Семейство Доддов за границей.
Часть пятая и последняя.
Письмо I.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Семейство Доддов за границей. Часть пятая и последняя. Письмо I. (старая орфография)

Часть пятая и последняя. 

ПИСЬМО I. 

Мери Анна Додд к мисс Делэн, в Боллиделэн.

Милая, несравненная Китти,

О, с какою любовью бросаюсь я в объятия твои, мой друг! Как умоляю тебя дать мне убежище в твоем нежном сердце! Все кончено, мой милый друг, все миновалось! Ты изумляешься, ты бледнеешь, ты дрожишь; но успокойся, Китти, и выслушай меня. Я безсильна, я беззащитна перед упреками дружбы! Ты обвиняешь меня, ты готова произнести мой приговор... о, остановись, мой друг! Я виновата, признаюсь в том; я преступница! Ты говоришь: "все кончено! Так Мери Анна смеялась, играла его чувствами! изменила ему в последнюю минуту!" Да, ты обвинишь меня в этом! Трепещу и сознаюсь в своей вине; но я не так виновна, как ты можешь думать. Выслушай мои оправдания; будь снисходительна, будь сострадательна.

Сознаюсь во всем, не отрицаю ничего. Не могу даже сказать, что чувства мои изменились по долгом, основательном размышлении. Не могу сказать, что боролась с моими сомнениями, уступила им, только обезсиленная борьбою - нет, мой друг, не могу хитрить с тобою. Признаюсь тебе, что в то самое утро, как письмо твое было получено мною, в ту минуту, как мои горячия слезы текли, падая на страницы, исписанные твоею рукою, как я цаловала строки, дышавшия твоею любовью, в эту минуту мгновенно озарился мой горизонт; пространство населилось образами и лицами; предостерегающие голоса раздались вокруг меня и надо мною, и прочитав твои слова: "итак, если все твое сердце нераздельно принадлежит ему..." - я затрепетала, Китти, глаза мои наполнились слезами, грудь моя взволновалась рыданиями и я, в смертельной тоске воскликнула: "о, спасите меня от клятвопреступления, спасите меня от меня самой!"

Да, твое письмо разрушило все. Это была сцена, какою заключается второй акт Лучии ди Ламмермур. Мама, барон, Джемс - все были готовы к совершению брака; и, как Лучия, одетая ужь в подвенечное платье, с розами в волосах, в очаровательном уборе из брюссельского кружева на голове, я предстала им бледная, трепещущая! Роковой вопрос твой звучал в ушах моих, как грозный голос неумолимого, правдивого судьи: "все ли твое сердце нераздельно принадлежит ему?" - "нет, нет!" вскричала я громко, "не принадлежит, не будет принадлежать!" Не помню, в какой дикой рапсодии высказались мои волнения; не помню, каким бурным водопадом излилось мое сердце. Я говорила в том восторженном энтузиазме, каким возносилась древняя пифия. Я не знаю ничего; слышала только потом, что сцена была невыразимо-ужасна. Барон, бросившись на своего арабского коня, ускакал в леса; Джемс, в изступлении, увлекаемый каким-то мщением - кому, за что, не знал он сам - поскакал за ним; мама упала в обморок, испуская ужасные вопли; сам папа, который так флегматичен, кричал в ужасе и рвал на себе волосы.

Сцена переменяется. Мы скачем по констанцской дороге. Замок с густыми своими лесами исчезает за нами; дикия горы Шварцвальда встают вокруг нас. Мрачные сосны кивают нам своими величественными глазами; хор лесных птиц провожает нас тоскливою песнью; скалы, обрывы, кипящие каскады мелькают перед нами; мы скачем, скачем; но еще быстрей несется вместе с нами тоска, верная наша спутница.

было грустью сердце твоей бедной Мери Анны!

Не от раскаяния о проступке я плакала - нет; я отдавала половину сердца, обещая все сердце свое нераздельно. Не потому, что чувствую себя виновною в обмане - умоляю тебя о снисхождении, о поводе, Китти - нет: я прошу сострадания, пробудившись к ужасному сознанию, что не могу быть любима так, как могу любить; к отчаянной мысли, что не внушаю страсти, которая одна вознаграждает за муки любви. Ах, Китти! любовь - страдание., ужаснейшее всех страданий, О, желаю тебе никогда не чувствовать этой терзающей страсти с её мучительным блаженством.

Не упрекай меня, Китти: мое сердце уже упрекало меня горько, ужасно! Сколько раз я спрашивала себя: "кто же ты, осмеливающаяся отвергать сан, знатность, богатство, блеск, славное имя? Если всего этого и преданной любви тебе мало, чего же ты ищешь?" О, сколько раз я вонрошала себя, и единственным ответом был тяжелый вздох сердца, скорбный голос душевного страдания! Да, мой друг, кто знает меня, не обвинит в суетности, желании обманчивого внешняго блеска. Ты знаешь лучше всех, что не таково сердце мое, не таковы его слабые струны.

я только теперь разобрала свой гардероб, остававшийся в ящиках. Ах, Китти, еслиб ты его могла видеть! Папа был благородно-щедр, он позволил мне шить и покупать все, что только я вздумаю. Разумеется, это пробудило во мне не расточительность, а осмотрительную скромность желаний, и я ограничилась единственно необходимым, absolument nécessaire. Назову тебе из своих вещей только две кашмировые шали, три восхитительные écharpes брюссельского кружева, двенадцать утренних визитных и осьмнадцать вечерних бальных платьев; подвенечное платье валансьенского кружева, отделанное жемчугом и брильянтами; спереди на корсаже также брильянтовая лилия, с жемчужинами, представляющими капли росы - мысль очень-милая и вместе простая, совершенно-приличная характеру подвенечного платья: невинность в скромной доле. Платье для визитов на другой день, напротив, чудо великолепия! А еслиб ты видела, какие у меня шляпки... Ах, как я люблю эти миньятюрные шляпки! Как мило умеют носить их француженки! Как грациозен и гармоничен весь туалет дамы, или девицы, умеющей одеваться!

Ты понимаешь, мой друг, что шаг, мною сделанный, поставил меня в деликатное положение относительно моего семейства. Мелочные, язвительные замечания, которым я подвергаюсь, растерзали бы твое сердце. Джемс, например, однажды прямо сказал, что я поступила как Джо Юдсон, который, будучи назначен служить в Индии, взял вперед за год жалованье, потом сказал, что не хочет ехать из Лондона. "Мери Анне хотелось только нашить себе нарядов", заключил он. Ах, Китти, мужчины так грубы, так пошлы, так неблагородны в своих понятиях! Они думают, что мы дорожим именно нарядами - и больше ничем; они не понимает, что наряды для нас только средство к достижению цели - покорения сердец. Мама, скажу к её чести, очень-добра со мною; естественно ей жалеть о разстройстве аристократического родства; но, с истинно-материнскою любовью, она забыла о собственном прискорбии, думая только обо мне, о моих страданиях. Я также доставила ей утешение, и неожиданное, и очень-важное. Папа, по соображениям, которых не стоит объяснять, на этих днях серьёзно вздумал возвратиться в Ирландию. Мама удостоверилась в том, случайно прочитав письмо мистера Порселя к папа. Вообрази, мой друг, её отчаяние! Прости, милая Китти, если мои слова оскорбят нежную впечатлительность твоего сердца, но я должна сказать тебе, что Ирландия, ирландское общество несносны. И к чему послужили бы в таком случае все мои наряды? Не-уже-ли они деланы для броффских вечеринок? Я, несмотря на все огорчения, меня разстроившия, соединилась с мама для сопротивления этому ужасному намерению; и нет сомнения, что общими силами мы одержим победу. Я, много, много должна еще сказать тебе, и потому буду писать завтра, а пока прости.