Семейство Доддов за границей.
Часть третья.
Письмо II.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Семейство Доддов за границей. Часть третья. Письмо II. (старая орфография)

ПИСЬМО II. 

Кенни Додд к Томасу Порселю, Е. В. в Броффе.

Милый Том,

Вы будете удивлены тем, что пишу из Эйзенаха; но я сам дивлюсь этому не меньше вас. Когда, как и почему попал я сюда - вопросы, требующие пространного объяснения, и даже не уверен, что буду в-состоянии объяснить их совершенно-понятно для вас. Однако могу сколько-нибудь успеть в этом не иначе, как начиная сначала, и потому прежде всего скажу о моем отъезде из Бонна, что было неделю назад, 22-го числа.

В последнем письме говорил я вам, что мы согласились путешествовать вместе с особою, чрезвычайно-привлекательною и очаровательною, мистрисс Гор Гэмптон. Лорд Джордж Тайвертон, который познакомил нас, описывал ее, как самую светскую даму лучшого общества, очень-знатную и очень-богатую; о всем этом достаточно свидетельствовали её манеры и приемы, точно так же, как и роскошь, которою она окружала себя в путешествии. Но лорд Джордж ничего не упомянул о её семейных отношениях, так-что мы оставались в совершенном неведении, вдова она, или муж её в живых еще, и если он жив, то случайно ли она ездит одна, или они разошлись навсегда.

Странно может показаться, что мы вошли в такия тесные отношения, не разспросив о вещах, знать которые столь необходимо; но за границею не то, что в Англии: здесь знакомятся без дальних справок. Объясняю это следующим образом: здесь так привыкаешь знакомиться с людьми всякого разбора, что наконец привыкнешь знакомиться без всякого разбора.

Впрочем, это нисколько не применяется к случаю, о котором идет дело. Я продолжаю находить мистрисс Гор Гэмптон точно такою, как представлял вам ее в прежнем письме, и несмотря на все ваши насмешки над моим "увлечением" и т. п., могу только повторить все, что говорил прежде о её очаровательности и пленительности.

Быть-может, сердце, подобно баранине, становится нежнее от времени; но я должен сказать, что в молодости своей никогда не встречал подобной женщины. Или я плохо смотрел, или, что вероятнее, тот век и не производил таких женщин; но, уверяю вас, вы ошибаетесь в нас обоих, говоря о "необыкновенной чувствительности моей к прелестям вдовы": я вовсе не влюблен в нее, она вовсе не вдова.

Возвращаюсь, однакожь, к моему рассказу. Десять дней назад, когда я сидел в своей комнате, в "приличном, хотя и неблестящем уборе", иначе сказать, в старом шлафроке и туфлях, меня посетила мистрисс Гор Гэмптон, самым образом своего появления показывая свое доверие и необходимость тайны. Она пришла, но её словам, просить у меня совета и, как джентльмен, я обязан верить даме; но если нужен разсудительный совет, зачем же сводить человека с ума? Она была в таком милом, воздушном, эфирном костюме, который изобретен решительно для размножения сумасшедших мужчин. Прибавьте к этому эффект, какой производит внезапное появление хорошенькой женщины в вашей мрачной, закуренной комнате, посвященной делам и чтению Times - и вы несколько поймете впечатление, овладевшее мною.

Все эти вступительные разсуждения могут заставить подумать, будто-бы я отступаю перед обещанным объяснением. Я знаю, вы спросите: "что же ты не говоришь, по какому делу она пришла, какого совета хотела просить?" Сказать это не так легко, как вы предполагаете, господин Норсель. Когда хорошенькая женщина, в восхитительнейшем наряде, приходит и рассказывает тебе длинную повесть своих страданий, просит твоего сочувствия против безчеловечного обхождения варвара-мужа и его извергов-родственников; когда рассказ идет то об ужасающем тиранстве с одной стороны, то о нежной покорности с другой; когда о низостях, от которых кипит твоя кровь, рассказывают тебе голосом, от которого волнуется твое сердце; когда умоляющие взгляды, звуки, жесты, которые не могли тронуть "изверга-мужа", повторяются перед тобою, на тебя устремляются кроткие глаза с дрожащею на них слезой, к тебе простираются руки несравненной прелести - тогда, повторяю, твой ум не судья в процесе. Душа тронута, симпатия возбуждена, все нежные струны сердца звучат - и ты как-будто слушаешь итальянскую оперу, в которой, не понимая ни слова, ты взволнован звуками, жестами, игрою физиономии, проникнут ужасом и состраданием.

Вместо театра представьте свой кабинет, вместо примадонны - очаровательнейшее существо действительного мира - и ваше увлечение будет во сто раз полнее.

Повторяю: не знаю ясным образом рассказа мистрисс Гор Гэмптон, но вот он, сколько понимаю. Она вышла замуж шестнадцати лет; она была красавица, была богата, была изнеженное, избалованное дитя. Жизнь представлялась ей восхитительною волшебною сказкою; сначала блаженство и радость окружали ее, потом явилась ревность - не с её стороны; за ревностью - неприятности, ссоры; она с мужем поехала навестить какую-то герцогиню, эрцгерцогиню, княгиню или тому подобное лицо, которое потом проходит через всю историю таинственным и загадочным образом, является повсюду и повидимому каждый раз портит дело, тем не менее однако называется милою, доброю, несравненною герцогинею. Потом письма от мужа - упреки и осуждение; письма от жены - любовь, нежность и верность.

Хорошо еще, что герцогиня пишет пофранцузски, так-что я избавлен был от обязанности прочитать её корреспонденцию. Самое запутанное судебное дело идеал ясности сравнительно с путаницею, которая вселилась в мою голову от чтения всей этой переписки; но один несомненный факт выношу из него: что милая и добрая герцогиня во всех пунктах защищает мистрисс Гор Гэмптон и сильно вооружается против её мужа. Утопающий матрос не хватается так крепко за выброшенную ему с корабля куриную клетку, как я схватился за этот одинокий факт, плавающий по широкому океану безвестности и темноты.

Уверяю вас, я почти почувствовал привязанность к этой герцогине за то, что в ней нашел некоторую точку опоры. Она дала убежище моему бедному, отовсюду преследуемому, ни начем немогущему остановиться соображению. "Я знаю чувства герцогини, сказал я: "хорошо и то, если ничего другого не понимаю!"

Не желал я, поверьте мне, продолжения рассказа; как утомленный пловец, достигший наконец скалы, возвышающейся среди волн, не хотел я снова погружаться в пучину. Но выбор не от меня зависел. Повесть полилась далее, помчалась, как паровоз по темному тоннелю. Иногда нам попадался клочок земли, освещенной солнцем; я старался обозреть окружающие предметы; но это было только на миг, только затем, чтоб паровоз унес нас снова в темные пещеры, куда не достигал луч разумения.

Мне казалось иногда, что мистрисс Гор Гэмптон думает или говорит о самоубийстве или убийстве; но я не хотел подавать голоса в пользу такой ужасной мысли, и был наконец чрезвычайно обрадован, открыв, что дело, на которое она решилась и в котором просит моей помощи, не столь кровожадно и менее-опасно. Она хотела вместе со мною ехать к доброй, милой герцогине; герцогиня располагала быть в Эмсе 21-го числа, и мы должны были, говоря метафорически, пасть в её объятия и умолять о покровительстве. "Чудовище" - это и короче и выразительнее, нежели его имя - писал сотни писем, чтоб обвинить перед герцогинею свою жену, пересказывая самые гнусные клеветы, неправдоподобнейшия обвинения. Нам должно было опровергнуть их. Когда добрая герцогиня будет за нас, "чудовище" будет безсильно вредить нам, потому-что, по какому-то таинственному дару, чудная герцогиня могла возстановлять колеблющияся репутации.

У меня отлегло от сердца, милый Том, когда я узнал, что более от меня ничего не требуется. Ведь она могла потребовать, чтоб я с нею отправился в Англию, где меня посадят в тюрьму за долги, или чтоб я дал ей денег на ведение процеса, когда у меня самого нет ни полушилинга, или чтоб я пугнул какого-нибудь её врага, нелюбящого, когда его пугают; в-самом-деле, я не знаю, каких нелепостей не могло родиться в её голосе, каких трудных подвигов не мог придумать этот обворожительный демон.

В настоящем случае я отделывался от нея очень-легким условием. Все, о чем она просила меня, могло выразиться так: быть спутником очаровательной и очень-любезной женщины в двухдневной или трехдневной прогулке по живописнейшим местностям берегов Рейна, в очень-покойном экипаже, со всеми принадлежностями комфорта и роскоши. У нас, в Ирландии, поговорка: "лучше не бывает, хуже бывает": я не мог не думать про-себя, что она очень ко мне идет. Прося, чтоб я сопутствовал ей, мистрисс Г. Г. хотела показать герцогине, что она живет в кругу чрезвычайно-почтенного семейства, глава которого я. Смейтесь, если хотите, милый Том; но она хотела выставить меня на-показ, как образцового "отца семейства", под кровом которого не может найдти приюта ничто дурное.

играть, какая назначена ему; насмехаться над промахами и несообразностями, которые мы часто замечаем в людской жизни, так же несправедливо, как освистать какого-нибудь беднягу - актёра, которому, несмотря на его худые сапоги и заштопанные локти, велели играть джентльмена.

В моей легкой роли были, однакожь, два затруднения, и оба немаловажные: вопервых, деньги: поездка наша обойдется дорого; вовторых, мистрисс Додд: как она приймет мой отъезд? Я был торжественными обещаниями обязан хранить тайну. Мистрисс Г. непременно хотела, чтоб я одиг знал её секрет, и она была права, потаму-что мистрисс Додд вечером, раздеваясь, непременно сообщила бы его Бетти Кобб. Но что, если она вздумает ревновать? Правда, Мари-Жан под видом Мери Джен, пристыдил ее на некоторое время; но то ужь было давно, и впечатление пропало. Мистрисс Гор Гэмптон была красавица и с каким-блеском и громом было можно приревновать! Я очень-хорошо знал, Том, что если она оседлает этого конька, то ужь ничто в мире её не удержит. Все мечты о великосветских знакомствах, все радужные прелести высшого общества, с которыми сблизит ее дружба мистрисс Г. Г., будут разсеяны, как пух от бурного порыва её грозного негодования!

Она готова была бы убить мистрисс Г., готова была бы требовать уголовного наказания ей. Следовательно я не без причины боялся катастрофы, и полусерьёзно, полушутя, сказал мистрисс Г. о моих предчувствиях.

Она приняла слова мои восхитительно. Она не захохотала от этих опасений; как бы вообразить Кенни Додда в роли "первого любовника" не было поразительною нелепостью. "Да, сказала она важным тоном: - я думала об этом, и вы замечаете справедливо: с этой стороны дело действительно затруднительно". Признаться ли вам, милый Том, что от этого признания пробежал по мне легкий трепет.

- Но, во всяком случае, сказала она после некоторой паузы: - я думаю, что если вы предоставите мне уладить это, если вы позволите мне объясниться с мистрисс Додд, я могу, не открывая ей более того, сколько желаю, удовлетворить её любопытству относительно цели нашего путешествия.

Я душевно рад был такому благоприятному для меня предложению; я даже обещал не видеться до отъезда с мистриссь Д., если какое-нибудь особенное стечение обстоятельств не изменит положения дел.

Свои денежные затруднения сообщил я лорду Джордану. Он совершенно согласился со мною, что не следует намекать о них мистрисс Гор. "По всей вероятности, сказал он: - она передаст вам кучу банковых билетов или векселей и скажет: "сделайте одолжение, избавьте меня от этой заботы". Так она обыкновенно делает со всеми друзьями, которых знает довольно-близко, потому-что, как я говорил вам, она совершенный ребенок в денежных делах". Мне хотелось сказать ему, что и я также ребенок, потому-что у меня столько денег в кармане, как у десятилетняго школьника.

- Но предположим, что в хлопотах отъезда, развлеченная другими мыслями, она позабудет о деньгах, сказал я: - ведь это очень может быть?

- О, как-нельзя-вероятнее, сказал он смеясь: - она разсеяннейшее существо в мире.

- В таком случае надобно до известной степени приготовить средства.

- До некоторой степени, разумеется, холодно сказал он. - Вы можете взять с собою, например, фунтов сто.

Можете представить, милый Том, какою загвоздкою стали у меня в горле эти слова! Сто фунтов, когда у меня нет двадцати... какое, двадцати, нет и десяти фунтов; едва-ли наберется даже пять! Я жил, со дня на день, надеясь получить от вас деньги, которые, сказать мимоходом, высылаются все медленнее, по-мере-того как "благоденствие Ирландии возрастает".

Но услужливость Тайвертона не ограничивается добрыми советами, он готов помочь и делом, как словами. Дав расписку в трех тысячах франков, с уплатою через месяц, я получил от содержателя гостинницы две тысячи франков - проценты, как видите, пустые, по шестидесяти в месяц на фунт, или по шести фунтов в год; разумеется, предполагалось, что я не буду отлагать платеж так долго. Лорд Джордж сказал: "Судя по обстоятельствам, сделка ваша еще довольно-выгодна"; и конечно, была бы выгодна, еслиб не платить ни гроша. "Жаль мне" сказал он: - что мы не сочинили вместо трех пяти тысяч; потому-что в настоящую минуту остальные деньги мне очень были бы нужны". Я не разделял этого сожаления, ясно понимая, что прибавочные две тысячи франков были бы вытянуты из моего кармана.

Теперь, как видите, я, сколько мог короче, хотя, быть-может, все еще утомительно, пересказал обстоятельства; следствием которых было мое путешествие; надобно только прибавить, что я оставил перед отправлением три строки мистрисс Д., неслишком-много объясняющия.

Утро, когда мы выехали, было великолепно. Солнце всходило над Драхенфельзом, разсыпая сноп переливающихся лучей по Рейну, и золотя желтеющую хлебами полосу его левого берега, между-тем как правый дремал еще в густой тени. От Прейцберга до Семи-Гор разстилалась чудная панорама, с горами и утесами, развалинами замков, виноградниками, одевающими все холмы, равнинами, покрытыми волнующимся хлебом - все это озарялось тихим великолепием летняго утра.

Я никогда не видывал и, быть-может, не увижу ничего, столь прекрасного. Лучшим свидетельством, с каким восторженным восхищением скакал я в галоп по этой прелестной местности, может служить, что я совершенно забыл обо всем, кроме чудной картины, лежавшей перед моими глазами. Ирландия, Додсборо, налоги на содержание бедных, акцизы, тяжбы, мои затруднительные обстоятельства, даже самая мистрисс Д. - все исчезло, оставляя место невозмутимому, безграничному наслаждению. Как интересен, как нов для меня был этот вид! Деревушки, разбросанные по обрывам, опоясывающим реку; старинные башни и развалины стен, построенных еще римлянами; огромные фуры, уступающия нам дорогу; плесканье волн, громкие крики, несущиеся с Рейна; огромный плот, медленно-спускающийся по реке, и вдруг - все головы обнажаются, все колени преклоняются: это идет процесия к часовне, стоящей на вершине горы, и вьющаяся тропинка, по которой движется ход, покрыта девушками, голоса которых летят к нам в мелодическом хоре. Ах, Том! вся эта сцена была полна очаровательности, и ненужно было моего внутренняго голоса, чтоб погрузить меня в упоение. Чтож говорил мне внутренний голос, спросите вы? Вот что, милый друг: "Кенни Додд, куда и зачем ты едешь? Кто сидит подле тебя? Мистрисс Додд, или женщина, чуждая тебе?

Вы скажете, что такия размышления не могли придавать новой упоительности наслаждению, что они должны были возмущать его - да, возмущали бы, еслиб были сильны и ясны; но это были только неясные мечты, минутно-пробегающия по воображению тени, которые возвышали мое удовольствие каким-то странным влиянием, необъяснимым для меня. И еслиб моя совесть была так неучтива, что спросила бы меня: "Кенни Додд, не дурно ли ты делаешь?" я сказал бы: "да" с каким-то самодовольным чувством. Мне кажется, милый Том, что человеческое сердце, по-крайней-мере на ирландском языке, необъяснимая, непонятная книга. Объясни мне, почему иногда бываешь так самодоволен, делая то, чего бы не должно делать?

Вы скажете: "но какое жь отношение все это имеет к мистрисс Гор Гэмптон?" Решительно никакого. Моя идиллия показывает только, что начало невсегда бывает согласно с концом.

- Какая это деревня, мистер Додд? шепчет нежный голос из глубипы кареты.

"Путеводителя": - это один из древнейших городов на Рейне. Римляне называли его...

- Нисколько не интересно, как называли его римляне. Нет ли какой-нибудь легенды об этом древнем замке? Верно, есть; пожалуйста, найдите.

Я продолжаю читать о Друзе и римском лагере.

- Ах, не то, не то! с хохотом кричит она.

- В Андернахе есть две особенные отрасли торговли: мельничные жернова... Она зажимает мне рот рукою; я не могу читаться она продолжает: "Теперь я вспомнила легенду. Был давно когда-то Зигфрид, граф-палатин рейнский; он, по возвращении из крестового похода, был убежден клеветниками, что его жена была неверна ему...

- Как это дурно! то-есть со стороны графа.

- Да, он выгнал ее, как изменницу; она бежала за Рейн в эту гористую землю, которая перед нами и которая вся тогда была покрыта непроходимым лесом. Там провела она долгие, долгие годы в одиночестве, без друзей, без всякой защиты и помощи. Тогда не было мистеров Доддов, или, по-крайней-мере, она не имела счастия встретить одного из них.

Я с чувством вздыхаю, под влиянием её взора; она продолжает:

- Наконец однажды, утомленный охотою, отстав от своей свиты, жестокий граф сел отдохнуть у ручья; прелестная красавица, в грациозной, но чудной одежде из звериных шкур...

- Но ведь конечно не она своей рукой убила их? вставляю я свое замечание.

- Как вы смешны! Разумеется, нет, и говоря это, она закутывается своею собольею мантильею и гладит её нежный мех своею еще более нежною ручкою. - Граф вскакивает на ноги, и в миг узнает ее, и в то же мгновение так поражен её удивительным спасением в дремучем лесу, что выслушивает её оправдания и ведет с торжеством в свой замок оклеветанную, но невинную супругу. Да, мне кажется, люди прежде были лучше, нежели теперь; были скорее готовы прощать, или, вернее выражаясь, более доступны истине и её благородным действиям.

- Ну, этого не скажу, возразил я глубокомысленно: - звериные шкуры наводят некоторое сомнение и - при этом замечании моем она так весело и долго хохочет, что я, увлеченный веселостью, хохочу и сам по её примеру, хоть и не знаю, что у ней на уме.

Мы скоро оставили за собою Андерцах и показались по самому берегу быстрого Рейна, по прекрасной дороге, идущей, почти в уровень с рекою, которая здесь на несколько миль становится менее-капризна и живописна.

К обеду мы прибыли в Кобленц и остановились в отличной гостиннице "Гигант"; потом пошли бродить по городу, любуясь на лавки и на красиво-одетых деревенских девушек, бархатные шапочки которых, шитые золотом или серебром, так понравились мистрисс Г. Г., что мы купили три или четыре, такие убора и несколько смешных серебряных игл в форме кинжальцев, которые носят оне в волосах.

Я скоро увидел, что моя спутница в-самом-деле совершенное "дитя": как ребёнку, ей нравились все красивые вещицы, и мы накупили их много, с истинно-детскою беззаботностью о цене. Деревенския девушки носят удивительно-странные серьги из массивного золота, и моя дама не могла не купить несколько пар их; потом ей понравились золотые цепочки и даже уродливые пряжки для башмаков. Все эти приобретения, как она уверяла, будут безценны для маскарадного костюма.

была по Ирландии, где можно было бы подделаться под национальный костюм с гораздо-меньшими издержками.

Но делать было нечего, мне следовало держать себя, как любезному кавалеру и, скрепя сердце, я сам поднес ей в подарок несколько безделушек; но она презрительно отбросила их, говоря: "ах, все эти вещи гораздо-лучше мы найдем в Эмсе: там удивительные лавки, un bazar magnifique!" - предвещание, от которого выступил у меня холодный пот. Накушавшись кофе, мы продолжали свое путешествие до Эмса, который от Кобленца всего в одиннадцати или двенадцати милях.

Дорога, надобно отдать ей справедливость, была восхительно-живописна; не менее восхитительна была и моя спутница. Романтическая долина, которую мы проезжали, давала множество предметов для разговора, и мистрисс Г. Г. то рассказывала легенды, то увлекалась лирическими порывами, то грустными, то веселыми, то передавала мне какое-нибудь старое трагическое сказание, то припоминая какой-нибудь анекдот из современного фешёнэбльного общества; по что ни говорила она, все было проникнуто прелестью грацией, тайна которой известна только ей. Когда, после одного из этих очаровательных эпизодов, она умолкла на несколько минут, я заметил, что она улыбается какой-то новой мысли, занимающей её воображение.

- Сказать ли, о чем я думаю? спросила она, продолжая улыбаться.

- Непременно; у вас приятная мысль: поделитесь же со мной удовольствием.

в "список прибывших?"

Мне такое затруднение не приходило в голову, милый Том; да и тут я не понимал его хорошенько. Мне казалось, что имя Кенни Дода очень-удовлетворительно для меня, и я не видел причины, почему бы мистрисс Гор Гэмптон не находить приличной свою фамилию.

- Я знала, смеясь продолжала она: - что вы и не подумали об этом - не так ли? Я сознался, что совершенно, так и она продолжала: - Адольфа (так звали её мужа, мистера Гор-Гэмптона) здесь очень многие знают, потому вы не можете принять его имени; кроме-того, он высокого роста и носит огромные усы, едва-ли не самые большие в целой армии.

- Следовательно и говорить об этом нечего, сказал я, с крайним отчаянием проводя рукою по своему выбритому лицу.

- Вы очень походите на лорда Гэрви Брука; не хотите ли быть им?

- Ничего; лорд Гэрви отчасти мне родственник: его мать была из фамилии Гор; я уверена, вы можете быть им.

Я уныло покачал головою; но если ей что вздумается, с нею, кажется, невозможно спорить.

- Это превосходная мысль, продолжала она: - вам нужно только смело записаться лордом Гэрви в "книгу приезжих" и сказать, что ваш паспорт скоро будет привезен слугою, который везет все ваши вещи и шкатулки.

- Но если лорд здесь?

- Но, быть-может, здесь есть люди, его знающие.

- Это не составит никакого затруднения, возразила она: - вал нужно только притвориться больным и не выходить из комнаты. Я возьму все предосторожности для поддержания достоверности вашей болезни. Вы будете иметь все, нужное для приятной жизни, но не будете принимать к себе никого.

Я разинул рот, как-будто мне хватили дверью по лбу. Мысль, что я поскакал сломя голову, бросил семейство, презрел гнев мистрисс Д. и все затем, чтоб лечь в постель в Эмсе и жить на диэте под чужим именем: эта мысль совершенно озадачивала меня. Я думал про-себя, что пустился в ненадежное приключение, которое, быть-может, и обойдется недешево. Деньги летят у меня из рук, как мякина, но по-крайней-мере, не попусту. Фешёнэбльная спутница покажет мне, думал я, светскую жизнь в самом блестящем виде. Я буду обедать с моею прекрасною дамою в блестящих салонах, буду сопровождать ее в залу минеральных вод, на гулянья; буду кушать с нею мороженое под "липами" в "аллее"; мне будут завидовать все эти франты; я буду насыщаться своим торжеством. Таковы были мысли, меня поддерживавшия среди всех стеснительных страхов о семейных обстоятельствах; в них я находил вознаграждение за громы, которые ждали меня в будущем. И вот, вместо всех надежд, я должен искать радости в комнате с опущенными шторами, в старых газетах и габер-супе!

Гнев и озлобление почти отняли у меня язык. "Так вот зачем..." воскликнул я два или три раза, не будучи в силах докончить фразы; но она положила мне руку на плечо и самым нежнейшим голосом остановила меня, говоря: "нет, не затем!"

"Опере Нищого": 

Я хотел быть твердым; оскорбленный, негодующий, я старался держать себя, как обиженный - хотел, но не мог. Милые пальчики, лежавшие на моем плече, серебристый звук кроткого голоса, нежный, упрекающий взгляд темноголубых глаз разсеяли всю мою твердость, и я почти краснел за себя, что вынудил столь милый упрек.

С той минуты я был рабом её; она могла послать меня на сахарную плантацию, могла продать меня на рынке, как негра: о сопротивлении не было б во мне и мысли. Не правда ли, признание очень приличное отцу семейства и супругу мистрисс Додд? Но однакожь, милый Том, я мог бы объяснить этот вопрос, мог бы даже сделать более - оправдать мое служение двум властям: мистрисс Додд, которая владела моею доброю волею, и мистрисс Гор Гэмптон, которая владела мною против моей доброй воли. Я мог бы представить вам превосходнейшие резоны, которые, впрочем, были мною найдены ужь после, явились как плод долгих часов самоиспытаний, которым подвергал я себя, лежа одинокий в безмолвной своей комнате и думая о всех странных приключениях, какие бывали со мною в жизни, и об этом последнем, самом странном из всех.

Воображаю, как ужасно занемочь на-самом-деле в городе, подобном Эмсу. Здесь, кажется, не бывает ночи, по-крайней-мере не бывает часов покоя. Точно так же, как днем, продолжается стук ножей, тарелок, стаканов, так же звонят колокольчики, топают поспешно-идущия ноги; вальсы и польки, фуры и телеги, рев скрипок и ослов, присвистыванье лакеев и крики всякого рода заражают воздух и все вместе составляет такой шум, от которого зажмет уши глухонемой.

Долго, бесконечно тянулись часы, когда я лежал, слушая все это, изливая свою жолчь на штраусову музыку и поздние ужины, и желая погибели всему племена мучителей, пишущих оперы, откуда берут начало все песнопения людей, которым ночью нет покоя. Ни один злодей не пройдет по лестнице домой в четыре часа утра, не напевая Casta diva или Еcсо ridenle il cielo; те, у которых сильнее шумит в голове, бывают обыкновенно сантиментальны и стараются мычать Tu ehe al cielo, из Лучии. За певцами следуют молодцы, засидевшиеся у карточных столов - порода, к чести которой надобно заметить, что она никогда не поет. Игра - страсть солидная; проигрыш и выигрыш одинаково отнимают у человека всякую охоту балагурствовать. Глухое проклятие неудаче, ложная клятва никогда больше не играть - вот единственные монологи той партии поклонников фортуны, которая позже всех ложится спать.

кривляньем. Дама, порхавшая с легкостью мотылька, кавалер, носившийся с сановитостью лебедя, начинают, кажется вам, двигаться без смысла и, что еще страннее, без грации. Музыка давала душу их движениям; без нея стали они мертвенны, машинальны, конвульсивны. То же самое бывает, когда смотришь на светския развлечения с духом, ненастроенным к удовольствию.

Не буду останавливаться на утомительном предмете, потому-что таково было б описание моей жизни в Эмсе. Свою милую спутницу видел я мало. В полдень девушка сия приносила мне несколько строк, набросанных карандашом и заключавших заботливые вопросы о моем здоровье. Потом я мог слышать серебристую мелодию её голоса, когда она сходила с лестницы, уезжая куда-нибудь на вечер; потом опять слышал, как она проходила по корридору в свою комнату, и наконец, ужь на разсвете, подходила иногда она к моей двери сказать несколько слов очень-милых и произносившихся самым нежнейших голосом, но из них не припомню я ни одного - с таким увлечением я засматривался на нее в блеске бального туалета.

Когда светлый метеор проносится перед вами, на секунду он оставляет какой-то отблеск, за которым опять следует черная ночь мрачной тоски. От сонных припадков уныния пробуждали меня иногда внезапные вопросы: "что ты здесь делаешь, Кенни Додд? Такую ли роль должен играть отец семейства? Что это за глупое дурачество? Поучителен ли, разумен ли, приятен ли, приличен ли почтенному человеку такой образ жизни? Нет, нет и нет! Долго ли это будет продолжаться и чем кончится? Или я сойду в гроб под чужим именем, и семейство Доддов наденет траур по лорде Гэрви Бруке?"

Однажды (это было ночью) такия мысли довели меня до сильного припадка раздражения; я быстро ходил взад и вперед по комнате, проклиная дикую глупость, которая надоумила меня ввязаться в эту поездку. Злоба так овладела моим разсудком, что я начал сомневаться во всех и во всем. Я начал подозревать, что нет на свете таких людей, которых зовут мистер Гор Гэмптон и лорд Гэрви Брук, и в душе своей решительно отверг существование "герцогини". До-сих-пор я довольствовался ненавистью к ней, как первой причине всех моих злоключений; но теперь я отнял у нея жизнь и существование. Сначала я не постигал, к чему поведет отвержение этого фундаментального камня, и как неизбежно обрушится на меня с треском все здание, на нем воздвигнутое. Но теперь страшная истина ослепила меня, и я сел, чтоб с трепетом разсмотреть ее.

- Можно войдти? прошептал тихий, но хорошо-знакомый голос: - можно войдти?

- Это я, друг мой, сказала мистрисс Гор Гэмптон, входя и затворяя за собою дверь. Она подошла к кровати, на которой сидел я в унынии, и села на стул прямо против меня.

- Что такое? Не-уже-ли вы на-самом-деле нездоровы? Этого быть не может! спросила она нежным голосом.

- Кажется, на-самом-деле нездоров. У нас, в Ирландии, есть поговорка: "скажешь в шутку, а выйдет не шутка", и, кажется, мне приходится не в шутку поплатиться за то, что вздумал притворяться больным.

- Ах, нет, нет! вы говорите это только, чтоб испугать меня. Вы будете совершенно-здоровы, когда оставите эту комнату: сидячая жизнь вредна вам.

- Очень-скоро; мы выезжаем ныньче же, если будет возможно. Я сейчас получила от милой моей герцогини записку...

- Ох, эта герцогиня! невольно вскрикнул я с легким стоном.

- Как? что вы хотите сказать? живо спросила она.

- Ничего, ничего; продолжайте.

- Не у меня об этом спрашивайте, сказал я: - моя голова кружится.

- Бедненькая головка! сказала она, слегка лаская меня рукою, как верную датскую собаку: - ей будет лучше на свежем воздухе.

- Герцогиня пишет мне, продолжала она: - что мы должны приезжать к ней в Эйзенах, так-как она сама нездорова и не может ехать сюда. Она просит нас не терять времени, потому-что она должна будет на-днях спешить в Виндзор, где королева Виктория ждет ее с нетерпением. Герцогиня справедливо пишет, что неловко было бы не отвечать на её расположение, и потому торопится ехать, чтоб соблюсти деликатность в отношениях.

Имя королевы Виктории заставило меня тяжело вздохнуть, и мистрисс Г. Г., казалось, прочитала все мои помышления.

Вы спрашиваете себя: "какое дело мне до нея?" - жестокий вопрос! и вы хотите на него дать еще более жестокий ответ! Да, возвратитесь к своему семейству, покиньте меня, вы в-праве сделать это. Но прежде, нежели мы разстанемся, позвольте мне здесь, на коленях, благодарить и благословить...

Нет, не могу, милый Том, не могу описывать этой сцены; конфужусь и теряюсь как тогда, когда она произошла. Голубые глаза, на которых сверкают слезы, шелковистые черные локоны и голос, прерывающийся от рыданий!.. нет, нет! это безчеловечное, вероломное оружие против ирландского джентльмена, особенно джентльмена пожилых лет.

Очень-хорошо вам, сидя спокойно у камина, не видя вокруг себя никого моложе мистрисс Ши, тётушки вашей покойной жены - хорошо вам говорить, милый Том, о "моих летах", о "взрослых дочерях", и всем тому подобном. От кого далека опасность, тому легко храбриться. Вы сами знаете, что я нисколько не впечатлительнее; думаю даже, что я не так податлив, уступчив, как другие - это безспорно. Самые убедительнейшия просьбы и резоны сборщика податей не смягчали никогда моего сердца. Сколько знаю себя, я человек тугой, непреклонный, совершенная противоположность нежным, покорным, увлекающимся господам. Не думаю, что убедить меня в чем бы то ни было дело легкое для кого бы то ни было, кроме, конечно, мистрисс Д.; но и относительно этого исключения надобно сказать, что она действует не посредством убеждения - нет, другими средствами.

Мне кажется, этой защиты достаточно; не хочу делать такой промах, каким часто портят все дело адвокаты; не хочу оправдываться черезчур. Надобно же иметь к Кенни Додду некоторую снисходительность, как имеют ее ко всем другим людям.

Мы покинули, как воры, ночью Эмс; но грабительство совершено было содержателем гостинницы, который в пять дней насчитал на нас до двадцати семи фунтов стерлингов. Все ли шампанское, показанное в счете, выпили Грегуар и мамзель Виржини - не знаю; но если выпили, то совершили трудный подвиг. Были и другия занимательные статьи, например, мараскин, данцигская водка и несколько ящиков "настоящих гаванских сигар". Кто выпил и выкурил это - неизвестно.

Уверяю вас, что, выезжая из Эмса, я чувствовал на сердце у себя еще легче, нежели в кошельке. Сидя там в темной комнате, я начинал ужь впадать в меланхолию, которая могла бы кончиться самоубийством.

В Эмсе мы жили неподвижно, но теперь спешили как угорелые. В легкий свой экипаж мы брали четырех лошадей по гладкой дороге; шесть лошадей, когда дорога была несколько-тяжела. Это было смешно - согласен; должно прибавить: и очень-убыточно. Целые сутки скакали мы без отдыху, скакали сломя голову. Я чрезвычайно утомился, тем более, что лежанье в постели довольно разслабило меня. Но мистрисс Г. Г., казалось, не чувствовала ни малейшей усталости, и я стыдился жаловаться. Она только твердила: "мы должны спешить, мистер Додд; вы знаете, как дорого нам время; скорее, скорее!" Я должен был соглашаться, торопить и торопиться, не зная зачем.

Ночь эта казалась мне бесконечною. Едва начинал я дремать, как мне каждый раз представлялись суды, аукционы и мистрисс Д; потом чудилось мне, что я приговорен за какое-то преступление к вечному путешествию до самой смерти - бред, произведенный, вероятно, тем, что сквозь сон безпрестанно мне слышалось, как мы переезжаем из одного государства в другое. То Гессен-Кассель интересовался изследовать наши ящики, то Бавария желала заглянуть в наши паспорты. Зигмаринген хотел, во что бы ни стало, удостовериться, что с нами нет потаенного оружия; Гох-Гехинген отъискивал, нет ли у нас контрабандного табаку. Наконец в Гейфельде, городке одного из саксонских герцогств, я был пробужден от крепкого сна - который, как открылось, вкушал, склонившись на плечо моей прекрасной спутницы - был пробужден барабанным боем. Наша карета в шесть лошадей заставила горожан видеть во мне какую-то необыкновенную особу; но я отвечал им, что путешествую инкогнито, и нас отпустили без дальнейших проволочек.

Вечером приехали мы в Эйзенах и остановились в Rautenkranz, лучшей из городских гостинниц. Я тотчас же запер свою дверь, повалился на постель и проспал до глубокой ночи. Когда проснулся, в доме все ужь спали, и в этом уединении начал я повесть о странном событии, которую вы теперь читаете. Я чувствовал то же, что гонимый бурями моряк, на далеком и неведомом океане вверяющий бумаге свои страдания и потом бросающий бутылку с повестью о них на произвол морей. Не знаю, дойдут ли до вас эти строки; не знаю, кто прочтет их. Быть-может, моя судьба, подобно ла-перузовой, останется загадкою для будущих веков. Вообще, я очень упал духом.

еще не получали мы никаких известий о герцогине; но проводим время довольно-приятно, посещая замечательные места в окрестностях, между-прочим, Вартбург, где Лютер скрывался около года.

Хочу отправить это письмо ныньче, с "джентльменом еврейского происхождения", как он себя титулует, разъезжающим по Европе "по занятию смягчающим мылом"; он хочет быть в Англии через две недели. Где я тогда буду - не может предугадать смертный!

Касса моя очень истощилась, Том. Не думаю, чтоб, за уплатою здешних издержек, осталось у меня двенадцать фунтов; и, по внимательном исследовании местных обстоятельств, не нахожу ни одной души, которая согласилась бы "открыть кредит под обезпечение распискою". Вы должны, нимало не медля, переслать его или полтораста фунтов на мои текущие "непредвиденные расходы". Ужасно, унизительно будет, если надобно будет говорить о денежных делах с очаровательною моею спутницею; и, как я ужь писал, ни того, сколько времени мы здесь пробудем, ни того, куда отправимся отсюда - я решительно не знаю.

Я начинал четыре письма к мистрисс Д., но ни разу не мог попасть в настоящий такт. Писать к домашним, когда ничего не слышишь о них, так же трудно, как вести переговоры с кафрами из Лондона. Мои отношения к мистрисс Д. походят на кафрскую войну и в том отношении, что самые неприятные вещи готовятся именно тогда, когда ничего не слышно о неприятеле; и нет между кафрами ни одного, равного мистрисс Д. в таланте устроивать засады.

Напишите к ней, Том; скажите, что "я очень грущу, не получая ответа на мои письма", которых писал четыре, что и справедливо, хотя ни одно из них не было послано. Сочините, из материалов, представляемых мною здесь, хорошия извинения моему отсутствию; выразите опасения за мое здоровье: она знает, что хотя жизнь моя застрахована, но я давно ужь не взносил денег в общество, и очень боится, когда я занемогаю.

и нам нечего много хлопотать: мы ужь безвозвратно разорились. Кроме-того, человек тонет именно потому, что вертится, стараясь выплыть: лежи спокойно на спине, не шевели ни рукою, ни ногою, и наверное дождешься, что кто-нибудь тебя вытащит, хоть, быть-может, и за волосы - нужды нет. В жизни то же самое, что в реке.

Часто я думал также, милый Том, что жизнь наша похожа на шахматную игру. Двигать шашки вперед очень-полезно, когда умеешь хорошо играть; а если не умеешь, поверьте моему слову, гораздо-лучше стоять смирно, не трогаясь с места. Вот вам ключ к моей системе; и если когда-нибудь займусь я политикою, в таком духе напишу "Руководство для членов парламента, соч. Додда."

Теперь я окончил письмо и, верно, вы скажете: "давно пора было"; но я скажу вам, что, запечатав и отправив его, я почувствую себя в совершенной пустыне. Для меня было отрадою впродолжение нескольких дней от времени до времени садиться к столу и прибавлять несколько строк; это отвлекало меня от мыслей - большое облегчение для меня! Вы знаете, как тосковал Гиббон, дописав последнюю фразу своей "Истории падения Рима"; и хотя "Падение Кенни Додда" будет маловажным событием для потомства, но сам Кенни Додд сильно и очень-сильно озабочен своими делами.

Мне хотелось поговорить с вами о наших новостях, но приходится отложить суждения о них до следующого письма. Я не видел газет, как выехал из Бонна; не знаю, о чем оне толкуют. Итак об этом после, и еще раз прощайте. Адресуйте письма ко мне "в улице Galant", и верьте, что остаюсь

PS. Если будете говорить соседям, что получили от меня письмо, лучше всего будет не сказывать о моем небольшом приключении. Скажите, что Додды все живы, здоровы, проводят время приятно, или, что-нибудь в этом роде. Если мистрисс Д. писала к своей старухе Молли, постарайтесь перехватить это письмо; иначе меня повсюду разславят и опозорят. Но я не знаю, почему вам не перехватывать её писем в броффском почтамте?