Византия.
Часть вторая.
Глава V

V

На берегу Халкедона стоял дворец Гирийский, фасад которого был обращен к морю, у побережья прорезанному триерами с поднятыми в одну линию веслами, плоскодонными судами, надводные части которых походили на укрепления, паландриями и однопарусными суденышками, которые, роняя серые и красочные тени, скользили вокруг по воде с проворством стрекоз, мелькающих на зеленой пелене болот. Константин V и Патриарх, предшествуя помазанникам и сановникам, вслед за ними растянувшимся в виде хвоста, направились ко дворцу, окруженные дворцовой челядью и войском, осененные радугой знамен и мелькающих крестов, перевезенных на судах флота и особо назначенных для этой цели барках. Некоторые хлынули в дворцовые залы, другие рассеялись в садах, обширных и холмистых, где глубоко возделанная земля источала, разливала и раскидывала повсюду сны и цветы, сотворяя истинное чудо Империи, под оживляющим соленым дыханием близкого моря. Сановники и помазанники удалились скоро, но рокот сверху обнаружил их присутствие в одном из этажей здания, красными колоннами которого окаймлялись окна со спущенными занавесями, и чувствовалось, что люди эти, высадившиеся в сопровождении войска, замыслили собрание необычное, собрание, в котором предстоит обсудить вопросы значительные с суровой самоуверенностью. Автократор и Патриарх поднялись по лестнице, которая вела к портику перед дворцом, украшенному многоцветной живописью и увенчанному вызолоченным куполом. Вдруг, точно инстинктивно, они оба остановились в полуобороте друг к другу, с озабоченным взором. Константин V отбросил за плечи хламиду; кивок головы сдвинул сарикион его немного набок, что придало ему слегка шутовской вид и не вязалось с величием его сурового лица, с орлиным носом. Патриарх сделал такое же движение, от которого остроконечная тиара сползла ему на ухо, обнаружив розовую кожу старческого черепа, а всему облику его сообщив какую-то легкость и эластичность, не соответствующих толстой броне его одежд, в которых он шествовал, как бы изнемогая. Свой патриарший посох, с тремя постепенно спускавшимися крестами, он держал в руке, выступавшей из далматики, застегнутой у шеи пряжкой из рубинов и сапфиров; далматика была твердая, тяжелая, расширявшаяся книзу, и на спине ее виднелась вытканная евангельская сцена, гармоничная в едином круге и как бы рассекавшая тело: "Успение Богородицы". Богоматерь, окруженная сиянием, покоилась на низком ложе, в полукружии стояли коленопреклоненные, плачущие мужи, ангелы реяли в искусной ткани воздуха; над нею раскинулся свод неба, в виде напрестольного балдахина. Константин V, который не расставался с мечом и державой, остановился, без сомнения поняв, что Патриарх вызывает его на разговор. Тогда приблизился один из группы сановников, закачалась тыквообразная голова Дигениса, и заколыхался вздутый живот его по направлению к самодержцу, который величаво протянул ему державу, вложил меч в ножны, прикрепленные к перевязи, обвивавшей сагион лентой жемчугов, засунул за пояс освободившиеся руки и направился дальше, возле себя имея Патриарха и оставив евнуха, который преклонился.

- А, быть может, ты прав, Святейшество!

Сарикион Константина V накренился набок и походил на маленький купол, полуопрокинутый ветром. Теперь увлекал он высокопоставленного помазанника подальше от дворца, кровли которого вырезались из пышной зелени, из кудрявых деревьев слегка волновавшихся под дуновением моря. Он запечатлел свое государственное величие в искусственной улыбке со сквозившим в ней оттенком презрения и противоречившей благодушию, чувствовавшемуся во всем оживлении его лица, затаившемуся в углах глаз, отражавшемуся в степенной мягкости голоса.

- Без сомнения, если твое Самодержавие не внушит повиновения членам святого синода, то решения их будут иными, чем бы ты этого хотел. Мое Святейшество оказало уже давление на нескольких, они будут покорствовать тебе, но другие... Ах, разве можно знать!

- А игумен Гибреас, Святейшество?

Маленькие круглые глаза помазанника избегали взгляда Константина V, вдруг необычно засверкавшего! И взгляд этот уже не был благодушным, исчезла только что звучавшая степенная мягкость в его голосе, он выступал, слегка двигая плечами; Патриарх, не ожидавший, что он так горячо отреагирует на Гибреаса, следовал за ним с заметной робостью.

- А игумен Гибреас, Святейшество, игумен Гибреас?

- Ах, этот игумен, Самодержавие, этот игумен!

вершины. Море азиатское сливалось с европейским и расстилалось, изрезанное зелеными островками, изборожденное триерами и, как голубое поле, распахиваемое плоскодонными судами с носами, похожими на плуг. Белые птицы вились над его поверхностью бесконечными спиралями, возносясь от вод к прозрачной лазури небесного свода, в середине которого, словно громадное паникадило, неподвижно горело и лучилось солнце.

Наконец, Патриарх засопел и заговорил визгливо и пронзительно, что выдавало в нем старого скопца и что подчеркивалось к тому же матовой дряблостью лица, эластичной подвижностью стана, несоразмерно длинными руками и широкими бедрами, которыми он вилял под тяжелой далматикой.

- Игумен этот Гибреас, он брат мой во Иисусе, - он сотворил крестное знамение, - никто не знал его, правда; но монастырский храм Святой Пречистой - обычная колыбель таких мятежников. Вспомни, Самодержец, что Святая Пречистая - исконный враг власти государственной и даже духовной, какова есть моя, патриаршая, и с которыми она борется во имя учения своего о Добре, ибо в них усматривает воплощение Зла; точно не во зле творится восстание против Базилевсов и Патриархов, поставленных Самим Теосом управлять людьми, карать людей и награждать их. Брат мой во Иисусе, Гибреас, - он вторично перекрестился, - еретик! Учение о Добре осуждено еще в лице Манеса, с которого некогда один из персидских Базилевсов содрал заживо кожу, и кожа эта, набитая соломой, качалась на вратах городов; издевались над нею дети, женщины оплевывали, народ кидал в нее камни и грязь; приверженцев его обезглавили, ослепили, изувечили, пронзили копьями, растерзали. А теперь Святая Пречистая открыто подняла это учение, облекая его личиной почитания икон. Брат мой Гибреас стремится превознести его во всей Восточной Империи и преуспеет, наверное; и я - пастырь душ о Христе, возвещаю тебе это, если только не вступится твоя воля, Самодержец, не преградит твоя воля!

Он не досказал, что в Гибреасе он видел не только игумена-соперника, помазанника в фиолетовом одеянии Святой Пречистой, но исповедника учения о Добре, воздвигнутого не столько Иисусом, сколько Манесом, этим легендарным, беспокоившим и таинственным Манесом, глашатаем учения расы Арийской, которое в чистом его виде перевоплотил Распятый в Иудее в семитское христианство. Взгляд этот, довольно чуждый Базилевсу, слишком вовлеченному в борьбу рас, искони преобладал в византийском патриархате. Святая Пречистая являла собой чужеядное растение, привитое от корней, созданных соперником Иисуса, Буддою из далекой Азии, как бы воплотившим в лице своем подвижничество и, порвав с могущественными и сильными, проповедью своей возносившим людей к безмерности недосягаемого совершенства. Будда этот наделял учеников своих чудесными тайнами; даровал им, например, способность усилием собственной воли переноситься из одного места в другое, источать из себя эфир, по произволу пробуждать или усыплять знаками пальцев и пожатием руки, объяснять естество природы в причинах ее и целях: звездный Космос, материю света и тьмы, как произведение вечного движения, механического, гармоничного, из которого исключена была божественная добрая воля семитов. То не были две церкви, спорящие о временном преобладании, но две религиозных силы, две расы, два миропонимания, взаимно друг друга исключавшие и для окончательной своей победы нуждавшиеся в династиях, которые истребляли бы друг друга ради них.

Патриарх вздохнул, поднес посох свой к груди и откашлялся, в ожидании ответа Базилевса-автократора; но Базилевс-автократор слушал в молчании; Базилевс-автократор не проронил ни одного слова и по временам лишь рассматривал его своими потемневшими глазами. Тогда пастырь душ во Иисусе продолжал:

 Пока игумен Гибреас замыкал во Святой Пречистой свое ложное учение, оправдывающее иконы и, по выражению его, воссоздающее жизнь через человеческие искусства, большой опасности не было. Но что воистину есть внушение Манеса, под которое подпал брат во Иисусе, - он медленно осенил себя крестным знамением, прерывая его вздохами, - так это попытка его из отрока по имени Управда, - родом, по-видимому, от Юстиниана, - сделать себе знамя возмущения против твоего и моего могущества; он привлек на сторону его и Зеленых, которых доныне обессиливали слепцы, и замыслил сочетать браком их внучку эллинку с отроком этим славянином. Правда, казнив Спафария Сепеоса, мы сломили заговор, но этого мало. Новые язычники Святой Пречистой и монастырей, разделяющих заблуждения ее, примкнут к Зеленым, которых ты еще не поразил! А они так многочисленны! Управда разбудит инстинкты своего племени, а Евстахия усилит возмущение своими сокровищами и принесет ему одобрение племени эллинского - ей родственного и могучего, и будут царить тогда в Византии славяне и эллины, а не ты - рожденный в Исаврии, могущество которого опирается лишь на народы Передней Азии, не ты, которого защищает Патриаршество вкупе с высокими помазанниками нашей церкви, могущественными на лоне Иисуса, который будет владычествовать вечно, как свидетельствует самое наименование Его - Владыка-Господь!

Доброе выражение в его глазах мелькало всякий раз, когда Патриарх говорил об отроке Управде. Он покачал головой и двинул плечами с видом сомнения, когда оскопленный помазанник намекал ему на казнь Гибреаса. Уверенный, казалось, в себе, в своем могуществе и силе, он мог не страшиться отрока, не бояться священника; к первому он даже чувствовал сострадание, второй был безразличен ему. Смутные образы восстали в его душе: у него самого был ребенок - сверстник Управды, который предназначен со временем стать самодержавным Базилевсом; зачем же отягощать его заранее ненавистью и проклятием, казнив славянина и его сторонников? Не лучше ли быть милостивым; не лучше ли выждать, чтобы заговор рассеялся сам собою, или, в крайнем случае, покарать истинных его виновников, а не слабое существо, каким он воображал себе Управду. Что же касается Гибреаса, то, в сущности, он прав: существует Добро, существует и Зло. Служа Добру, мог ли он творить Зло? Между ним и Патриархом распря священников-братьев во Иисусе! Вдумываясь в будущее, он хотел простить их обоих, хотя был человеком воинственным и подчас кровожадным; но он ощущал потребность в безопасности, суеверное предчувствие, присущее всем могучим и сильным, устремляло его думы в будущее семьи, которая останется после него и которую предадут мучениям эллины в единении с славянами, которую сокрушат иконопоклонники, если он предаст мукам и раздавит их теперь! Он не скрывал некоторой доли презрения к Патриарху, который шел за ним расслабленной походкой и, пронзительно гнусавя, бормотал своим визгливым голосом что-то, похожее на слова молитвы.

- Я оскопил тебя, как оскопил Дигениса и многих своих сановников, чтобы они служили мне. Я поставил тебя Патриархом, чтобы ты повиновался моим велениям и действовал так, как должен действовать я сам.

бедрами, ответил:

 Великий Папий Дигенис спас венец твой, открыв заговор и отыскав его виновников. Ты поступил мудро, оскопив его. Лишенный мужественности, он все честолюбие свое сосредоточил на том, чтобы служить тебе. Оскопленный, как и он, я ни единой человеческой страсти недоступен в стремлении своем блюсти лишь ненарушимость твоего могущества и торжества иконоборцев. Я евнух по воле твоей и холодна моя мысль; не видит она необходимости воплощения в иконопочитании человеческих искусств, не усматривает в них ни символов, ни философского знамения. Моему уму, как и твоему племени, церковь Иисуса представляется простой, единой, воздвигнутой в пустыне немого неба. Утрата мужественности изгнала из моей души все языческое, и потому борюсь я с племенами славянским и эллинским, все еще языческими, невзирая на свое православие. Неотступно буду я склонять тебя к изгнанию из храмов и монастырей икон их, буду взывать к тебе, чтобы покарал ты их поклонников и, прежде всего, сокрушил брата моего Гибреаса, который восстановляет против тебя Зеленых и Православных, указуя им на отрока Управду, предположенного супруга Евстахии, - как на будущего их Базилевса!

Горечью дышал и злобой его надорванный скопческий разум. Он сожалел о потере своего пола, хотя и не выказывал этого, наоборот, угодливо кичился, похлопывая себя по оскопленному месту жирным кулаком. И Базилевс круто повернулся к дворцу Гирийскому, должно быть, утомившись такой речью и чувствуя, вероятно, досаду при мысли, что вовлечет в распрю священников, ради которой шествует в святой синод, побуждаемый к великому гонению иконопоклонников. Патриарх следовал за ним разгоряченный, вращая бедрами, в злобе, которой больше не скрывал.

- Ты знаешь, что всегда царило видимое стремление к независимости во Святой Пречистой, которую воздвигают оковы адские против Святой Премудрости, искони и во веки веков предназначенной главенствовать во христианстве; Святая Премудрость поддерживает власть Базилевса, ибо от Иисуса исходит всякая власть. Святая Пречистая не признает ни власти Базилевса, ни верховенства Патриархов, о которых вещает, что они порождение Зла. Во имя Добра стремится она господствовать над душами, словно мыслимы души без тела. Святая Пречистая учит, что царство Иисуса противно царству Базилевсов и Патриархов, и хочет равенства, хочет равенства всех. Разве не противоречит это установлению вещей Божеских и человеческих? И, если воздвигаешь ты гонения на иконопочитание, то не усматриваешь разве ты необходимости поразить, прежде всего, творцов ереси, таких как брат мой Гибреас, над опасными умствованиями которого я долго размышлял? В дерзкой независимости своей, мною разгаданной, тщится он смиренных, слабых, бедных сделать равными гордым, сильным и богатым. Игумен этот не признает законов твоих. Игумен этот замышляет заговоры, мечта его - созвать миллионы славян и эллинов для нападения на Византию, откуда изгнаны будем ты и я, изгнаны будут церковь богатая и власть богатая! Но по окончании святого синода, который собрался, чтобы осудить почитание икон, прикажи схватить - о, Самодержец! - защитников мятежа и подстрекателей восстания. Укроти славян, соединившихся с эллинами! Покарай брата моего во Христе, Гибреаса, покарай Управду, покарай Евстахию, раздави Зеленых и примкнувших к смуте этой мнимо именующих себя Православными. Разрушь Святую Пречистую! А мое Святейшество разрешит тебя от крови, которую надлежит тебе пролить, и отпустит тебе разрушение монастырского храма, где священствует Гибреас, храма - соперника Святой Премудрости; и тогда прославится царство твое во веки веков; благословенно будет имя твое, и восхвалят, превознесут и поддержат тебя духом и телом другие братья мои, не хотящие следовать ложному учению о Добре, наказанному некогда в лице Манеса, с которого повелел содрать с живого кожу некий могущественный Базилевс!