Семейство Доддов за границей.
Часть четвертая.
Письмо III.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Семейство Доддов за границей. Часть четвертая. Письмо III. (старая орфография)

ПИСЬМО III. 

Джемс Додд к Роберту Дулэну, Е. В., в Trinity-College, в Дублине.

Милый Коб,

Я обещал дать тебе немедленное уведомление о возвращении нашего старика, и вот пишу, извещая тебя, что это достолюбезное обстоятельство совершилось в пятницу, сопровождаемое, однако, эпизодами, которые, если так выразиться, значительно укротили порывы нашего восторга при милом свиданье. Мы, то-есть додд-мэк-кертиевская часть семейства, сочинили отличнейший пикник, такой пикник, о котором долго стали бы говорить, как о замечательнейшем пире нынешняго баденского сезона. Мы завербовали к себе все знаменитейшее и по великосветской и по кухонной части: в целом городе не оставалось ни индюшки с трюфлями, ни блестящей личности: все должны были быть за нашим столом.

Мери Анна и матушка решили задать этим окончательный шаг для побеждения всех сомнений и недоразумений, для "упрочения своего положения в обществе", как выражаются французы.

Пикник в большом свете то же самое, что у нас в политике выборы: тут каждый господин, прежде на тебя и несмотревший, становится твоим другом, нисколько тем не обязываясь отвечать на твой поклон впоследствии. Натуральное следствие то, что к тебе на пикник съезжаются люди, которых иначе никакими судьбами не заманишь в твою гостиную. Знатная госпожа, которая, на персидском ковре, взглядом оттолкнет тебя с твоею внимательностью на версту, обедая на открытом воздухе, позволит тебе разрезать для нея цыпленка, налить ей в рюмку вина.

Представляю тебе отгадывать причины, заставившия нас решиться задать пикник, необходимый в нашем общественном положении; скажу только, что вопрос этот был зрело обсужден в нашем совете. Мы знали, что, раз решившись на такую меру, отступать ужь невозможно; знали также, что возвращение нашего старика отнимет у нас всякую возможность к её исполнению. Сейчас, или никогда - таково было положение дел. О, еслиб никогда! Но продолжаю рассказ. Все предзнаменования с самого начала были мрачны: дождь с утра лил ручьями; мы отправились в дурном расположении духа "приятно провести время за городом"; это было в роде того, как еслиб человек, вывихнувший ногу, намеревался вальсировать. В замок Эберштейн, где мы думали расположиться на обед, нас не пустили; "прежде пускали, сказал нам в утешение привратник: - но многие туристы часто вели себя неприлично, потому и вышло приказание не пускать". Ворот не отпирал он; что жь нам было делать? Поднялся горячий спор. Явились между нами такие, которые говорили "воротимся назад!" Но одержали победу те, которые желали ехать далее.

И мы поехали далее. Достигли наконец новой цели нашего странствия - маленького трактира на проселочной дороге; но, по прибытии нашем, оказалось, что он битком набит путешествующими ремесленниками. Городские уставы в Германии требуют, чтоб каждый мастеровой странствовал год или два по разным городам; тогда только ему позволяется открыть свое заведение на родине. Никакия убеждения, никакия просьбы не склонили этих молодцов уступить трактир в наше владение, тем более, что шел проливной дождь.

Надобно было войдти с ними в переговоры; они уступили нам переднюю комнату и удалились на кухню, а мы купили эту уступку разными съестными пожертвованиями: птицею, ветчиною, пирожными и пастетом; все это добро было предоставлено им на съедение. Раздел, производившийся поверенными, выбранными от обеих сторон, представлял интересное, хотя и продолжительное зрелище. Наконец, все условия договора были исполнены, и мы сели за стол. Тут представилась нам новая неожиданность, впрочем, на этот раз, забавная. В оркестре, набранном наскоро, оказались одни литавры и тромбоны. Можешь вообразить, каков был успех попытки исполнить на этих инструментах увертюру из "Вильгельма Теля". Едва одни из нас опомнились от смеха, другие от досады, как страшный шум за дверьми привлек наше внимание. Когда же дверь отворилась - о несказанный стыд! - впереди хлынувшей к нам толпы находился батюшка, с огромною кастрюлею в одной руке, с поварским ножом в другой!

Оказалось, что какая-то проклятая надпись на пастете изменила нам, обнаружила ему, что всей блестящей нашей компании задает пир не кто иной, как мистрисс Д., и что он с товарищами питается подачкою со стола своей супруги! Взбешенный унизительностью своего положения, раздраженный нашего расточительностью, он выбежал из кухни и внезапно предстал пред нами как грозное привидение. Его сопровождала огромная толпа любопытных. Сцена произошла неописанная. Не жди от меня и рассказа о ней - перо мое слишком-слабо. Постарайся ее вообразить, если можешь, и вот некоторые материалы для твоей фантазии. Представь себе три десятка дам, всех возрастов, от шестнадцати до шестидесяти лет, и всех европейских пород; столько же таких же кавалеров; они и оне дрожат, хохочут, в ужасе, в стыде, в восторге от "дивной штуки"; стол опрокинут, кушанье и посуда разлетелись по всем углам; суматоха страшная; и, среди всего и всех Dodd-père, в патетическом духе, который изливается устами его в отрывочных восклицаниях: "Spitzbuben!" - "Coquins!" - "Canaille!" - "Негодные!" - "Объедалы!" и тому подобное - фразы, очень-понятные и без объяснительных жестов. В один миг никого не осталось из блестящих гостей; не думаю, чтоб когда-нибудь светское общество расходилось так поспешно и безэтикетно. Все бежали, все исчезли в мгновение ока и на арене остались члены семейства Доддов пред лицом Додда-отца - группа, достойная кисти живописца. Если когда-нибудь вздумаешь расписывать свою залу фресками, рекомендую этот сюжет:

На первом плане и главная фигура картины Dodd-père, возседающий, как Марий, на развалинах; в лице недоумение, какой-то скептицизм; господствующее выражение фигуры - могущество, но могущество, ослабленное сомнением.

На втором плане Мери Анна Додд, рыдающая, но грациозно - драпированная и в живописной позе.

В дальнем углу - Dodd-mère, сидящая на полу; на её тюрбане фуражка; она поражена ужасом, глаза её блуждают, рот раскрыт, как-будто она не в своем уме. Додд-сын, едва-заметный в полумраке левого угла, приготовляет пунш.

Вот живая картина. Аксессуары: разбитая посуда, разбросанные в дивном разнообразии и множестве произведения парикмахеров, портных и модисток: гребенки, наколки, локоны, парики, обрывки пелеринок, браслеты, запонки, галстухи и чья-то фальшивая икра. Еслиб этими только сувенирами наградили нас разбежавшиеся гости, беда была б еще не так велика: но осталась нам от них еще одна вещь, милый Боб - стыд и позор, невыносимый позор! О ужас! Что теперь будут о нас думать?

Хуже всего в этом несчастном приключении то, что произошло оно в Бадене: что случилось в Бадене, то припомнится человеку везде.

Таковы были горькия мысли, которыми терзался каждый из нас, ломая голову над придумыванием хоть какого-нибудь спасения из этой гибели. Старик наш очнулся первый. Он наконец повернулся к столу, очистил небольшое местечко для своих распоряжений, взял кусок пастета и начал есть с апетитом человека, давно ужь неприкасавшагося к подобным прелестям.

- Могу ли предложить вам стакан шампанского, сэр? сказал я, видя его усердие.

- Очень-приятно, отвечал он; но, пожалуйста, откупорьте новую бутылку. - Я откупорил бутылку, потом другую, в которой принял и сам участие.

да прикажи слуге передать им полдюжины бутылок этого красного вина. Заплати Якобу (так зовут портного) четыре флорина, которые занимал я у него; а Германа, этого жидёнка в пестрой фуражке, попроси, чтоб он оставил себе на память мой кисет. Скажи всей компании, что скоро я с ними постараюсь увидеться, когда покончу кое-какие семейные делишки. Будь с ними вежлив и любезен, Джемс: они сами были ко мне очень-добры.

Я с охотою отправился исполнить поручение. Я был рад чем-нибудь доставить своему старику удовольствие, и отдохнул душой, заметив, каким спокойным и тихим тоном стал он говорить.

Путешествующие мастера приняли меня с самою почтительною вежливостью. Я увидел, что они действительно привязаны к моему старику, который шел с ними пешком девять дней, пока вместе добрели до Моргталя. Его прямой и живой характер очень им понравился. Я просидел с ними до глубокой ночи: действительно я рад был разогнать тоску хоть какою-нибудь беседою. Остальные Додды ночевали в той же гостиннице.

На разсвете мы выехали из Моргталя; матушка и Мери Анна в в карете, батюшка со мною в открытой коляске. Он говорил мало и, казалось, был глубоко погружен в свои мысли. Одно выражение, вырвавшееся у меня, заставило меня бояться, не решился ли он возвратиться в Ирландию. С необыкновенною горечью сказал он: "если мы будем этак продолжать, нам нельзя будет показаться ни в одном европейском городе. Брюссель мы оставили со стыдом; теперь со стыдом оставляем Баден: чем скорее это кончится, тем лучше".

Не доезжая около мили до Бадена, мы остановились в селе Лихтенталь, где нашли спокойную и недорогую гостинницу. Оттуда, когда смерклось, я был послан в наш отель, чтоб расплатиться, взять наши вещи и сделать все приготовления к отъезду.

слава небольшая находка, и мне кажется, милый Боб, легче было бы протянуть руку под нож, нежели к звонку нашего отеля.

Готовясь подвергнуться ожидаемым оскорблениям, человек обыкновенно принимает самый грозный, оборонительный вид. Моя воинственность, вероятно, была необычайно-грозна, потому-что никто не осмелился подвергнуть ее испытанию. Хозяин отеля был раболепен, прислуга почтительна. Я не знал тогда, чему обязан такой необыкновенной и неожиданной любезностью; но она происходила ни более, ни менее, как от радостного изумления, что мы еще в-состоянии расплатиться чистыми деньгами. Все в отеле считали ужь "семейство Доддов" окончательно-промотавшимся, и предавались различным соображениям относительно ценности наших ящиков и чемоданов.

встречи с кем-нибудь из прежних знакомых, что, кажется, скорее поехала бы в ссылку, нежели на неделю в Баден. Счет наш был ужасен. Несмотря на всю внешнюю учтивость, хозяин воспользовался возможностью ограбить нас. За шесть недель пришлось нам заплатить до трех сот фунтов.

Окончив приятные дела с ним, я увидел, что до отправления почты мне остается только время написать тебе это письмо. В следующий раз буду отвечать на все твои вопросы о моих намерениях относительно своей будущности, если только буду уметь отвечать что-нибудь.

Хотя мне совершенно-неизвестно, что мы предполагаем теперь делать, но не пиши мне, пока я не сообщу тебе своего нового адреса; потому-что, конечно, мы должны уехать отсюда; покуда? - вот вопрос. Как бы ни был он решен и что б еще ни случилось с нами, остаюсь твоим преданным другом