| Автор: | Лермина Ж., год: 1876 |
| Категории: | Роман, Приключения |
9
ИСТОРИЯ МАРСИАЛЯ
С той минуты, когда Арман де Бернэ увидел в первый раз Марсиаля, он не переставал внимательно наблюдать за ним.
Читатели, вероятно, помнят, что когда молодой человек лежал без чувств на кровати, куда уложил его Ламалу, Арман, увидя его, невольно прошептал:
-- Какое странное сходство!
И в то время, когда шел допрос Марсиаля, он изучал черты его лица, пробудившие в нем целый мир воспоминаний...
Поэтому Арман, несмотря на свое хладнокровие, слушал чтение Соммервиля с лихорадочным нетерпением.
Вот что было написано в бумагах Марсиаля:
"Я умираю. Отчаяние ли тому причиной? Или сожаление о прошлом и неверие в будущее? Я сам это едва знаю, и перед тем, как совершить то, что иные назовут преступлением, я хочу расспросить самого себя, припомнить все бедствия и печали, которые обрушились на меня и погасили во мне огонь молодости.
Значит, действительно, существуют люди, которых рок еще с колыбели отметил печатью проклятия?
Должен ли я обвинять людей или самого себя? Может быть, сил моих не хватило, и я виновен? Пусть меня судят...
Мой отец звался или зовется Пьеро Марсиаль. Мне было двенадцать лет, когда я видел его в последний раз. Кем он был? Право, мне трудно объяснить это. Я часто слышал слово "помешанный", когда говорили о нем. Действительно, его поступки были очень странны, и моя бедная мать, я не забыл этого, часто плакала, когда мы проводили с ней вдвоем долгие вечера. Отец очень редко выходил к нам из своего кабинета...
Это был человек среднего роста, очень худой. Я и сейчас еще вижу его входящего в столовую, холодного, спокойного, почти торжественного. Его широкий лоб был покрыт седыми густыми волосами, вьющимися, как локоны ребенка. Он постоянно казался погруженным в какие-то неотвязные мысли. При взгляде на нас он всегда кротко улыбался. Казалось, он хотел что-то сказать, но вдруг демон, преследовавший его, овладевал им. Он переставал видеть то, что происходит вокруг него, и начинал шептать странные слова, смысла которых мы не могли уловить...
Затем он снова уходил к себе.
Все в нем казалось мне непонятным. Он никогда не ложился, у него было, сделанное по его собственным чертежам, некое подобие кресла, в котором он постоянно сидел и которое было так устроено, что даже если он засыпал, то всегда при пробуждении тотчас был готов снова приняться за работу.
Мне не раз удавалось пробираться в его кабинет, странный вид которого сильно поражал мое детское воображение.
Вместо обоев стены были покрыты громадными досками, покрытыми странными знаками. Это были не цифры и не буквы какого-нибудь известного мне языка. Я едва ли не был готов принимать их за какие-то кабалистические знаки.
Как-то один мой товарищ по школе сказал мне:
-- Ты сын колдуна!
Я бросился к матери, которая, выслушав меня, не могла удержаться от слез.
Дитя мое, - сказала она, целуя меня, - знай, что твой отец - честнейший и благороднейший человек! Он ученый, и его ученость такова, что никто не может сравниться с ним!
Я вскрикнул от изумления.
-- Почему же отец не делает из меня ученого!
Случилось так, что последние слова были услышаны отцом. Он пришел узнать, в чем дело, и после долгого колебания мать передала ему слова, так сильно оскорбившие меня.
Отец засмеялся.
-- Колдун - это почти вежливое выражение, - сказал он. - Академисты менее церемонятся в своих определениях. Они объявили меня сумасшедшим и чуть только не требовали моего заключения в сумасшедший дом. Вот что значит идти против установленного порядка и стараться открыть истину...
Я слушал с лихорадочным вниманием. Я никогда еще не видел отца таким разговорчивым. Он заметил это и, остановившись, долго глядел на меня.
-- О чем вы думаете? - спросила моя мать с некоторым беспокойством.
Отец вздрогнул и провел рукой по лбу.
-- Нет, - прошептал он, - я не прикую этого ребенка к цепи, которую я сам сковал для себя. Довольно одного каторжника в семье!
Вдруг глаза его засверкали.
-- А между тем, - сказал он, - я близок к цели, может быть, еще несколько месяцев или даже дней отделяют меня от нее... И тогда, как ни были тяжелы мои труды, мои жестокие разочарования, я буду так гордиться моим открытием, что никакая гордость в мире не сравнится с моей!
-- Друг мой! - сказала мать, взглядом указывая на меня.
-- Да, да, я не прав! - сказал он, качая головой. - Мне наука, ему - искусство. Малыш, - продолжал он, дружески похлопывая меня по щеке, - ты будешь художником... Великим художником... К тому же после меня свет преобразится и будет иметь возможность твердыми и верными шагами стремиться к идеалу!
Повинуясь жесту матери, казалось, боявшейся впечатления, которое подобные слова могли произвести на мое юное воображение, отец удалился, сказав мне:
-- Если меня будут звать колдуном, то не спорь, тут есть доля правды.
Легко понять, какая работа началась с этой минуты в моем мозгу! С детства я проявлял большую склонность к рисованию, и первые уроки, полученные у известного художника, казалось, подтверждали мое призвание к живописи.
Но после слов отца мною овладело непобедимое любопытство. Хотя моя мать избегала любых разговоров, касавшихся занятий отца, тем не менее я не переставал расспрашивать ее.
Она пугалась этого навязчивого любопытства, угрожавшего отвлечь меня от занятий живописью, и поэтому сочла за лучшее все мне рассказать.
Вот что я узнал...
этому. Она открыла в скромном профессоре необыкновенную душевную глубину и увлеченность, восхитившие ее.
Она была относительно богата, имея около пятнадцати тысяч франков дохода, у моего же отца не было ничего, кроме его скромного места, которое он рисковал потерять из-за своих свободных взглядов.
Моя мать сумела победить его совестливость, и после свадьбы мой отец подал в отставку, чтобы целиком предаться своим ученым трудам.
Его труды имели своей целью поиск какого-то таинственного закона чисел, который в его глазах был основой всего. Открытие этого закона должно было объяснить существование миров, тайну происхождения и конца человечества. Ему удалось благодаря изучению правил, которым повинуются числа, прийти к таким новым и грандиозным выводам, что моя мать ни минуты не сомневалась в возможности разрешения задачи.
Она долго следила за его занятиями, даже помогала ему, и только мое рождение положило конец ее научным трудам.
-- Когда я услышала твой первый крик, - говорила она, - я поняла, что дитя есть для матери все.
Мой отец остался наедине со своими занятиями. Но отеческая любовь и ему не была чужда. С этого времени его занятия, до тех пор чисто научные, стали иметь другую цель. Он начал мечтать о почестях и богатстве, и с этой целью открыл ученому миру некоторые из своих достижений.
Они изумили и поразили всех. Казалось, что глазам человечества открывается новый мир. Но это изумление, близкое к восхищению, скоро уступило место духу рутины, который, к несчастью, еще до сих пор владеет учеными. Против моего отца поднялась целая буря...
Он мужественно боролся, но нападки приняли такой характер, что он вынужден был уступить...
Бедный отец! Сколько преследований пришлось ему перенести! Но мужество не покидало его...
Его сознание получило такой толчок, который неизбежно должен был отразиться на его характере.
С этого времени он отказался от всяких сношений с посторонними людьми. Моя мать знала только, что его занятия приняли новое направление...
Чтобы усовершенствовать свою систему, он принялся за изучение древних языков. Благодаря своим редким способностям он за несколько лет приобрел в этом отношении громадные познания. Зная санскритский язык и все наречия Азии, он вошел в сношения с Индустаном, Китаем и Сиамом. Он тратил большие деньги, чтобы приобрести всевозможные рукописи и документы. Трудно вообразить, с каким терпением и настойчивостью он искал контакты с наименее известными племенами...
Но моя мать, несмотря на свою любовь к науке, много раз пыталась остановить отца на этом пути. Кроме того, она видела, что потрясения и чрезмерное напряжение убивали его.
Но это не все...
Капитал моей матери давно уже пошел в ход. Истрачено было более пятидесяти тысяч франков. Наши доходы уменьшились наполовину...
Не замечая, а главное, не заботясь об этом, мой отец говорил только о новых расходах.
Никогда я не забуду сцены, происшедшей однажды между отцом и матерью...
Неожиданно мать получила посылку с Крайнего Востока - покрытый какими-то письменами ящик, который отец велел внести в гостиную, так как дверь кабинета была слишком узка, чтобы пронести туда посылку...
Нас привлекло вполне понятное любопытство, и я просил у отца позволения присутствовать при вскрытии таинственного ящика.
Взволнованный отец, прежде чем вскрыть ящик, с улыбкой обратился к матери.
-- На этот раз, - сказал он, - ты не станешь обвинять меня в безумных расходах... Так как это, - он ударил рукой по ящику, - это сокровище, за которое не в состоянии заплатить ни один богач!
Мать слегка побледнела и ничего не отвечала.
-- Скорее, отец! - крикнул я с беззаботностью юности. - Мне хочется поскорее увидеть это сокровище!...
Сказать по правде, я ожидал увидеть целый дождь драгоценных камней, про какие говорится в восточных сказках.
Дерево заскрипело. Из ящика донесся запах духов. Внутри его был второй ящик, сделанный необычайно искусно из неизвестного мне красноватого дерева.
Я как сейчас вижу отца, склонившегося над этим ящиком. Его руки дрожали, как в лихорадке, и он слегка оттолкнул меня, когда я подошел помочь ему.
Вещи, заключавшиеся в таинственном ящике, были тщательно завернуты в сухие растения, издававшие, как и дерево, сильный, острый запах.
Моя мать и я, мы не дышали, точно в ожидании открытия торжественной тайны. Несмотря на многочисленные разочарования, на лице моей матери светилась последняя надежда...
Наконец он радостно вскрикнул!
Мы наклонились, чтобы лучше видеть... Восклицание разочарования сорвалось с наших губ. Вот что мы увидели...
Три обломка статуи из черного камня, покрытого инкрустацией из серебра.
Эти куски, составленные вместе, представляли голого человека, стоявшего, опершись на левое колено. Правая рука опиралась на правое колено, тогда как левая была опущена...
На голове была надета плоская каска. Плечи, спина и живот были покрыты странными буквами...
Мы были поражены и не шевелились. Мы переглянулись с матерью, и у обоих мелькнула в голове одна и та же мысль: не помешался ли он?
Что касается отца, то он был в восхищении.
-- Прокаженный король! Буа-Сивизитайвенг!... - проговорил он..."
В ту минуту, когда Арчибальд Соммервиль, читавший вслух рукопись Марсиаля, почти по складам прочитал это варварское имя, Арман де Бернэ, слушавший с лихорадочным нетерпением, вскочил с места.
-- Остановитесь! - сказал он. - Я прошу позволения задать этому молодому человеку один важный вопрос...
Извините, - сказал сэр Лионель, - но в "Клубе Мертвых" существует правило: всякий рассказ, касающийся самоубийства, должен слушаться в глубочайшем молчании, без малейших замечаний с нашей стороны...
-- Вы правы, сэр Лионель! Вам хорошо известно, что я не менее вас чту установленные нами же законы, но тем не менее я еще раз умоляю вас позволить мне говорить...
Наступило минутное замешательство.
Действительно, сэр Лионель напомнил одно из правил, которые соблюдались неукоснительно. Все четверо мужчин, Арчибальд, Лионель и два брата, Правый и Левый, подошли к маркизе и заговорили шепотом. Через несколько минут сэр Лионель снова подошел к Арману и знаком позвал его в угол зала...
-- Благоразумие требует, - тихо сказал он, - чтобы все повиновались установленным нами правилам.
-- Вы правы,-- сказал Арман, стараясь подавить волнение.
-- В то же время, - продолжал Лионель, - мне поручено спросить у вас, что именно вы считали вашим долгом открыть, и, после того как я передам это нашим братьям, они решат...
-- Сэр Лионель, - сказал тогда едва слышным голосом Арман, - мне кажется, я убежден, что отец этого молодого человека был убит в Индокитае... и что я присутствовал при его последних минутах. Сходство Марсиаля с жертвой преступления сразу поразило меня... Теперь я убежден...
-- Однако, - возразил Лионель, - вы можете быть обмануты сходством...
-- О! Этого не может быть! Человек, умерший у меня на руках в Камбодже, был отцом этого юноши! Тем не менее, я склоняюсь перед вашим решением и буду ждать!
Во время этого короткого разговора Марсиаль поднял голову. Погруженный в свои мысли, он не понял причины перерыва в чтении
-- Продолжайте, - сказал Арман, обращаясь к Соммервилю.
Тот снова принялся за чтение.
"Странные слова, произнесенные отцом, пронзили нас ужасом.
-- Что вы говорите? - вскричала мать.
-- А! Вы не можете меня понять! - сказал отец, с торжеством поднимая голову. - "Прокаженный король"! Последний государь из народа кхмеров, который более полуторы тысячи лет тому назад правил первым государством Восточного мира! Вы смотрите на меня с удивлением и сомневаетесь, в уме ли я? Хорошо, выслушайте же меня! Посмотрите на эту статую, разделенную на три части! На несколько лет она исчезнет в недрах земли, но в тот день, когда она снова увидит свет, вы, мои дорогие, будете богаче, чем самые первые богачи в мире!
Его лицо горело энтузиазмом. Невольно он передался и нам, а в особенности мне. Кто в пятнадцать лет не мечтал о несметных богатствах?
-- А во что нам обошелся этот ящик? А эта статуя? - с беспокойством спросила мать.
Признаюсь, этот вопрос подействовал на меня, как ушат холодной воды, и я чуть было не стал обвинять мать в эгоизме и узости взглядов. Охваченный буйной радостью, отец равнодушно отвечал:
-- Почти ничего: пятнадцать тысяч франков!
-- Мой друг! - крикнул он. - Умоляю тебя, не пугайся! Не упрекай меня за эту трату! Это - венец моих стараний! Это богатство! Пятнадцать тысяч франков! Я сто раз возвращу их тебе!
Она улыбнулась печально, с выражением полной покорности судьбе.
-- Все, что здесь есть, принадлежит вам, - сказала она, обнимая отца.
Мой отец, эгоист как все изобретатели, дал волю своей радости. Минуту спустя я помогал ему отнести в его кабинет три обломка странной статуи, названной им "Прокаженным королем". Оставшись с ним наедине, я решился спросить, что это был за король, о котором, признаюсь, я никогда не слыхал.
-- Мне некогда давать тебе длинные объяснения, - отвечал отец, - знай только, что "Прокаженный" - последний из государей, который царствовал в третьем веке нашей эры над громадным государством кхмеров.
-- Кхмеров? - спросил я. - Что это за народ?
Отец несколько мгновений молчал.
-- Никогда, может быть, не было народа более великого! - продолжал он торжественно. - Эти люди, опустившиеся теперь до уровня рабов, владели тайнами науки гораздо раньше, чем первые ростки ее проникли к нам...
Затем он вдруг остановился, как будто сказал лишнее.
-- Оставь меня, дитя мое! - сказал он. - Я хочу остаться один...
Видя, что я опечален этим, он взял меня за руки.
-- Выслушай меня, мой друг... Теперь ты уже большой мальчик, и я должен питать к тебе полное доверие. Я знаю, что ты добр и великодушен, ты любишь свою мать, не так ли?
-- Я готов отдать ей мою жизнь!
-- Хорошо. Я предоставлю тебе случай доказать ей свою любовь и привязанность. Может быть, этот случай...
Казалось, что ему было тяжело продолжать.
-- Договаривайте! - крикнул я. - Неужели моя мать подвергается какой-то опасности?
-- Нет, - поспешно сказал он, - но ты со временем узнаешь, что у женщины все впечатления бывают преувеличены. Привязанность твоей матери ко мне сделает для нее трагической... одну необходимую вещь, без которой я не могу обойтись...
Я глядел на отца с ужасом, которого даже не старался скрыть. Он заметил это и поспешил успокоить меня.
-- Ну вот, ты и сам пугаешься, - сказал он. - Я предпочитаю сказать тебе все, зная, что ты сильнее матери. Я скоро уеду...
Уедете! Как! Оставляете нас?...
-- Для науки и в наших общих интересах я обязан оставить на некоторое время Францию...
Я был поражен. Отец никогда даже не выходил из дома...
-- А куда вы едете?
-- Далеко, очень далеко, в страну, имя которой тебе, верно, незнакомо, в Камбоджу. Я жду через несколько дней одного человека, и уеду с ним. Важные дела задержат меня на несколько дней в Париже, затем я сяду на корабль... Вот что я хотел тебе сказать. Подготовь осторожно мать к этой разлуке, столь необходимой... Я могу рассчитывать на тебя, не так ли?
Я залился слезами, но в то же время, мое уважение к нему было так велико, что я не только не пытался его отговорить, а напротив, гордился его доверием.
Увы! Я не предполагал тогда, что с этого дня начнутся несчастья, которые сведут мою мать в могилу, а меня доведут до самоубийства...
Когда я сообщил бедной женщине о решении, принятом отцом, она пришла в отчаяние.
Она бросилась в кабинет к отцу и долго пробыла с ним наедине. Что он ей сказал? Какие дал объяснения? Этого я не мог узнать...
Но когда мать вернулась ко мне, то долго не могла остановить рыданий.
Наконец, немного успокоившись, она сказала мне:
-- Дорогой Марсиаль, я не считаю себя вправе упрекать того, кто посвятил всю свою жизнь великому делу. Увы! Великие души избирают себе пути, которые нам кажутся ложными, но твой отец не может ошибаться...
-- Значит, вы позволяете ему ехать?
-- Да, он поедет, и я постараюсь скрыть мое горе...
Несколько последующих дней были посвящены приведению в порядок наших денежных дел. У моей матери осталась еще сто двадцать одна тысяча франков, которые были помещены к одному бордосскому банкиру по фамилии Эстремоц, имевшему постоянные сношения с Южной Америкой и Индией.
Однажды вечером к нам явилась странная личность.
Я сказал "странная". Но это слово едва ли передаст глубокое впечатление, произведенное им на меня...
Хотя это было летом, но незнакомец явился закутанным в широкий плащ, в надвинутой на глаза шляпе с широкими полями, совершенно скрывающими его лицо.
Когда незнакомец вошел, мой отец приблизился к нему со знаками величайшего уважения.
Незнакомец снял свой плащ. Как я уже говорил, был вечер, и большой зал, где все собрались, был освещен лампами, при ярком свете которых гость являл собой самое фантастическое зрелище.
зубы.
Его плечи и грудь были покрыты пестрой туникой, спускавшейся до колен и стянутой поясом, вытканным, как мне казалось, из нитей чистого золота. На этом поясе виднелась черная узкая лента, усеянная камнями, похожими на бриллианты самой чистой воды.
Руки его выше локтей были стянуты широкими золотыми браслетами.
Но что более всего изумило меня, так это то, что, обменявшись с отцом несколькими словами на каком-то странном языке, незнакомец распростерся на полу перед моей матерью и сказал звучным и в то же время горловым голосом по-французски:
-- Король Огня приветствует спутницу жизни Короля Знания!
Затем он поднялся и прибавил, обращаясь ко мне:
-- Дитя! Люби отца твоего! Люби мать, и ты будешь достоин имени человека!
Спустя минуту отец и незнакомец заперлись в кабинете.
Утром следующего дня мать рано разбудила меня.
-- Марсиаль, - сказала она мне, - ступай обними отца.
-- Как? Разве он уже встал? - спросил я.
И какое-то непонятное, тяжелое чувство охватило меня.
Я будто бы предчувствовал, что вижу отца в последний раз...
Вскоре у дверей дома остановился почтовый экипаж и в него погрузили ящик, тот самый, в котором были обломки статуи.
Незнакомец стоял рядом с отцом, завернутый в плащ, скрывавший его странный костюм.
Мать сдержала слово. Хотя ее сердце разрывалось, но она продолжала оставаться хладнокровной и заставляла себя улыбаться...
Наконец был подан сигнал к отъезду; бич защелкал, и экипаж тронулся.
Мать вдруг зашаталась и упала бы на землю, если бы я не успел поддержать ее.
Я так подробно описал этот эпизод не для того, чтобы возбудить любопытство тех, кто будет читать эту рукопись, но чтобы дать хотя бы слабые указания, благодаря которым можно было бы отыскать следы моего отца.
Надо ли его оплакивать? Или отомстить за него?"
звал себя королем Огня, не подходило ли к Зоэре, странной личности, жившей у Армана и, по-видимому, безгранично ему преданной? Только возраст несовпадал... Арман знаком показал, что он разделяет мнение своих друзей.
-- Продолжайте, сказал он Арчибальду
Но в эту минуту Марсиаль быстро встал.
-- Господа, - сказал он, вы сейчас спрашивали меня, готовили я рассказать вам мою жизнь и обстоятельства, бросившие меня на путь самоубийства; я почувствовал что-то вроде стыда и согласился на чтение этой рукописи, не чувствуя в себе мужества рассказать вам ее содержание. Это была слабость, я скажу более, низость. Я хочу, чтобы она была последней. Я чувствую, что становлюсь другим человеком после того, как я услышал ваш голос, говоривший о долге и чести. Я был слаб, теперь я силен. Я боялся своих собственных воспоминаний, теперь я хочу смотреть им прямо в лицо! Не читайте больше, я сам изложу вам мою исповедь, не утаивая и не смягчая ничего. Слушайте же меня!
Послышался одобрительный шепот
-- Говорите, сказал Арман. - Не забывайте, что из борьбы с жизнью мы вышли закованные в кольчугу разума и снисходительности
После минутной паузы Марсиаль поднял голову и начал:
В моей жизни, сказал он, было обстоятельство, на котором я не останавливался подробно, а оно, между тем, объясняет все случившееся впоследствии
Я далек от мысли упрекать мою бедную мать, которая никогда не заслуживала ничего подобного при жизни, так как, господа, у меня нет более матери, она умерла...
Она чувствовала ко мне страстную любовь, любовь, какую может знать только сердце матери. Как и предрекал отец, предметом моих стремлений и надежд стало искусство.
Несколько удачных проб внушили окружающим мысль, что у меня есть талант. Впрочем, быть может, этот талант и развился бы, если бы я не покатился по дурному пути. Я был горяч и глубоко верил в Фортуну! Легкость, с которой мне все давалось, обманывала меня. В работе у меня не было той твердой, неколебимой воли, которая одна лишь производит великие творения.
Моя мать, восхищенная и гордая своим сыном, был а убеждена, что нескольких лет работы будет вполне достаточно, чтобы я занял место среди великих художников, если и не выше их... А я убаюкивал себя этими химерами. расточая свои силы и способности на неоконченные пробы. Я начинал все и не завершал ничего. Жажда лучшего мешала мне довольствоваться хорошим. Когда мать обращалась ко мне с какими-нибудь замечаниями, я отвечал ей теми длинными блестящими тирадами, на которые так богат двадцатилетний ум и которые приводили ее в восторг. "Ты так же велик, как и твой отец", - говорила она, и это была самая большая похвала, которую только она могла мне выразить...
После отъезда отца наш дом казался пустым. Несмотря на все старания, мать не могла скрыть своей печали. Что же касается меня, то кто-то тогда убедил меня, что только в Париже истинный талант может вполне развиться. Я тщательно скрывал от матери овладевшее мной желание увидеть этот город, представлявшийся мне в мечтах чем-то волшебным, но от проницательного взгляда матери трудно скрыть что-либо. Она добилась от меня признания, и вскоре я уже ехал в Париж, увозя с собой пять тысяч франков годового дохода, тогда как моя мать оставила себе только тысячу; но я так привык к материнской самоотверженности, что мало ценил это...
Для той среды, в которой мне пришлось вращаться в Париже, я был относительно богат, поэтому вдруг оказался окруженным толпой паразитов, которые ухаживали за мной, льстили мне, мельтешили вокруг меня...
Так как я был неплохо подготовлен, то поднялся гораздо выше этой толпы бездарностей, которые, с весьма понятной целью, восхищались моим талантом. Меня называли основателем школы, последователями которой они считали за счастье быть! С утра до вечера они заполняли мою мастерскую, где нельзя было дышать от дыма трубок, где постоянно слышался звон стаканов...
Я с восторгом выслушивал все эти похвалы, кружившие мне голову, и считал себя великим на фоне ничтожества окружающих...
Тем не менее для очистки совести я принялся за работу.
Пока другие болтали, лежа на моих диванах, я научился уединяться среди этого Бедлама.
Я начал писать Сарру. Однажды один из моих приятелей подошел к картине, над которой я работал. Затем и остальные принялись рассматривать мою работу. Я не замечал их, погруженный в свои мысли. На меня нашел один из редких моментов вдохновения...
-- Великолепно! Неподражаемо! Рубенс и Рембрандт! Делакруа перед ним дитя!
-- Марсиаль, - сказал один, - с этой минуты ты гений!...
Я краснел, но невыразимое блаженство наполняло мою душу, и хотя я громко протестовал против того, что называл приятельским преувеличением, но тем не менее говорил про себя:
-- Да, я велик! Да, я гений!...
Один из них воскликнул:
-- Когда она увидит эту кисть, она согласится на все!
-- Она? - спросил я с удивлением. - О ком это вы говорите?
-- О! Это есть или, лучше сказать, было большой тайной! Мой милый, речь идет об одной женщине, самой красивой, самой умной, самой тонкой в восприятии искусства!
-- Как ее зовут?
-- Изабелла!
-- Действительно, я, кажется, слышал это имя...
-- Слушай, ты все узнаешь! Изабелла - очень странная девушка. Она представляет собой олицетворение пластического совершенства! Мы все умоляли ее позволить передать на полотне этот идеал человеческой красоты. Она всем отказала! И вот что заявила: "В тот день, когда среди вас появится истинный талант, один из тех людей, которые отмечены божественной печатью и которые создают своим моделям бессмертную славу, в этот день я приду к нему и скажу, что я к его услугам".
Легко понять, какое любопытство возбудили во мне эти слова!
-- Пусть она придет! - сказал я. - И если она найдет меня достойным, то клянусь, что из ее красоты я сумею сделать бессмертное произведение!
На следующий день Изабелла пришла ко мне.
Трудно передать словами всю красоту этой женщины! Я был ослеплен и поражен.
-- Хороша ли я? - спросила она с улыбкой.
Хороша! Да она была прекрасна так, что глядя на нее, надо было забыть все, кроме восхищения ее красотой...
Еще она звалась Тенией, та, которую вы теперь зовете герцогиней де Торрес!...
Произнеся это имя, Марсиаль вздрогнул и остановился. Казалось, что он задыхался от волнения. Все молчали, понимая, что наступила минута тяжелого признания. Да, они знали эту женщину, имя которой произносилось не иначе, как с презрением и тайным ужасом, эту женщину, которая возбудила в душе Сильвереаля одну из тех страстей, которые не останавливаются ни перед подлостью, ни перед преступлением...
-- Почему эта женщина выбрала меня своей жертвой? Я узнал это позднее... и скажу вам это...
...В тот момент я был, как безумный. И так как я продолжал восхищаться ею, не произнося ни слова, то она, так же молча, вскочила на одну из табуреток, которые служат пьедесталами для моделей.
Там, стоя в лучах солнца, которые, казалось, нарочно спустились с неба, чтобы соткать для нее золотую диадему, она без смущения и стыда сделала движение... и платье упало с нее...
-- Нет! Я не достоин этого идеала! - вскричал я.
Затем, противореча самому себе, я схватил кисти и с яростью прежде всего замазал свою Сарру, казавшуюся мне отвратительной в сравнении с Изабеллой.
-- Теперь - за дело! - сказала она.
Я работал с жаром, граничившим с безумием, я работал без отдыха, не чувствуя усталости. Изабелла, сияя королевской улыбкой, казалось, также не чувствовала усталости...
Когда эскиз был закончен - это была та Венера, которой друзья восхищались на выставке Академии, - Изабелла подошла ко мне и опустилась передо мной на колени.
-- Я люблю тебя! - сказала она мне.
Да, она произнесла это слово, за которое я отдал бы мою жизнь, мою честь...
Да! Я принадлежал ей и думал, что она моя. Эта женщина овладела моей волей, моей совестью. Она говорила: "Я хочу", - и я повиновался, как раб...
Что сказать вам того, о чем вы не догадались сами? Эта женщина была моим злым гением! Любил ли я ее? Да, если можно назвать любовью бешеную страсть, превращающую человека в раба! За один ее взгляд я совершил бы преступление. Я ничего не думал, я не жил! Она, всегда она!...
Как я уже вам сказал, картина имела громадный успех.
Однажды я отправился на выставку рано утром, когда еще там обыкновенно никого не бывало, и вдруг я заметил, что перед картиной кто-то стоит...
Я тихонько подошел и едва не вскрикнул...
Перед живописной Венерой стояла Венера живая! Да, это была Изабелла, моя любовница!...
Слегка наклонясь вперед, широко раскрыв глаза, она смотрела на картину с невыразимой гордостью.
Она не заметила, как я подошел, и я услышал, как она прошептала:
-- Да, я хороша! Хороша, как королева!
Что ты тут делаешь? - спросил я.
Она взглянула на меня, и ее глаза сверкнули.
Я испугался. В ее взгляде была какая-то угроза, почти ненависть...
-- Изабелла! - сказал я, хватая ее за руки.
Она медленно освободилась, не говоря ни слова, и вдруг будто ей в голову пришла какая-то странная мысль, она громко рассмеялась и убежала.
Прежде чем я пришел в себя, она уже исчезла. Странное и тяжелое предчувствие овладело мной. Я бросился к себе в мастерскую. Изабелла не возвращалась...
"Это каприз", - думал я, стараясь успокоить себя.
Время шло, ее все не было.
В полдень ко мне явился англичанин, лорд С.
-- Сударь, - сказал он, - что вы хотите за вашу картину?
-- Я не продаю ее! - отвечал я резко.
Лорд С. опустил руку в карман и вынул бумажник.
-- Сударь, - продолжал он, - я богат, очень богат, назначьте сами цену, я согласен заранее.
-- Извините меня, но, к сожалению, я не могу принять ваше предложение. Артист благодарит вас, но человек может сказать только то, что я уже сказал: я не продаю эту картину.
-- Почему?
-- Ваша любезность, - сказал я тогда, - имеет право на разъяснение с моей стороны. Я отказываюсь продать картину не для того, чтобы добиться от вас более выгодных условий путем, недостойным артиста, уважающего себя. Личный интерес или, лучше сказать, глубокое чувство обязывает меня сохранить эту картину.
При этих словах я заметил, что мой собеседник слегка побледнел.
-- Две тысячи гиней, - сказал он.
-- Сударь, эта настойчивость...
-- Четыре тысячи...
Еще раз повторяю вам, я отказываюсь...
-- В таком случае, - резко сказал он, - я вас убью!
Услыша эту безумную угрозу, я подумал, что передо мной сумасшедший.
-- Извините, сударь, - сказал я, улыбаясь, - как ни хороша, быть может, моя картина, она не стоит, все же, человеческой жизни.
Лорд С. взглянул мне прямо в лицо.
-- Мне нужна эта картина или ваша жизнь!
-- Но тогда объяснитесь, так как я начинаю думать, что вы сошли с ума!
-- Я не сумасшедший, - возразил лорд С., - но мое решение непоколебимо. Я не имею права сказать более, но я еще раз предлагаю вам десять тысяч гиней, которые, если не ошибаюсь, составят двести шестьдесят тысяч франков. Я вам даю срок до завтра... В полдень я приду за ответом.
-- Но, сударь, я не изменю моего решения... совершенно бесполезна...
-- В таком случае я вас убью.
Сказав это, он исчез.
Оставшись один, я спрашивал себя, смеяться мне или опасаться смешной настойчивости этого любителя. Я не боялся его угроз, но меня сильно занимал вопрос: почему он так упрямо желал иметь мою картину?
А Изабелла не возвращалась. Мое беспокойство все более и более усиливалось.
Я ничего еще не знал, но чувствовал какой-то невольный страх. Эта женщина до такой степени овладела мной, что без нее я не мог жить.
Чтобы заглушить беспокойство, я хотел взяться за работу, но кисти выпадали у меня из рук. Невольно имя Изабеллы и лорда С. поминутно смешивались у меня в голове, как будто между ними должна была существовать какая-то тайная связь.
Знаете ли вы, что я сделал?
Я с гневом бросил письмо. А речь шла о моей матери!... Какое мне было до нее дело в эту минуту?...
Я схватил шляпу и выбежал на улицу.
Что я делал, я сам не знаю. Но мне помнится, что я зашел в какую-то таверну и выпил залпом несколько стаканов вина, потом замерзший, полупьяный, в отчаянии, я очутился у себя в мастерской. Я звал Изабеллу и плакал, как ребенок...
Затем силы вдруг оставили меня, и я без чувств упал на пол.
Вдруг у меня в голове мелькнула мысль.
В полдень! Да, этот англичанин хотел прийти в полдень! Он требовал или мою картину, или жизнь... О! Конечно, он не станет меня убивать, а, вероятно, предложит дуэль, которая, благодаря моей неопытности, разумеется, кончится моей смертью. И я с восторгом думал о смерти! Да! Она, по крайней мере, положит конец моим страданиям!
В тот миг, когда часы начали бить полдень, дверь моей мастерской вдруг распахнулась.
Я выпрямился и, взглянув на вошедшего, вскрикнул от изумления.
Я хотел броситься к ней, но какая-то сила пригвоздила меня к месту! Во взгляде Изабеллы я уловил то же самое выражение, которое лишь мелькнуло в нем накануне, а теперь было преобладающим.
Я бессознательно сделал ей знак подойти.
Она подошла. Казалось, что ее прелестное лицо превратилось в мраморную маску.
Победив свое изумление, я наконец произнес ее имя, но мой голос был прерван рыданиями.
-- Марсиаль, - сказала она, - нам надо переговорить... Угодно вам выслушать меня? Скажите мне, почему вы отказались продать вашу картину лорду С.?
-- Как? Ты это знаешь?
-- Да, знаю. Но отвечайте же мне!
Я был так глуп, что, ни о чем еще не догадываясь, верил в ее любовь. Больше того, мне казалось, что мои слова тронут ее и разобьют ледяную кору, за которой скрывалась моя прежняя Изабелла...
Разве ты не поняла этого? - спросил я. - Разве в этой картине не заключается все мое счастье? Как! Отдать в чужие руки часть моего сердца? Продать твою красоту, мою любовь, мое будущее! Никогда!... Не может быть, чтобы ты не поняла этого!
-- Я хочу, чтобы вы приняли предложение лорда С.! - отвечала она.
-- Ты с ума сошла!... - закричал я. - Ты не можешь желать этого! Или, может быть, ты жаждешь богатства? Погоди, я буду работать! Ты увидишь, что я на пути к славе! Мои картины дадут мне много золота, которое все будет твоим! Скажи мне, ты хочешь этого?
Она нетерпеливо пожала плечами и жестко сказала мне:
-- Сударь, я вас не люблю и никогда не любила... Я пришла к вам потому, что почувствовала в вас силу, которая, если ее подогреть страстью, создаст гениальное творение. Я была моделью, и я знала, что эта модель пробудит в вашей душе все страсти которые дают произведению истинную жизнь!
Она продолжала:
-- Я отдалась вам, и вы, веря в мою любовь, воплотили в этой картине весь талант, данный вам природой. Я хотела этого и достигла своей цели. Что это была за цель? Я вам сейчас скажу! Я принадлежу к числу женщин, ненавидящих пошлые страсти, в которых вы, наивные, думаете найти счастье!... Я хочу богатства, славы, хочу быть царицей! Я хочу добиться могущества... У меня нет сердца... Я не знаю даже, что это такое. Что же касается любви, то я знаю себя и не боюсь ее плена. Почему я такая? Потому, что моя мать умерла с горя, когда ее оставил человек, которому она отдала всю свою молодость! В этот день я поняла жизнь. Не думайте, что с подражаю драматическим героиням, мечтающим только о мщении... Я не хочу мстить за мою мать... Ее смерть была предостережением. Я помню его, вот и все!
Она говорила без гнева, без горечи, ровным голосом, и каждое слово этой ужасной исповеди падало на мой мозг точно капля раскаленного свинца...
Но в то же время я любовался ею!
Вы умны, - продолжала она по-прежнему спокойно, вы меня понимаете, не так ли?... Я пожелала, чтобы моя красота поразила всех, чтобы ею восхищались! Мне не хотелось медленно подниматься шаг за шагом по ступеням лестницы к заветной вершине. Это не для меня... Я сделала из вас художника... Я вас потрясла любовью, которая убила вас... Свеча погасла, и теперь я говорю вам: "Я вас не люблю". Я свободна, и лорд С., который приходил вчера и который меня сейчас ждет мой любовник!
-- Я убью тебя!
Я бросился к ней, сжав кулаки.
Она спокойно сложила руки на груди. Она знала, что я не убью ее. Мои руки опустились, и слезы отчаяния брызнули из глаз. Я выслушал ее оскорбительное признание и не раздавил ее, как гадину!
Между тем она снова заговорила.
Вы понимаете, что лорд С. не может оставить в ваших руках картину, афиширующую узы, связывающие меня с вами. Вот почему мне нужен этот портрет, и я хочу, чтобы вы согласились сегодня на то, от чего отказались вчера!
Я умолял, я рыдал, я валялся у нее в ногах, я говорил ей о моей безумной страсти...
А она, по-прежнему спокойная, повторяла одно: "Я хочу"... Я подбежал к столу, схватил перо и написал несколько строк.
-- Если ты так хочешь, - крикнул я, - то я отдам тебе эту картину!
-- За какую цену?
-- Она сама назначила цену, - сказал он наконец, - я продал ей эту картину, и она заплатила мне... той же монетой, которой должна была платить своему новому любовнику за роскошь и удовольствия.
Она ушла...
Тогда я почувствовал стыд, самый жгучий в моей жизни и самый ужасный... Я сознавал свою подлость, но что всего ужаснее, я не раскаивался!
Когда она ушла, я упал на колени, как бы желая поцеловать следы ее ножек... Когда я выпрямился, то увидел в нескольких шагах от меня что-то белое... Я протянул руки!...
Я взял письмо и долго глядел на него. Инстинктивно я поднес его к губам, но поспешно отдернул... Нет, мои губы недостойны были прикоснуться к этим строкам, написанным честной женщиной!
Я даже не решался сломать печать. Мне казалось, что в нем заключается мое проклятие.
Наконец я распечатал его.
О! Если бы гром ударил над моей головой, я не был бы поражен более ужасно!
"Дитя мое, дорогой Марсиаль, приезжай скорее... Мы погибли, и я умираю!"
Я вскочил, как безумный. Нет! Я ошибся! Я не так прочитал! Это невозможно. Как! В то время, когда эта презренная женщина... А моя мать умирала в отчаянии...
Что значили эти слова: "Мы погибли!..." Не все ли равно! Я не мог колебаться, надо было ехать, не медля ни минуты!...И, поверите ли вы, что неблагодарный сын должен был употребить всю силу воли, чтобы не ждать... чего?...
Того, что, может быть, она вернется еще, она, куртизанка, сто раз повторившая мне:
Я не люблю тебя! Я не люблю тебя!
Да, я еще ждал ее, тогда как моя мать, ломая руки, звала меня! Это отвратительно!... Это исповедь...
Борьба была долгой и тяжкой...
Наконец я бросился на почту, и два часа спустя уже ехал в маленький городок, где жила моя мать...
Но прежде чем оставить мастерскую, я положил на стол, на видное место, записку:
Тем не менее, по дороге со мной случилась странная метаморфоза, но, увы, мимолетная! Я забыл эту роковую страсть, и все мои мысли вернулись к прошлому...
Я вспомнил об отце... И вот до чего я был поглощен своею страстью... Я даже забыл последние письма матери...
Уже восемь или десять месяцев она не получала от него никаких писем. Где он был? Она не знала, только предполагала, что он в джунглях Индокитая и что оттуда не было возможности писать.
Она ничего не говорила о своих мучениях, а я, погруженный в свою страсть, я ничего не хотел знать!
Наконец на третий день утром я увидел вдали городок, в котором пришло мое беззаботное детство!... О! В эту минуту я совершенно забыл Изабеллу... Я видел только остроконечную колокольню, крытую черепицей, крест которой чернел на безоблачном небе...
Наконец экипаж остановился. Я приехал!...
Дверь отворилась. Старая Сусанна, которую мы звали просто Санна, глядела на меня полными слез глазами.
-- Не шумите так!... - прошептала она. - Или вы хотите убить ее?
Но старая Сусанна поддержала меня.
-- Мать... В опасности... Скажите... Скорее! - едва мог прошептать я.
-- Ах, господин Марсиаль, мы уже целые сутки ждем вас! Как вы запоздали!... Впрочем, может быть, дороги плохие... Но я боялась, что она умрет, не дождавшись вас...
Сусанна открыла дверь и подтолкнула меня вперед.
-- Мама! Мама!
Слабая рука дотронулась до моего лба.
-- Ты видишь, Сусанна, - сказал тихий голос. - Он приехал.
Это "он приехал" - было упреком. Старая служанка сомневалась во мне. Я испугался и смутился в одно и то же время, мне казалось, что, несмотря на расстояние, она угадала причину моего опоздания.
Страшная перемена произошла в ней. Сомнений не оставалось: это была смерть!
-- О! Прошу тебя, - прошептала она, - поди сюда, я обниму тебя... от всего сердца... как прежде...
Она взяла меня за щеки, как ребенка, и я почувствовал на моем лбу ее холодеющие губы.
-- Что случилось? - спросил я.-- Ты давно больна? Почему ты не позвала меня раньше?
Ш-ш... - прошептала она, - не говори так громко. Моя. бедная голова стала так чувствительна... не сердись на меня за это!... Но говори, только тихо... совсем тихо...
Она с трудом повернулась и сделала знак Сусанне, глядевшей со слезами на эту сцену.
-- Оставь нас, моя милая, я должна переговорить с ним... а ты знаешь... я не могу терять времени...
Мы остались одни. Я ждал, не смея расспрашивать.
-- Крошка, - сказала мать... (она всегда так звала меня, пока я не оставил ее). - Крошка, открой там ящик... Да, этот... Там лежит письмо с бордосским штемпелем... Дай его... положи мне на постель... Благодарю! Ах! Мой бедный Марсиаль!
-- Видишь ли, - продолжала она, - я должна сообщить тебе очень дурные известия... будь мужественен...
-- Отец? - вырвалось у меня.
Она поспешно закрыла мне рот рукой.
-- О! Нет, не это! - сказала она. - Тем не менее, обещай мне не приходить в отчаяние... Это так ужасно, что я умираю от этого... Когда я узнала... что содержит это письмо, я упала без чувств... головой... ударилась об стену... потом был бред... я ничего не понимала и ни о чем не думала... какая странная вещь - этот бред!...
-- Но я должна поторопиться,-- продолжала она.-- Выслушай меня... и обещай быть мужественным.
-- Говорите, говорите!
-- Вот уже скоро год, как я не получаю никаких известий о твоем отце... Сначала не очень беспокоилась, потому что он предупредил меня, что отправляется в далекую страну... кхмеров! Ты уже слышал это название... Статуя, которую он получил в ящике... ты помнишь... он сказал нам, что это... "Прокаженный король"... последний государь кхмеров... Он говорил, что уже был в этой стране... и что со стороны туземцев... без сомнения, дикарей... нечего бояться какой бы то ни было опасности... Тем не менее, от него так и не было вестей.
Я думал, что только беспокойство об отце так измучило ее, и старался ее успокоить, но она сделала мне знак замолчать.
Если ты хочешь знать правду, - сказала она, - то я говорю тебе все это для того, чтобы отдалить минуту, когда ты узнаешь ужасную весть...
-- Но, матушка, что могло случиться такого ужасного? Только бы отец был жив...
-- Дело в том, - сказала она тогда, - что банкир, у которого лежали наши деньги... ты знаешь... Эстремоц...
-- Ну, что же?
-- Этот негодяй бежал, унеся с собой твое скромное состояние... Ты совершенно разорен!
-- Ты разорен, понимаешь ли ты это? Тебя ждет нищета... Ты умрешь от голода и холода... Я знаю, что это такое. Ты слишком еще молод, чтобы переносить тяжелые лишения... У нас больше нет ничего, ничего!...
Каждое из этих слов казалось стоном.
Итак, вот из-за чего умирала моя мать!
Ах! Я чувствовал, что все во мне переворачивалось при этой мысли... Конечно, я уже ступил на скользкий путь... Но страсть к деньгам ради денег еще не иссушила моего сердца... Что мне было за дело до этого состояния! Разорен? Ну, что же! Тем лучше!... Разве это не заставляло меня во сто крат возвратить матери то, что она дала мне? Я сказал ей все это! Как красноречиво говорил я ей о труде, славе и богатстве... Вдруг я умолк. На губах матери мелькала недоверчивая улыбка...
Ты сомневаешься во мне! - выкрикнул я. - Ах! Это ужасно!
-- Полно, дитя! - прошептала она, привлекая меня к себе. -Неужели ты думаешь, что я не знаю, что происходит, - продолжала она, опуская глаза. - Я знаю, что ты любишь... Что ты любим!... О! Сначала это огорчило меня, но потом я все обдумала... Ты так молод... и, кроме того, мне сказали, что ты обожаешь ее... Ее зовут Изабелла. Не так ли? Но я боюсь, что если ты будешь беден... она бросит тебя, и это слишком огорчит тебя!
Боже мой! О ком говорила эта святая женщина! О той, которая продалась, продавалась и постоянно будет продаваться!
-- Я ее не знаю, - продолжала моя мать, - но ты любишь ее, значит, она добра и хороша!... О! Я знаю тебя... ты не ошибешься!
Как я хотел умереть у этой постели!
Вероятно, эта женщина отвлекает меня от работы, толкает на путь лености, может быть, кутежа... Тогда, не говоря никому ни слова, она сама отправилась в Париж и ловко разузнала все. Что же ей сказали? Что с того времени, как я сошелся с Изабеллой, я совершенно забыл приятельские пирушки и с жаром отдался работе... Говорили, что из-под моей кисти должно выйти замечательное произведение...
Моя мать тогда не решилась даже обнять меня. Она боялась, что я упрекну ее в шпионстве и уехала, счастливая сознанием того, что опасность, которой она так боялась, была только воображаемой...
Вот какова была моя мать!... Что же касается потери нашего маленького состояния, то это было для нее смертельным ударом. Уже и без того здоровье ее с некоторого времени было плохим, и только лишь воля еще поддерживала ее, но когда она увидела, что все ее надежды вдруг разбились, она впала в ужасный кризис, который ей не суждено было пережить...
Даже в агонии она оставалась по-прежнему кроткой и любящей!... Ее главной заботой была моя судьба...
Из нескольких сот франков, которые она оставляла себе на жизнь, мать сумела еще отложить кое-что. И с улыбкой гордой радости она вынула из-под подушки кошелек, в котором блестели эти последние золотые монеты, из которых каждая говорила о великой любви и тяжких лишениях.
Возьми, - сказала она мне. - Это кровь твоей бедной матери. Эти деньги принесут тебе счастье. Но это еще не все. У меня остались драгоценности. Они здесь, в этой шкатулке. Я получила их от твоего отца, и если ты хочешь мне сделать удовольствие, то ты мне поклянешься... - нет, не надо клятвы, - что расстанешься с ними только в случае крайней необходимости; Само собою разумеется, что у меня нет долгов. Зная, что умру, я заранее сговорилась даже с новым хозяином этого дома, и тебе ничего платить не надо...
Может ли быть что-нибудь выше подобной заботливости в минуту смерти!
Когда наконец мать поняла, что наступила последняя минута, она обняла меня своими исхудавшими руками и едва слышным голосом прошептала:
-- Когда ты увидишь отца, то передашь ему мой последний поцелуй...
Ее губы дотронулись до моего лба, и я услышал глубокий вздох.
Вот какой пример имел я перед глазами!
И вот что я сделал...
Полгода спустя мне казалось, что все это было дурным сном, навсегда забытым. Я снова стал любовником Изабеллы, но любовником тайным, прокрадывавшимся под насмешливые улыбки лакеев по черной лестнице и с беспокойством ждавшим часа, когда она останется одна...
Эта болезненная страсть снова схватила меня за горло мертвой хваткой.
Ее уже так звали...
Англичанин, отнявший у меня мою любовницу, быстро понял, что за отвратительное существо скрывалось под такой очаровательной оболочкой, и в отчаянии пустил себе пулю в лоб.
Кажется, его удалось возвратить к жизни...
Я не могу сказать, как я жил. Для меня не существовало ничего, кроме этой женщины! Она десять раз прогоняла меня, и тогда друзья, сочувствуя мне, старались увлечь меня в свет, надеясь, что развлечения спасут меня. Напрасно!
Но ужаснее всего то, что эта женщина играла мной с отвратительным цинизмом!
Когда проходили недели, месяцы, и я начинал уже отчаиваться и, может быть, искра благоразумия начинала тлеть в моей голове, она, как бы угадывая это, снова призывала меня к себе.
То вдругпривстрече со мной она останавливалась и подзывала меня. Я подбегал, как лакей. А она со смехом уезжала дальше!
И я был почти счастлив, что она узнала меня, хотя бы для того, чтобы оскорбить.
"Приходи!"
И я повиновался этому зову! Она принимала меня и говорила:
-- Ты еще не застрелился? Жаль, но ты такой трус, что я люблю тебя!
О, с каким адским искусством она унижала меня! С какой ловкостью она уничтожала во мне любой проблеск благородства!
Да, и при этом еще морщилась:
-- Какие они старые! Но ничего, они мне нравятся.
Я, чувствуя отвращение, тем не менее, погружался во всю эту грязь, из которой уже не пытался выбраться.
Когда в последний раз она меня прогнала, как лакея, я долго ждал очередной ее отвратительный каприз, который бы вновь призвал меня в ее спальню, но на этот раз перерыв был слишком длинен, и мало-помалу я почувствовал такое презрение к самому себе и к ней, что решился покончить с собой...
Падая со ступеньки на ступеньку, я все забыл: и мою любовь к труду и мои надежды...
Тогда я обратился к вину, ища в нем забвения, я пил много, но вместо того, чтобы принести облегчение, алкоголь только усиливал мои муки.
Иногда я пробовал браться за кисти, но мое воображение рождало только ужасные образы.
Нищета терзала меня. Я чувствовал все большее презрение к самому себе. На что я годился? Кому я был полезен? Об отце я не знал ничего. Мать я убил, так как она умерла из-за меня!
Я тогда спрашивал себя:
-- Что, если Тения позовет тебя, пойдешь ли ты?
И отвечал:
--Да!
О, какой ужасный день предшествовал исполнению этого решения! Как я еще пытался бороться! Как хотелось мне жить! Как я сам защищал себя, как я был снисходителен к своим поступкам!
Но я сам осудил себя, и надо было привести приговор в исполнение.
Теперь я, однако, помню, что в последнюю минуту перед моими глазами мелькнуло ослепительное видение.
Да! Где это было? Молодая девушка, невинная, прелестная! Мне казалось, что я стал бы человеком, если бы встретил ее хоть немного раньше...
Остальное вы знаете...
А теперь, господа, вы, спасшие меня, и перед которыми я открыл самые сокровенные тайны моей души, судите...
Но, в то же время, даю вам слово, и вы можете поверить ему, так как я был свами вполне чистосердечен, даю вам словб, что все это прошло, что с той минуты, как я хотел оставить жизнь, во мне произошла полная перемена, так что мне самому кажется, будто все рассказанное мною было уже много лет тому назад. Да, все это прошло. Прежний Марсиаль умер. Пробудился другой, в котором громко говорит голос чести.
Если я вас понял, то вы все отдались великому делу. Среди испорченного и эгоистического мира только вы остались рыцарями чести и долга.
Я готов занять в ваших рядах самое скромное или самое опасное место. Моя воля проснулась от вашего призыва. Я не прошу вас верить мне на слово. Испытайте меня... Моя жизнь принадлежит вам. Я жду вашего приговора...
Марсиаль опустился в кресло, измученный переживанием своих горьких приключений. Мало-помалу члены "Клуба Мертвых" увлеклись этим рассказом, в котором так ярко проявлялась и осуждалась слабость человеческая, и когда Марсиаль умолк, никто не проронил ни слова. Все были погружены в свои мысли, может быть, в анализ своих собственных страстей. Наконец Арман де Бернэ нарушил молчание:
-- Господа, - сказал он, - вы слышали рассказ Марсиаля. Вы знаете, что нам предстоит решить. Пусть каждый из нас обратится к своей совести и спросит себя, достоин ли этот человек посвятить себя нашему делу. Помните, что наш главный закон - чистосердечие. Итак, скажите: да или нет? Имеет ли Марсиаль право вступить в "Клуб Мертвых"? Да или нет? Имеем ли мы, в свою очередь, право, доверившись ему, выдать тайны нашего общества? Вы знаете, что ответ может быть троякий: да, нет или, наконец, испытание...
Арман обернулся к Марсиалю.
Если мы решим, что должно быть испытание, то это будет означать, что мы хотим кое-что проверить, прежде чем окончательно допустить вас в наши ряды. В этом случае вы не узнаете ни наших имен, ни лиц. Мы поручим вам дело, и только по исполнении его вы станете нашим товарищем и братом...
-- Каково бы ни было ваше решение, - сказал Марсиаль - я согласен с ним! Я понимаю, что слабость характера, которую я проявлял, не располагает к доверию. И тем не менее, если бы вы могли читать в глубине моей души, то вы поверили бы мне.
Арман жестом остановил его.
-- Мы вас слышали, теперь нам остается вынести решение. Знайте еще, что всякое решение должно быть единогласно, если оно касается утверждения или отрицания. Что же касается испытания, то одного голоса уже достаточно, чтобы утвердить его...
Наступило молчание.
Господа,-- снова заговорил Арман, - сейчас каждый из вас выскажет свое решение.
Марсиаль молча склонил голову. Он был бледен от волнения.
Сэр Лионель Сторригэн встал первый.
-- Да, - сказал он.
-- Да, - сказали в свою очередь братья Правый и Левый.
Да, - повторил Арман.
Осталась одна маркиза. Когда она встала, Марсиаль не мог сдержать жест изумления. В полумраке залы он не заметил, что один из его судей - женщина.
-- Испытание! - сказала она своим нежным и печальным голосом.
Марсиаль вздрогнул. Ему казалось, что это слово означает окончательный приговор. У него похолодело сердце, точно какая-то невидимая рука вновь бросала его в пропасть, где он так долго...
-- Ах! Кто бы вы ни были, - воскликнул он, - отмените этот приговор! Верьте мне! Я хочу действовать!
Вы будете действовать, когда сами этого захотите,-- продолжала маркиза. - Если я не произнесла слова, которое сейчас же приняло бы вас в наши ряды, то только потому, что прежде чем навсегда отдать нам свою жизнь, вы еще обязаны исполнить один долг...
-- Говорите! Что бы это ни было, я сумею доказать, что достоин вас!
-- Марсиаль! Единственное ваше преступление в том, что вы забыли вашу мать. Вот в чем упрекает вас мое сердце. О вашем безумии мы забыли. Но изгнать из сердца, хотя бы на минуту, воспоминание о своей матери, это, я повторяю, было преступлением!
Слезы показались на глазах Марсиаля.
-- Вы забыли, Марсиаль, - продолжала Мария, думая о крошечном создании, вырванном у нее руками Бискара, - вы забыли, что ребенок уносит с собой частицу сердца своей матери и что она умирает вдали от него! И вот какое испытание я назначаю вам...
Я слушаю! - прошептал Марсиаль.
-- Вы поедете сегодня, даже сейчас... Вы отправитесь в тот город, где ваша мать подарила вам первый поцелуй... Там вы остановитесь, пойдете на скромное кладбище, где почивает бедная женщина, станете на колени у ее гробницы и скажете: "Мать! Твой неблагодарный и преступный сын умоляет тебя простить его... и спрашивает тебя, достаточно ли он силен, чтобы выступить на борьбу". Тогда в вашем сердце раздастся голос. Это будет голос великодушной женщины, отдавшей вам свою кровь до последней капли. И этот ответ подскажет мне мое решение. Если, наклонясь над холмом, вы почувствуете, что та, которой уже нет более, благословляет вас, тогда возвращайтесь к нам... и на этот раз, клянусь вам, мы признаем в вас брата!
-- О! Благодарю вас! - горячо произнес Марсиаль. - Да, вы правы, я должен очиститься у этого источника доброты и любви!
-- Ступайте же, - сказал Арман. - Вы выйдете отсюда не зная, где вы были. Через час почтовый экипаж будет ждать вас на площади Карусели, перед "Нантским отелем". Не говорите ни слова. Почтальон узнает вас и без этого. В экипаже вы найдете необходимые для путешествия деньги.
При этих словах Марсиаль не мог удержаться от невольного жеста протеста.
Видите, - сказал Арман, - суетная гордость уже овладевает вами! Вы еще можете отказаться, если считаете унизительным принять необходимые вам средства от людей, которые рассчитывают принять вас как брата.
-- Нет! Простите меня! - сказал Марсиаль.
-- В нашем кругу, - продолжал Арман, - никто не имеет личной собственности.
-- Я буду повиноваться!
-- Вам достаточно трех дней на путешествие... Через три дня вы будете в Париже. Вы возвратитесь в свою комнату и найдете там записку, которая укажет вам, что вы должны делать. Если голос вашей матери не прозвучит в вас, тогда разорвите эту записку и навсегда забудьте, что произошло сегодня... Если же нет, то придите к нам, и с этой минуты вы будете нашим братом.
-- Памятью моей матери, именем моего отца, может быть, требующим отмщения, я клянусь вам, что через три дня буду в вашем распоряжении!
-- Идите, Марсиаль, мы вас ждем.
Молодой человек вышел из зала и очутился в комнате, где провел ночь. Там его ждала легкая закуска. По настоянию Ламалу Марсиаль согласился подкрепить свои силы. Вскоре его глаза закрылись... Он уснул...
Очнулся он перед "Нантским отелем", спрашивая себя, не сном ли было все происшедшее с ним. Но почтовая карета стояла на площади. Едва он подошел, как почтальон жестом пригласил его в экипаж. Дверца тут же затворилась за ним... Лошади во весь опор понеслись к заставе.