Демагог и лэди Файр.
XI. Перелом.

XI.
Перелом.

Победа была полная.

Внезапная уступка фабрикантов произвела сенсацию во всей стране. Газеты пестрели именем Годдара. Он был героем дня. Для рабочих же Экклесби он остался героем навсегда. Его первое появление на улице, после объявления нового коллективного договора между фабрикантами и рабочими, послужило поводом к устройству грандиозной манифестации. Мужчины кричали до хрипоты и силой протискивались к нему, чтобы пожать ему руку. Женщины плакали и призывали на его голову благословения. Одна работница, словно обезумев от радости, обняла и поцеловала его. В торжественной процессии с факелами и двумя оркестрами музыки пронесли они Годдара на руках по главным улицам города.

Первые дни он весь горел возбуждением от успеха и народного поклонения. Но когда крики толпы перестали раздаваться в его ушах, все возбуждение было снято как рукой. Он очутился лицом к лицу с жестокой действительностью.

По приезде в Лондон, он сейчас же отправился к лэди Файр. Мысли его кружились; он не знал, что он ей скажет. Ему было ясно одно: он жаждал снова увидеть ее и чувствовал безумное желание броситься к ее ногам. Дремавшая страсть проснулась в нем и овладела всем его существом. Его любовь протекала вначале так спокойно, росла так незаметно, что он и не предполагал, какая глубина страсти таится под этой спокойной поверхностью. И вот он внезапно подошел к пропасти и бросился в нее вниз головой. Кровь бросилась ему в лицо, когда он позвонил у знакомой двери. Горничная открыла ему и кратко сообщила, что лэди Файр нездорова и никого не принимает.

- Она в постели? - резко спросил Годдар.

- Она не выходит из своей комнаты.

- Передайте ей, что я хочу ее видеть.

Горничная удалилась и вскоре вернулась с ответом, что лэди Файр не в состоянии принять его ни сегодня, ни в ближайшие дни.

Он должен был уйти.

В его душе бушевали ярость и отчаяние. Дома он заперся в своей комнате и набросал лэди Файр письмо. Проходили дни, ответа не было. Он послал тогда второе письмо - но и его постигла та же участь. Тогда Годдар снова отправился к ней, но на этот раз дверь не открылась ни на звонок, ни на стук. У под'езда он встретил швейцара и тот ему об'явил, что лэди Файр уехала на юг Франции.

Только теперь Годдар понял всю глубину постигшего его несчастья. До этой минуты он утешал себя надеждой, что, стоит только лично переговорить с ней, он сумеет вымолить у нее прощение и снова получить право входа в ее квартиру. Теперь врата рая оказались закрытыми и, если бы вместо швейцара перед ним стоял сейчас ангел с пылающим мечом, Годдар не был бы охвачен и тогда большей безнадежностью.

Он долго, бесцельно бродил по улицам. жизнь казалась ему такой же унылой, как этот пасмурный ноябрьский вечер, который незаметно переходил в серую безотрадную ночь. Годдар дошел до цирка Пиккадилли и остановился, не зная, куда ему идти. Со своими ежедневными занятиями он покончил сегодня раньше обыкновенного - так торопился он к лэди Файр. Мимо него проехал омнибус и кондуктор громко провозгласил название улицы, где жил Годдар.

Годдар быстро повернул обратно, точно его оттолкнул этот крик. Он не мог идти домой. Мысль о Лиззи, о пьяной безобразной жене, привела его в отчаяние. Нет, сегодня он не в состоянии ее видеть!

Он отправился в клуб и поднялся в библиотеку. Приятная тишина царила здесь. В это время он мог рассчитывать не встретить здесь никого из докучных знакомых. Он сел в кресло перед камином и отдался своим мрачным мыслям. Он думал о том, как теперь ему перестроить свою жизнь, и о том несчастии, которым стала теперь для него его жена. До знакомства с лэди Файр, Лиззи ничего не значила в его жизни. Годдар жалел ее, делал, что мог, чтобы исправить непоправимую ошибку их брака, но никогда не думал об освобождении, и узы брака его не стесняли. Даже во время первого сближения с лэди Файр, мысль о жене не беспокоила и не раздражала его. Лэди Файр была настолько выше его, и его чувства к ней были так новы, так не похожи на все испытанное им до сих пор, что ему и в голову не приходило, что любит ее любовью мужчины. Но теперь, когда время идиллической любви прошло, когда он почувствовал жгучую страсть к женщине и женщину эту потерял - теперь та другая женщина стала страшным, непреодолимым препятствием и вместе с тем тяжким несчастием его жизни.

Неподвижно смотрел он на огонь камина. Перед его глазами встала тяжелая сцена встречи обеих женщин. Он ясно видел перед собой нежное, чистое, одухотворенное лицо одной и грубую, вульгарную, безобразную физиономию другой. Он сжал ручки кресла. Стон вырвался из его груди. Годдар почувствовал острое отвращение и презрение к женщине, с которой был связан. Его мутило от одной мысли о ней.

Им овладела бешеная злоба, злоба на все и на всех: на свой нелепый брак, на грубую натуру жены, на пьянство ее отца, на когда-то хорошенькое ее лицо, которое ему вскружило голову - и, наконец, злоба на лэди Файр. Зачем она обратила на него внимание? Зачем заманила его в свои сети и сделала его своим рабом? Он чувствовал к ней сейчас ненависть за то, что ее чувствительные нервы не выдержали вида пьяной женщины. Он ненавидел ее за то, что она открыла ему врата рая для того только, чтобы потом захлопнуть их и с презрением изгнать его!

Легкий удар по плечу заставил его вздрогнуть. Он сердито обернулся - это был Глим.

- Я все время разыскиваю компаньона, чтобы вместе пообедать.

- Пойдемте! - сказал он своим обычно дружеским тоном.

чувство. Глим казался таким изящным, аккуратным в своем безукоризненном фраке, в золотых пенснэ, с тщательно прилизанными волосами. Он держался свободно и легко, видно было, что его не тяготили никакие мрачные мысли. У него не было дома пьяной, безобразной жены. Он был на одном социальном уровне с лэди Файр. Он мог сделать ей предложение и она приняла бы это за честь. Чувство собственного унижения наполнило Годдара и он ненавидел себя уже за то, что ненавидел Глима. Однако, в следующую же минуту он пришел в себя и поборол свое чувство. Глим заметил его смущенный вид и пошутил:

- Кажется, вы мечтали и я помешал вам? Ну, что же - пойдемте обедать?

- Нет, мне некогда! - сказал Годдар, вставая и посматривая на часы. - Я должен был уйти из клуба еще полчаса тому назад.

Он потянулся, делая вид, что только-что проснулся. Глим внимательно на него посмотрел.

- Бы за последнее время сильно переутомились! Поберегите себя! Сильные люди, как вы, могут вдруг сломиться. Поезжайте куда-нибудь и отдохните!

- Как лэди Файр? - спросил с горечью Годдар.

- Вот именно. Эта проклятая забастовка надломила и ее силы. Я себе даже представить не могу, что мы без нее будем делать!

- Что-ж? жизнь пойдет своим чередом. Нет такого человека, без которого нельзя было бы обойтись.

Он засмеялся, но смех его звучал далеко не радостно. Глим слегка покраснел.

- Это уже пахнет изменой, Годдар! Нет, вам положительно необходим отдых.

- Мало ли что необходимо человеку, а получить его он не может, - сказал Годдар.

- Мне необходим обед и я его получу, - отвечал добродушно Глим. - Прощайте!

Он вышел из библиотеки и сел в лифт. В глазах блестели огоньки и он задумчиво крутил усы.

- Неужели? - вырвалось у него внезапно.

- Что вам угодно, сэр? - спросил мальчик при лифте.

- Что? - спросил Глим. - Ах да, ведь я спускаюсь вниз, а мне нужно было подняться в столовую. 

* * *

Годдару не сиделось больше в библиотеке.

Им овладело лихорадочное беспокойство. Он вышел из клуба и быстро пошел по улицам. Куда? Ему было безразлично. Он надеялся физическим утомлением заглушить мучительные мысли, сводившие его с ума. Он припомнил прочитанный им в детстве рассказ о том, как некий герой, желая рассеять тоску, бешено мчался на коне несколько десятков миль, пока не сломал шею себе и коню.

Годдар быстро шел по блестящим главным улицам, через Сити, все дальше и дальше к восточной части города, к рабочему кварталу Ист-Энду, где воздух был пропитан запахом жареной рыбы, керосина и пота тружеников. Убожество и нужда, выглядывавшие из-за каждого угла, затронули чуткую струну в его душе. В нем вновь проснулся борец за народное счастье и благополучие. Никогда Ист-Энд не казался ему таким жалким и безотрадным, как сегодня. На всех улицах он встречал одну и ту же картину: тех же забитых нуждой людей, тех же анемичных, истощенных женщин и то же зловоние и грязь. Всюду одни и те же сцены - пьяные драки у дверей кабаков и ночных притонов, бесстыдные, разряженные, нарумяненные женщины; ругань и крики висели в воздухе. Везде и всюду одно и то же безрадостное зрелище тяжелой борьбы за существование.

Годдар почувствовал странное утешение при виде этой безвыходной нужды и людского горя. Все дальше и дальше шел он мило ссорившихся пьяных матросов, вонючих ларьков, грязных харчевен, откуда несло чадом и жиром. Затем он повернул в узкие темные переулки, куда лишь слабо доносился шум из главных улиц. Здесь еще с большей очевидностью проявлялась неприглядная нужда. Сквозь тусклые стекла Годдар различал согбенные фигуры тружеников, в поте лица зарабатывающих свой хлеб. Он остановился перед окнами одной мастерской и сосчитал: в маленькой освещенной газом комнате сидело тридцать человек!

Он подумал: чтобы бороться со злыми силами, поработившими этот проклятый город, не требовалось вовсе перестраивать своей личной жизни, а нужно было только продолжать свою работу. Он подумал опять о лэди Файр, с силой сжал свою трость и яростно помахал ею.

И долго еще бродил он по бесконечным улицам Лондона. 

* * *

Но это так легко на словах - освободиться от какой нибудь угнетающей нас тягости. К сожалению - на деле это далеко не всегда так просто. Гордость Годдара не позволила ему в этом сознаться. Он успокаивал себя мыслью, что лэди Файр значит для него не больше, чем прошлогодний снег. С удвоенной энергией он ушел в свою работу. Он сердился, видя, что работа не приносит ему прежнего удовлетворения, однако он упорно закрывал на это глаза. В то же время ему приходилось позаботиться и о домашней жизни. Лиззи падала все ниже и ниже. Он предложил Эмили поселиться у них в доме, чтобы Лиззи находилась под ее постоянным присмотром. Он и Эмили теперь вместе боролись с пороком, которому Лиззи все больше подпадала. Но Лиззи превосходила их хитростью и все-таки умудрялась тайком доставать водку, несмотря на самый тщательный присмотр. С каждым днем она становилась все отвратительнее. Даниэль не мог обманывать себя: у него было определенное желание освободиться от этой обузы. Но чем сильнее он чувствовал отвращение, тем старательнее он подавлял в себе всякое внешнее его проявление. Он молча переносил капризы, упреки и пьяную бессмысленную болтовню и старался сделать ее жизнь как можно спокойнее.

- Знаете, Ланиэль, вы просто ангел, - сказала ему однажды растроганная Эмили, которая взирала на него всегда с благоговейным обожанием. - Я не понимаю, откуда у вас берется терпение!

- Вы так думаете, Эмили? - спросил он смеясь. - Думайте, если это вам так нравится. Мне это, во всяком случае, не повредит.

Только однажды Лиззи упомянула о ночном посещении лэди Файр. Это случилось в одно из воскресений. Эмили ушла в церковь, оставив их обоих в комнате. Даниэль курил трубку и читал: Лиззи, в виде редкого исключения, сидела в сравнительно приличном виде за работой и шила. В этот день она была спокойнее обыкновенного, не ворчала и не бранилась. Но постепенно шитье стало ей надоедать и ее движения делались все медленнее. Несколько раз работа падала у нее из рук и Лиззи сидела, устремив неподвижный взгляд в огонь камина. Наконец, она встала, обошла вокруг комнаты, поправила кое-какие безделушки, а затем тихо проскользнула в смежную спальную комнату.

Внимание Даниэля вдруг было привлечено резким звоном посуды. Он немедленно вскочил и бросился в спальню. Его подозрения оправдались. В полутемной комнате Лиззи быстро засовывала бутылку в сундук. Стакан, наполовину наполненной спиртом, стоял на камине.

- Лиззи! - закричал он, - ты опять?...

Она обернулась к нему в припадке бешенства.

- Как ты смеешь сюда входить! Как ты смеешь шпионить за мной! Хочу пить и буду пить! Какое тебе дело, если я хочу убить себя!

Она схватила стакан и поднесла его к губам, но он подскочил и выбил стакан из ее рук.

- Во всяком случае, сегодня ты не будешь пить! - сказал он спокойно.

Она разразилась потоком брани. В подобные минуты, когда ею овладевала страсть к вину, она прибегала к выражениям, слышанным ею на сэннингтонских улицах. Он терпеливо ждал, пока у нее иссяк запас бранных слов.

- А бутылку я все-таки отберу от тебя, - сказал он, направляясь к сундуку.

Это послужило поводом к новой вспьдшке гнева. Она уселась на сундук, клялась, что она не отдаст бутылки, пока жива, и приготовилась силою защищать свою собственность. Годдар пожал плечами и сел на кровать.

- Хорошо, - сказал он, - я подожду.

Она разразилась истерическими воплями. Лучше бы ей умереть... Она его ненавидит... Он грубое животное... Он только и делает, что шпионит за ней, если не волочится за другими женщинами...

- Что я слепая дура, по твоему, что-ли? - вскрикнула она, отняв руки с лица и пристально глядя на него. - Думаешь, что я ничего не вижу и не знаю? Но я не вмешиваюсь в твои дела, так и ты оставь меня в покое. Только ты не смей приводить сюда в дом своих любовниц! Думаешь, я ничего не знаю о твоих любовных шашнях? Ты во сто раз хуже меня. Я хоть не обманываю тебя, не корчу из себя никакой святой. А ты - негодяй! Ты думаешь, я не знаю твоих Родант? Беликолепно знаю!

с такой силой, что ногти его загнулись. Он понимал теперь, что мужчина иной раз может ударить женщину. Если бы он потерял самообладание, он бросился бы на нее и бил бы ее, бил - пока она не потеряла бы сознания. Лиззи, казалось, ожидала этого. Она замолчала, с'ежившись и посматривая на него исподлобья. Так глядели они друг на друга в полумраке тускло освещенной комнаты. Вдруг она задрожала всем телом и, вскрикнув, закрыла лицо руками. Ужас охватил ее.

Даниэль поднялся, подошел к ней и схватил ее за руку.

- Ступай в столовую - приказал он ей строго, и она повиновалась.

Это был первый и последний раз, когда Лиззи упомянула имя лэди Файр. Годдар ломал себе голову, откуда она могла узнать ее имя, которое у него постоянно было в мыслях, но которое он ни разу не слышал ни от одного постороннего человека. По злой иронии судьбы это дорогое ему имя было произнесено вслух в первый раз устами его презренной жены. Это обстоятельство ожесточило его еще больше против Лиззи. 

* * *

И б самом начале выборной кампании он получил известие из Лондона, что его жена захворала белой горячкой.