неман".

Если сопоставить этот приказ с диспозицией русских войск перед вторжением Наполеона в Россию, диспозицией, из которой ясно, насколько в России прекрасно представляли себе маршрут французской армии, то нелепость басни о "неподготовленности" России делается ясной сама собой. Но как же могла сложиться эта басня? Она сложилась из-за того, что Франция, увлекаемая несчастной звездой Наполеона, шумела, бурлила и хвасталась, тогда как Россия молчаливо и в тишине готовилась к грозному нашествию неприятеля.

Последние минуты жизни обоих государей перед началом открытых военных действий наглядно иллюстрируют их отношение к предстоящему великому делу. Наполеон жил в это время в Дрездене, куда на поклон ему съехались другие правители и государи. Представители Рейнского союза поспешили явиться к нему для официального представления своему "благодетелю и покровителю", австрийский император и прусский король, только что подписавшие вынужденный и ненавистный союзный договор, прибыли туда же с семействами. Наполеон жил в предоставленном ему дворце, где каждый день задавались блестящие пиры и празднества, где вино лилось наперебой с громкими, хвастливыми фразами. Продолжая надменным тоном вести переговоры с Россией, Наполеон втихомолку уже двигал свою армию к ее пределам. Французские войска подступали к Висле; Даву стоял в Эльбинге и Мариенбурге, Удино - в Мариенвердере, Ней и гвардия - в Торне, вице-король - в Полоцке, Вандам, Ренье, Сен-Сир, Понятовский и четыре резервных кавалерийских корпуса - между Варшавой и Модлином, Макдональд - близ Кенигсберга, австрийцы - близ Лемберга. В общей сложности для вторжения в Россию первоначально было поставлено 500 000 человек под ружье. Осужденные на неподвижность, раздраженные этим мешканием в чужих краях, вдали от родины, французские солдаты волновались и рвались в бой, а пока в ожидании сражений бражничали. Во французской армии никогда не было недостатка в вине, так как Наполеон считал его мощным помощником полководца. Он неоднократно говаривал, что вино и водка - это тот же порох, который бросает солдат на неприятеля. И опьяняемые хвастливыми речами, оглушаемые потоками вина, полные непонятного безрассудства, Наполеон и армия нетерпеливо ждали момента, когда им нужно будет понестись с головокружительной быстротой навстречу ожидавшей их пропасти.

Хотя Наполеон и обольщался надеждой, что Россия не считается с серьезной возможностью войны, но на самом деле в Петербурге с начала 1812 года войну считали неизбежной, а в марте этого года император Александр написал шведскому наследному принцу (Бернадотту), что война не только неизбежна, но и должна разразиться с минуты на минуту. Ввиду этого 9 апреля государь отправился к армии в Вильну.

14 (26) апреля Вильна огласилась колокольным звоном. Улицы были переполнены народом, из всех нарядно разукрашенных флагами домов выглядывали головы любопытных. Но вот забухали пушки и послышалась частая сухая дробь барабанов. Уличные толпы пришли в движение - все заволновалось, засуетилось, принялось махать шапками и платками; это древняя столица Литвы встречала своего государя, императора всея России Александра Первого.

Государь ехал в коляске с обер-гофмаршалом графом Толстым. Его свиту, кроме адъютантов, составляли: принц Георгий Ольденбургский, канцлер граф Румянцев, государственный секретарь Шишков, статс-секретарь Нессельроде, министр полиции Балашов, генералы: Беннигсен, граф Аракчеев, из иностранцев: шведский агент граф Армфельд, находившийся в постоянном общении с французскими заговорщиками и роялистами и личный друг великого интригана Нейпперга; затем барон Штейн и генерал-майор Пфуль, считавшийся тогда великим тактиком и стратегом. Около коляски императора ехал верхом встретивший его военный министр и главнокомандующий первой западной армией Михаил Богданович Барклай де Толли, прозванный не любившими его солдатами "Болтай, да и только". Несмотря на то, что ему перевалило уже за пятьдесят лет, Барклай молодцевато держался в седле, нагибаясь в сторону государя и посматривая на него с выжиданием своими холодными, умными глазами: государь начал было говорить ему что-то, но вдруг остановился и задумался. Вот в ожидании продолжения государевых слов военный министр и наклонялся с седла, чтобы - Боже упаси! - не проронить слова, буде государю угодно будет вновь заговорить.

Но государь, казалось, совсем забыл о начатой фразе. Откинувшись с усталой, мягкой грацией на спинку экипажа, он задумчиво смотрел на оживленные, радостные толпы народа. Вдруг какая-то тень мелькнула в его мечтательных, добрых глазах, и на высоком, строгом, благородных линий лбу залегла резкая морщина, так не вязавшаяся с его тридцатью четырьмя годами.

- Радуются! - с грустной улыбкой сказал он Толстому, легким движением головы показывая на народ. - А приведет Бог, чтобы нам пришлось отступить отсюда, так они и Бонапарту не хуже встречу устроят. Что и говорить - верно-под-данны-е! - протянул государь.

У Толстого от негодования даже седые усы затопорщились.

злодею не отбило охоты в наши пределы пожаловать. Небось не обрадуется, как наши молодцы ему трепку зададут! - сердито проговорил Толстой.

Государь, улыбаясь, обернулся к Барклаю и посмотрел на него. Тот еле заметно повел плечом в ответ.

- Ну что, Михаил Богданович, - сказал ему государь, - как ты думаешь, зададут ему трепку наши молодцы? - В это время коляска повернула в боковую улицу, и перед ними показался величественный Николаевский собор, на паперти которого уже стоял соборный причт во главе с архиереем, готовые к встрече императора. Улыбка сбежала с лица императора Александра и какой-то теплый мистический огонек сверкнул в глазах. - Вот кого надлежит нам вопрошать об этом, только Он один и может дать нам ответ! - как бы раскаиваясь, проговорил государь. - Так помолимся же Ему, да благословит Он труды и начинания наши! - И государь снова погрузился в прежнее тревожное раздумье.

Отслушав молебен, государь отправился в замок, на котором немедленно же взвился императорский штандарт. Приняв рапорт коменданта и депутацию именитых горожан, государь, позавтракав на скорую руку и даже не отдыхая с пятидневной дороги, немедленно принялся за дела. Он категорически отказался от всяких торжественных обедов и балов, с присущей ему простотой заявив, что не время помышлять об удовольствиях, когда Россия поставлена лицом к лицу с важным делом.

Выслушав доклад Барклая де Толли о положении пел в армии, государь приказал созвать первое военное совещание, чтобы рассмотреть диспозиции, составленные в петербургском главном штабе. Но ввиду того, что в этих диспозициях оказался ряд погрешностей против истины, так как в иных не все оказалось согласованным с топографией местности и действительными силами, выдвинутыми к Неману, то государь решил со следующего же дня лично начать осмотр расположения войск, проверить их состояние и затем уже решить дальнейшее.

Весь апрель и часть мая государь посвятил детальному осмотру первой армии. Он тщательно инспектировал все дивизии по очереди, производил им смотры и учения, изучал окружающие условия местности. Состоянием армии государь остался очень доволен, что видно из следующих строк его письма к фельдмаршалу графу Салтыкову:

"Армия в самом лучшем духе. Артиллерия, которую я успел осмотреть, в наипрекраснейшем состоянии. Возлагая все упование мое на Всевышнего, спокойно ожидаю дальнейших событий".

А эти события были уже не за горами! В мае месяце в Вильну прибыл адъютант Наполеона граф Нарбонн. Предложения, которые привез Нарбонн, как будто были направлены к миру, и впоследствии Наполеон говорил, что император Александр сам вызывал войну, так как, дескать, он не отнесся к этим предложениям с той внимательностью, которую должно было диктовать истинное миролюбие. А между тем одновременно с этим он приказал своей армии перейти через Одер и приблизиться к Висле!

Переговоры с Нарбонном не привели ни к чему. Император Александр твердо стоял на своем требовании, чтобы Наполеон эвакуировал войска из Пруссии и Померании, что должен был сделать еще давно, согласно условиям Тильзитского мира. Поведение Нарбонна достаточно ясно доказывало, что вся цель его приезда была разузнать, что происходит в Вильне, каков дух в русских армиях и как смотрит государь на положение вещей. Император не показывал вида, что догадывается об этом, и два раза удостаивал Нарбонна продолжительными аудиенциями, но после отъезда чрезвычайного посла еще лихорадочнее принялся за работу по усилению состава и передвижениям армий, предназначенных к военным действиям у западной границы. Вскоре пришло покаянное письмо от австрийского императора, который, объявляя о заключенном им с Наполеоном союзе, рассыпался в извинениях и уверениях, что это произошло в силу печальной необходимости. Прочитав это письмо, император Александр ничего не сказал; только мрачная складка еще глубже залегла на его лбу.

Последствием всего была быстрая переработка диспозиции армий. В окончательном своем виде армии были расположены следующим образом:

Первая армия, состоявшая из 6 корпусов и 3 кавалерийских резервных, под командованием главнокомандующего Барклая де Толли прикрывала дорогу на Петербург и была растянута от Кейдан (Ковенская губерния) до Свенцян. Вторая армия, состоявшая из трех корпусов, под командованием князя Багратиона (про которого досужие языки говорили, что он именно "Багратион", но уж никак не "Бог рати он"), была сосредоточена у Волковиска и прикрывала дорогу на Смоленск и Москву. Третья армия, возглавляемая Тормасовым, стояла у Луцка; отдельный казачий корпус под командой атамана Платова стоял в Гродно.

Кроме того, государь вырабатывал совместно со своим близким другом, графом Аракчеевым, ряд военно-административных мер. Так, например, гражданское управление губерний, близких к предполагаемому театру военных действий (Курляндской, Виленской, Минской и т. п.), было подчинено военным, и весь край был разделен на военные округа. Кроме того, шли деятельные работы по укреплению Киева, Риги, Борисова и заканчивались укрепления заложенных в 1810 году Бобруйска и Динабурга. В этих заботах прошли май и начало июня. 10 июня государь написал графу Салтыкову:

"Ежечасно ожидаем быть атакованы. С полной надеждой на Всевышнего и на храбрость российских войск готовимся отразить неприятеля".

Но, как это ни покажется странным, твердого, вполне определенного плана защиты у государя все еще не было. Будучи, с одной стороны, ежеминутно готовым к решительным действиям неприятеля, он, с другой стороны, невольно представлял себе это чем-то далеким, неверным. На заседаниях военного совета много спорили, много обсуждали, но, расплываясь в отдельных стратегических деталях, участники совета как-то не задумывались над общим планом. Да и зачастую в этих обсуждениях первое место отводилось сухой теории, причем за исходную точку брали не действительное положение вещей, а какой-нибудь придуманный факт. Так, например, однажды принц Ольденбургский жестоко сцепился с генерал-майором Пфулем по вопросу, идти ли после отражения Наполеона фланговым маршем на Варшаву, или же разумнее будет обходное движение с тыла. Барклай, обычно молчавший на этих советах, не выдержал и обратился к спорящим с холодным вопросом, почему они ни разу не заикнулись о том, каким маршем и куда идти, если отразить Наполеона не удастся. Когда же, несколько растерявшись, Пфуль ответил ему, что слишком верит в непобедимость русской армии и военный гений ее державного вождя, чтобы разрешать тактические задачи отступления, Барклай холодно буркнул:

- Жалко! А по нынешним обстоятельствам это было бы, пожалуй, разумнее всего!

Император удивленно взглянул на Барклая; он уже давно чувствовал, что тот таит в душе какой-то стройный и ясный план, но в этих словах государю послышались нотки трусости, и в его душе мелькнула мысль: подходящий ли Барклай человек, чтобы быть главнокомандующим самой ответственной армии, если уже заранее он склоняется к мысли об отступлении? Взор государя требовал ответа, пояснения сказанных слов, но Барклай хмуро потупился и принялся чиркать что-то на клочке бумаги.

Отпустив членов совета, государь, несмотря на позднее время, задержал Барклая.

- Михаил Богданович, - обратился он к нему, - сегодня ты сказал такую фразу, которая в устах всякого другого человека показалась бы мне малодушием. Но я душой чувствую, что ты что-то надумал. Насколько я понимаю, ты не хотел высказываться перед всеми этими... (балаболками, - хотел сказать государь, но поправился) господами теоретиками. В чем же дело и как, по-твоему, величие и достоинство России могут совместиться с позорным отступлением?

- Ваше величество, - ответил Барклай, - отступление только тогда может быть позорным, когда оно является следствием трусости или малодушия. Но в воинском деле надлежит считаться только с конечным результатом. И если стратег видит, что осторожное отступление ведет к победе, а отважное наступление - к поражению, то...

Государь взволнованно прошелся несколько раз по комнате. Он сознавал, что Барклай прав и что до сих пор на их совещаниях не выяснен важный вопрос о тактике отпора. Но с присущей ему нерешительностью он каждый раз уклонялся от принятия решительного образа действий. Иной раз ему казалось, что русской армии надлежит орлом перелететь через Неман и задать хорошую трепку французам, в другой - что следовало заманить неприятеля к Смоленску, чтобы, отрезав там его от заграницы и затем со вспомогательными отрядами окружить, смять, уничтожить. Но слова Барклая указывали на возможность правильного, регулярного отступления - такой тактики русская армия еще не знавала!

Нельзя же было махнуть рукой на его соображения, даже не выслушав их?

А, с другой стороны, раз сейчас выслушать его, то придется остановиться на чем-нибудь, может быть, уже с завтрашнего дня перейти к решительным действиям. Но как же решиться, раз от малейшей ошибки, от малейшего недомыслия может произойти великая беда для России и всей Европы, с надеждой взирающих на него, Александра?

Государь остановился около Барклая и ласково положил ему руку на плечо.

- У меня голова идет кругом, Михаил Богданович, - полупросительным тоном сказал он. - Сейчас не будем говорить об этом, я заработался, плохо соображаю. Но мы с тобой поговорим, и ты мне все подробно расскажешь и разовьешь свой план. Только вот когда? У нас сегодня что? Одиннадцатое... Завтра у меня днем смотр тамбовцам, которые пришли сегодня. Ну, а вечером?

- Вечером, ваше величество, бал в Закрете.

- Ах да, у Бенингсена! Вот тоже словно малые дети! - улыбнулся государь. - Тут голова кругом идет от работы, а господа адъютанты о празднествах помышляют! Упросили! Ну да уж буду, раз обещал. Значит, и завтра поговорить не удастся. Ну, тогда послезавтра, тринадцатого. Поговорим с тобой, а потом и решим сообща, как быть. Ну, покойной ночи, Михаил Богданович. Значит, послезавтра утром!

Но события не ждали - подобно грозе, которая вдруг разражается после долгого, томительного затишья, на следующий день суждено было загреметь первым военным раскатам, предвестникам налетающего вихря.

Во время смотра тамбовцам государю доложили, что прибыл курьер с особо важными вестями. Император немедленно уехал в замок и принял курьера.

Курьером оказался Давыдов, один из секретарей русского посольства в Париже. По поручению посланника Куракина, Давыдов крадучись и тайком примчался в Россию, чтобы доложить государю об одном в высшей степени неприятном происшествии.

Пользуясь своими связями, русский агент в Париже Чернышев сумел раздобыть за большие деньги у чиновника военного министерства важные документы и планы к предполагаемой русской кампании. Однако по случайности или неосторожности Чернышева полиция Фушэ не только узнала об этом, но и арестовала одного из чиновников русского посольства, через которого велись переговоры с предателем-французом. Куракин настаивал на освобождении чиновника, основываясь на правах экстерриториальности посольств. Но его требование не только не было уважено, а наоборот, ему в вызывающей и оскорбительной форме было заявлено, что такое поведение русских агентов указывает на желание России начать войну и принимается Наполеоном за начало военных действий. Поэтому Наполеон приказал немедленно двинуть войска к русской границе.

Доложив об этом, Давыдов прибавил:

- Со своей стороны, ваше величество, осмелюсь доложить, что первый корпус под командой маршала Даву уже находится в пути!

- Вы видели его? - поспешно спросил государь.

- Собственными глазами у прусской границы.

- Значит, они уже у русских пределов?

- Да, ваше величество, их можно ждать со дня на день.

- Сколько человек?

- Их около ста тысяч. Но за спиной их двигаются еще около четырехсот.

- Значит, Наполеон предполагает двинуть на нас пятьсот тысяч?

- Нет, ваше величество, гораздо больше. По выработанному плану французский император предназначил к походу на Россию семьсот тысяч, но благодаря последней конскрипции общая численность его армии может быть доведена до двух миллионов. Правда и то, что в настоящий момент Испания отвлекает часть военных сил, да и в самой Франции наблюдается глубокое брожение, что не позволит Наполеону вывести за пределы Франции больше, чем он наметил.

- Значит, война! - прошептал он. - Я надеялся, что эта чаша минует меня, но я готов и Россия тоже. И если ты, Господи, захочешь, то с Твоей помощью мы отразим жестокий удар, готовый обрушиться на нас! Спасибо вам, - обернулся он к Давыдову, - за доставленные сведения. Вы принесли их как нельзя более вовремя! Но чтобы ни один человек на свете не знал о движении неприятеля. Ступайте и сумейте сохранить этот секрет, раскрытие которого было бы несвоевременным!

По уходе курьера государь опустился на колени перед иконой и долго и страстно молился о ниспослании ему совета и разумения. И когда он встал, то в его просветленных глазах не было видно ни малейшей тревоги или смущения. И в его душе все было ясно и светло - Господь посылает испытания, Он и научит, и наставит!

До вечера государь занимался текущими делами и отдавал разные распоряжения, а затем отправился на бал в Закрет.

Но около двенадцати часов к государю на балу подошел министр полиции Балашов и что-то почтительно прошептал. Государь спокойно кивнул головой ответ на сообщение, пробыл на балу еще минут десять и затем, отговорившись крайней усталостью и ласково упрашивая остальных не нарушать веселья, отбыл к себе, увозя с собой Аркачеева и приказав послать к нему Барклая де Толли. В кабинете государь долго ходил взад и вперед, видимо, волнуясь и стараясь подавить это волнение. Аракчеев с обожанием смотрел огненными глазами на царя и друга. Вся его сухая, нескладная фигура напоминала преданного пса, любовно ждущего хозяйского оклика.

- Алексей! - заговорил вдруг император. - Война началась! Неприятель наводит мосты на Немане - завтра его силы будут переброшены через нашу границу. Что же делать, на что решиться?

- Государь! - ответил Аракчеев. - Повели - и преданное тебе воинство...

- Ах, Алексей, - поморщился государь, - не сомневаюсь я в преданности, да не в ней одной дело. Что делать сейчас, вот о чем я спрашиваю?

- Броситься на неприятеля, смять, растоптать, прогнать!

- Да под силу ли будет это нашей армии?

на святую Русь пустить! Не дай Бог до такого позора дожить!

При последних словах в комнату вошел Барклай. Он остановился посреди кабинета и, слегка наклонив лысую голову с седыми клочьями на висках, с чуть заметной иронией смотрел на волновавшегося Аракчеева.

- Вот, Михаил Богданович, дождались! - обратился к нему государь. - Неприятель переходит через Неман!

- Что же, пусть идет на свою гибель! - ответил Барклай.

- Вот и я то же говорю! - обрадовался поддержке Аракчеев, - Конечно, на гибель!

а я иного способа победы, как этот позор, не вижу!

- Но какая же победа мыслима, если отступить без боя? Ведь это значит признаться в собственной слабости? - недовольно спросил государь.

- Ваше величество! Раз тактические соображения...

- Ах, да что ваши тактические соображения! - ~ перебил его, не вытерпев, Аракчеев. - Хоть Бонапарт узурпатор и злодей, а должно признаться, что он тактик и стратег великий. Ну и берите с него пример! Что ему обеспечивает победу? Быстрота и натиск! Неприятель только еще совещается, как быть и куда по тактическим соображениям передвинуть войска, а Бонапарт тут как тут, да и всю их тактику расстреливает! Вот и нам надлежит его же оружием его самого бить! Двинуть войска, смять, растоптать - и нет Бонапарта!

- Вот что, Алексей, - сказал государь, - у меня сегодня был курьер из Парижа, который привез мне точные сведения о количестве войск неприятеля. Сейчас на нас двигается стотысячный авангард, за спиной которого стоит четырехсоттысячный корпус, а в арьергарде еще двести тысяч. В случае же крайней надобности Наполеон может выдвинуть из Франции чуть не больше этого еще! Таким образом, если принять бой здесь, у границы, то мы должны будем выдерживать непрерывный натиск неприятеля, у которого за спиной будут и резервы, и непрерывный подвоз провианта. А мы не можем сосредоточить войска у переправы, так как Бонапарт всегда может обходным маршем отрезать нас и двинуться прямо на Петербург. Так вот ты и подумай - как это мы развернутой цепью отбросим неприятеля? Я не сомневаюсь ни в преданности, ни в храбрости войск, но надо же считаться с положением. Нет, о том, чтобы принять здесь бой, не может быть и речи. Вопрос в том, куда нам отодвинуться и где удобнее дать генеральное сражение. Ты говорил мне, Михаил Богданович, что у тебя в уме уже составился план защиты. Так скажи что ты считаешь нужным сделать на первых порах?

- А дальше?

- И дальше отступить!

- Но до каких же пор?

- До Смоленска, до Москвы, до Казани - словом, отступать до тех пор, пока это будет нужно и полезно!

Сам Бог возложил священную обязанность восстановить попранные права народов и их законных государей, ты предлагаешь бежать, словно подлому трусу, спасаясь от наглого врага, дерзнувшего вторгнуться в русские пределы! Я должен позволить ему огнем и мечом пройти по русской земле, вытоптать пажити и нивы, разорить дома крестьян и помещиков! Я должен отказаться от священной мести, должен презреть свой долг государя! Нет, я, должно быть, ослышался! Не русскому боевому генералу предлагать русскому царю такой план! Говори, объяснись!

Государь нервно теребил платок; Аракчеев был красен, и только его огненные глаза метали свирепые молнии.

- Бога ради, не гневайтесь, ваше величество! - спокойно ответил Барклай. - Выслушайте меня до конца, и тогда вы, ваше величество, сами согласитесь, поскольку мой план обоснован на действительной разумности и выгоде. Вы неоднократно говорили мне, что если дойдет дело до войны с Наполеоном, то вы, ваше величество, не можете удовольствоваться одним отражением врага, что в этом случае на долю русского царя и народа падет священный долг освободить Европу от тирана. Но что же произойдет, если мы дадим ему сражение? Я уже не говорю о поражении - оно возможно, оно вероятно, потому что, как вы, ваше величество, изволили сами заметить, мы не можем сконцентрировать наши силы из опасения обходных и внезапных маршей. Но даже в случае нашей победы Наполеон не будет уничтожен, он вновь соберется с силами, он засыплет нас в конце концов лавиной своих войск. Утомленная Россия даже в случае победы должна будет пойти на переговоры с тем, кого она считает насильником и узурпатором! Совсем другое получится, если русская армия будет последовательно и осторожно отступать вглубь, не принимая решительного сражения, и давая только частичный отпор неприятелю, постепенно изнуряя его и заманивая вглубь. В отступлении русские войска будут уничтожать мосты, воздвигать препятствия, устраивать засады, увозить с собой съестные припасы. У неприятеля не будет ни минуты покоя - чем дальше будет он подвигаться, тем более незнакомой местностью придется ему идти; ежечасно опасаясь атаки, ежеминутно тревожимый летучими отрядами, неприятель должен будет постоянно окапываться, возводить укрепления. Он будет рваться в бой с нами, а мы... мы будем отступать перед самым его носом! И, когда изнуренный, обессиленный, лишенный съестных и боевых припасов, полный уныния, неприятель заберется в самую глубь России, тогда наши свежие, бодрые войска окружат его и уничтожат! Ни один француз не выйдет из пределов России, а Бонапарт растает с такой же стремительностью, с какой создалось его эфемерное могущество! Победным маршем пройдут русские войска по всей Европе! И везде победоносный император Александр будет простирать народам оливковую ветвь мира. Это ли позор, это ли нарушение долга государя и венценосца?

Барклай замолчал; государь глубоко задумался.

- Да, - сказал он наконец, - может быть, ты и прав. Но... как это тяжело, как прискорбно ждать, выискивать момент, подстерегать! Тактика... я согласен, может быть, тактика оправдывает все это. Но насколько славнее было бы сразу проучить дерзкого. Но что же делать? А вот Европа что скажет?

славой мнимых побед над русским воинством, тем грознее покажется ему карающая десница рока, когда ему придется во прахе молить о пощаде! А о Европе, государь, не русскому императору заботиться! Да и осмелюсь заметить, что план, предложенный на рассмотрение вашему величеству, только созрел в моей душе, но зерно его занесено из самой Европы.

- Как так? - удивленно вскинул глаза Александр.

- Существует, ваше величество, австрийский министр по имени Нейпперг. Это искусный дипломат и талантливый стратег.

- Я знаю его, - быстро перебил государь, - он оказывал мне неоднократно большие услуги своими донесениями. Но я видел в нем только дипломата. Оказывается, он и стратег тоже?

- В данном случае ненависть явилась ему хорошей учительницей, ваше величество! Нейпперг убежденный монархист, он ненавидит Наполеона как узурпатора. А тут примешались и другие еще, личные доводы. Наполеон однажды глубоко оскорбил Нейпперга, чуть ли не избил. Словом, Нейпперг ненавидит французского императора так, как только может ненавидеть человек. Эта ненависть сделала его прозорливым - он уже давно предсказывал поход на Россию, и до сих пор все его предсказания сбывались с поразительной точностью. Но Нейпперг всегда выражал уверенность, что Россия будет могилой Наполеону. Его любимой фразой было: "Наполеон вздумает охотиться за шкурой русского медведя, но медведь подманит его к своей берлоге и там растерзает его!" И вот уже около двух лет Нейпперг занимается разработкой подробного плана, как лучше всего будет "русскому медведю" подманить и растерзать "французского коршуна, притворяющегося орлом". Общую идею этого плана Нейпперг сообщил мне: она изложена в моих предшествующих словах. Но в основном плане Нейпперга много интересных подробностей.

- Все, что я знаю о плане Нейпперга, сообщено мне его личным другом, графом Армфельдом. Граф мог бы предоставить вам, ваше величество, более подробное изложение его соображений - я лично касался только чисто стратегических подробностей.

- А где сейчас граф? Мне было бы очень интересно поговорить с ним.

- Я попросил графа обождать в приемных комнатах, ваше величество; я знал, что так или иначе, а вы, ваше величество, пожелаете лично расспросить его!

Государь приказал немедленно позвать Армфельда, и не прошло и двух минут, как граф уже вошел в кабинет государя.

тактичный, он пользовался большим доверием государя.

В общих чертах Армфельд повторил то, что было сказано перед тем Барклаем. Но он указал государю, что у него будет еще несколько важных союзников. Когда в дело вмешается его величество Холод, то французам придется иметь дело также и с его величеством Голодом. Наполеон рассчитывает окончить всю кампанию в два-три месяца. Но в силу методического отступления русских войск кампания затянется до наступления холодов, а французская армия не снабжена теплым платьем, и дело русских будет при отступлении позаботиться, чтобы французы нигде не нашли достаточных запасов такового. А с холодом придет и голод Наполеон не в силах будет выдержать долее наступления первых зимних месяцев; ему придется уже не отступать, а бежать, чтобы не пропасть окончательно. Вот тут-то русским и придется развернуть свои силы. Первоначально, отступая, им надо будет во что бы то ни стало завлечь Наполеона в Москву, а самим податься южнее, чтобы сейчас же сделать диверсию и податься ниже. Когда Наполеон будет спасаться обратно во Францию, ему придется натолкнуться на русские войска, которые окружат его со всех сторон тесным кольцом и беспощадно истребят. И тогда Наполеон сам станет жертвой той ловушки, которую готовит себе с поразительным безумием! Наполеон сам бросается в пропасть; если русские неразумным образом действий не помешают ему, то он неминуемо упадет туда!

Император Александр глубоко задумался.

- Спасибо вам, господа, - сказал он после долгой паузы, - теперь я и сам вижу, что этот план больше всего отвечает необходимости минуты. Пусть так и будет! Ты сам хотел войны, Наполеон, так да свершится над тобой Божья воля! Оставьте нас, господа! - обратился он к Армфельду и Аракчееву. - Мы займемся с военным министром делами. Теперь некогда раздумывать!

Армфельд и Аракчеев ушли с глубоким поклоном, а государь еще долго занимался с Барклаем. Выйдя от императора, Барклай немедленно разослал всем корпусным командирам следующий приказ:

"Неприятель переправился близ Ковно, и армия сосредоточивается за Вильной, почему предписывается вам тотчас же начать отступление".

Главнокомандующим прочих двух армий Барклай де Толли от имени государя передал следующие распоряжения, касающиеся ближайшего образа действий: на первых порах войну вести исключительно оборонительную и сообразовываться с движениями неприятеля. Неприятеля отнюдь не задирать и стараться избежать сражений. Слабого неприятеля бить и уничтожать, от сильнейшего отступать. Отходя назад, на каждом шагу ставить препятствия, портить дороги, уничтожать гати и мосты, делать засеки. Кроме того, при отступлении уводить с собою всех местных людей, которые могли бы дать неприятелю хоть какое-либо понятие о состоянии края и способствовать получению продовольствия.

Отпустив Барклая де Толли, государь послал за государственным секретарем Шишковым, и тот написал по указаниям государя приказ по армии и рескрипт на имя ген. - фельдмаршала графа Салтыкова, Приказ по армии кончался следующими словами: "Воины! Вы защищаете веру, отечество, свободу! Я с вами! На зачинающего Бог!" А в рескрипте Салтыкову государь объявлял: "Я не положу оружия, доколе ни единого неприятельского воина не останется в царстве моем".

На следующий день государь сделал еще попытку к предотвращению войны, хотя сам заявил Балашову:

"Я не ожидаю от этого прекращения войны, но пусть же будет известно Европе и послужит новым доказательством, что начинаем войну не мы".

свое письмо, государь на словах приказал передать Наполеону, что он согласен вступить в переговоры, но при условии, чтобы французская армия немедленно отступила за границу.

- В противном случае, - заявил Александр, - даю Наполеону обещание: пока хоть один вооруженный француз будет в России, не говорить и не принимать ни одного слова о мире!

Если бы Наполеон хотел мира, то это было бы для него очень удобным предлогом для прекращения военных действий. Но несчастная звезда влекла его к пропасти, а он не внял голосу разума! 

* * *

В то время как в кабинете русского царя решался план оборонительной кампании, а вместе с ней и судьба Наполеона, последний, не предчувствуя своей гибели, радостно и весело руководил переправой войск. Наскоро наведенные мосты трещали и гнулись под тяжестью проходивших колонн. Гордым взглядом Наполеон провожал свои войска, наконец-то вступившие в давно манившие его пределы северного медведя...

Переночевав в лесной сторожке, Наполеон на следующий день, 13 (25) июня, подъехал с генералом Аксо к берегу Немана около Понемука. Он уже был не в своем традиционном сером рединготе - опасаясь, что русские летучие отряды узнают и подстрелят его, он взял у польского полковника Поговского его мундир.

Вдруг послышался отдаленный топот копыт, и на ближайшем холмике показался русский казачий отряд. Командовавший ими офицер спросил по-немецки:

- Кто вы?

- Саперы генерала Эльбэ! - ответили ему.

- Что вам нужно на русском берегу? - спросил тогда по-французски казачий офицер.

- Так будьте вы прокляты! - произнес офицер и разрядил пистолет в барку с саперами.

Те ответили ему выстрелами. Офицер с казаками скрылся в лесу. Вскоре замолк топот их копыт, и кругом воцарилась прежняя тишина.

На следующий день через Неман перешли последние остатки авангарда. Наполеон торжествовал - теперь перед ним вся Русская империя...

Перейдя Неман, словно подталкиваемый невидимой, таинственной силой, Наполеон и Франция уже безудержно и безоглядно стремились с роковой быстротой к ожидавшей их пропасти.