Византия.
Часть пятая.
Глава I

ЧАСТЬ ПЯТАЯ 

I

Грациозными прыжками, вереницей ворвались в гелиэкон, чуть освещенный занимающимся солнцем, восемь детей Склерены: Зосима, Акапий, Кир, Даниила, Феофана, Николай, Анфиса, Параскева, - все выросшие, ставшие сильнее, радостнее, здоровее. Цепь открывал Зосима, а замыкала Параскева, изысканно очерченная, с выпуклостью грудей под светлой туникой. Обольстительный хоровод закружился вскоре вокруг Склерены, которая снимала в этот миг одежды, висевшие на веревках, сохнувшие на вольном солнце. Она обернулась, хотела обратить детей в бегство, слегка похлопывая чистым бельем Зосиму и Акапия, наделяя остальных зарядами материнских пинков. Взявшись за руки, они все заплясали вокруг нее и напевали тонкими голосами, голосами, выдававшими неподдельное веселье:

- Мать наша Склерена, наша мать Склерена! Мы не дадим ни шагу ей ступить, ни двигаться, ни расстилать белье, ни бить нас, ни журить. Пускай не говорит о наших шалостях отцу Склеросу мать наша Склерена, ибо отец наш Склерос будет ворчать на нас, и мы попеняем это нашей матери Склерене!

Склерена, наконец, рассмеялась, наскучив раздавать хлопки чистым полотном и чередовать их с залпами пинков. Совсем запертая в кругу восьми своих детей, она едва двигалась с грудой белья на коротких полных руках. Чтобы удалить их, нагрузила всех детей бельем и опустила полную корзину на голову самого неукротимого, Зосимы, который с хохотом забавно потащил ношу, чуть не падая под ее бременем. Вереницей исчезли все они, а она, освобожденная от их присутствия, воскликнула им вслед:

- Не шумите. Не разбудите державной Виглиницы. Не тревожьте пресветлой Евстахии, супруги слепого тайного Базилевса Управды. Не то укорит вас отец ваш Склерос и перестанет любить вас ваша мать Склерена!

Оставшись одна, она села на деревянной скамье против стены, отделявшей гелиэкон от сада. И, задрожав, воскликнула, заломив руки, вытянув ноги, вся объятая ужасом:

- Теос! Иисус! Приснодева! Когда кончится это? Доколе будете вы пронзать мечами мое сердце матери и супруги? Зачем снова хочет Гибреас пребывания здесь Базилевса Управды, пресветлой Евстахии, державной Виглиницы? Разве не накличет опасностей присутствие их супругу моему и детям моим?

Она замолкла, вслушиваясь в далекие шумы, долетавшие глухими порывами. Смутно доносились вопли из аристократических кварталов, сливаясь с криками ужаса, как бы кровавыми, и гимны радости прерывали, а иногда и вовсе заглушали их - воинские гимны - песнь Акафиста. Издали все это искаженно достигало Святой Пречистой. Впору ли страхи? Всякое видимое гонение иконопочитания угасло после ослепления Управды. Не являли себя иконы во вне, - не столь пылко ратовали сторонники Управды, и смягчился, по-видимому, Константин V, удовлетворенный немощью врагов.

А теперь затрепетала честная Склерена, и боязливые взоры бросала в сторону Святой Премудрости, воздымавшей в сиянии дня девять своих глав, над которыми в ослепительном солнце сверкал золотой крест, видимый ей в просвет трансепта. Зачем снова превращать Святую Пречистую в убежище Управды, Евстахии и Виглиницы, ныне опять занимающих покои, уступленные им ею в прошлый раз. Все трое проследовали под сень ее однажды ночью, оберегаемые обычной охраной Православных и Зеленых. И с той поры не покидали монастырского храма, не расставались со своим кровом. Быть может, хотели переждать роды Евстахии славянин и эллинка, надеясь, что о них забудут здесь?

Правда, что, по примеру прежних лет, не желал Великий Дворец осквернять порог Святой Пречистой, где находил право убежища народ! Во время первого пребывания Управды и Виглиницы почиталось право это, освященное законами. Без сомнения, будут чтить его и впредь. Власть требует лишь внешнего порядка, видимого подчинения. Никогда не дерзнет она посягнуть на святилище Теоса, храм Приснодевы, памятник Иисусов. Нет, нет! Никакого повода для опасений нет, напротив, все сотворится к лучшему.

Но встревоженная, внимательнее вслушивалась Склерена, и явственнее обозначались шумы. Перегнулась над балюстрадой туда, где улица вилась в рассветном солнце. Никаких признаков иконоборства, никаких признаков ужаса. Мирно осеняли себя Православные набожным крестным знамением перед Святой Пречистой, проходя у ее подножья. Спокойно проехал на осле человек с черепом безумного, с грустно склоненной головой, и она признала в нем торговца арбузами Сабаттия. Две корзины арбузов, навьюченные на животное, болтались по сторонам гладкого ослиного живота, а меж обеих корзин смиренно гнездился Сабаттий. Осел и корзины - вот все, что осталось ему от расхищения арбузов, некогда послуживших оружием в славной битве Зеленых с Голубыми.

Она просветлела. Громкий рев донесся из сада и в ответ раздался грубый голос Иоанна. Учащенные удары сыпались на однокопытного и неумолчные ругательства:

- И не стыдно тебе чревоугодия твоего. Воистину заслужено имя Богомерзкого, которым я прозвал тебя, - тебя, которому приятно есть, не потрудясь. Ступай! Ступай, Константин V!

Он бил его палкой, и частые удары долетали до Склерены, которая хотела удалиться. Но песнь, нежная и печальная, послышалась из монастыря, обрамленная голосом органа, с которым вскоре сочетался другой голос, сильный, человеческий, глухо звучавший в сумеречной пустоте: голос Иоанна, который, втолкнув осла в стойло, присоединился к инокам. Близилась песнь, словно источаясь из-под земли, и загремела вдруг во Святой Пречистой, стекла которой задрожали, и вся похолодела Склерена, вспомнив только что слышанные шумы. Мощно рокотал орган и рокотал голос Иоанна, и голоса воздымались в сумраке склепа и громкими волнами, трепеща, изливались в наос.

- Окрест нечестивые бродят, коль скоро возвышается низость меж сынов человеческих!

- Все совратились вкупе непотребными быти: нет творящих благое, нет ни единого!

- Неужели не вразумятся все, делающие беззаконие, снедающие людей моих в снедь хлеба!

- Услыши, Господи, глас моления моего, когда вопию к Тебе, когда подъемлю руки ко святому храму Твоему! Не привлеки меня со грешники и с делающими неправду, не погуби меня. Воздай им, Господи, по делам их и по лукавству начинаний их. По делам рук их воздай им. Воздай им воздаяние их!

Она улавливала отрывки из псалмов, псалмов стенаний и смерти, которые возглашала Византия лишь в дни страстей Господних, припав челом к земле пред сияющим праздником Пасхи, во время которого, наоборот, вырастали нежные леса белых пальмовых лоз и пламенеющих свечей. Ах! Иисусе, Иисусе! И Склерена поспешила к Евстахии и Управде в стремлении узнать правду, горя желанием спасти восьмерых детей своих и супруга своего от новых свирепых боев, которые ей чудились. Спускавшись, встретила Склероса, который повернулся, отмахиваясь руками, радостно смеющийся, с хрустящей челюстью и словно отцепляющейся рыжей бородой.

- Оставьте меня! Отец ваш Склерос не хочет, чтобы вы следовали за ним. Оставьте или иначе он прибьет вас, будет бичевать вас, и вы утратите его любовь!

шелестя одеждой и стуча сандалиями:

- Досадует отец наш Склерос: но мы горячо обоймем его. Досадует наша мать Склерена, и мы обоймем ее. И не перестанут они любить нас и не будут ни бить, ни бичевать нас, и мы обоймем их!

Распался хоровод. Облепили Склероса и Склерену восемь детей и в избытке любви пылко целовали их, чмокая губами. Всех громче смеялся Склерос и, схватив Зосиму, высоко поднял сперва его, а потом Акапия и Кира.

Осыпал поцелуями нагие руки Даниилы, нагую шею Феофаны и в заключение обнял всех их разом, не видя глаз Склерены, наполненных слезами, которая, поникши головой, коленопреклоненная, мысленно повторяла слышанные сейчас ею звенья псалмопении.

Анагност вырвался, и восемь детей не отставали от него вплоть до коридора, ведущего в наос, где, еще раз повернувшись, он залился вдруг смехом. Вверх и вниз ходила сверкающая рыжая борода, механически двигалась челюсть и хрустели зубы. Взволнованная дрожь пробегала по всему его лицу, и развевались по плечам длинные волосы, выбившиеся из-под клобука. Наконец, исчез, и глубже опускалась от смеха рыжая его борода, и оттолкнул в великом удовольствии младших: Зосиму, Акапия и Кира, бросившихся ему под ноги, и они покатились, барахтаясь ногами в воздухе.

Склерена направилась в покой Евстахии и Управды мимо срединной комнаты, занимаемой Виглиницей. В приотворенную дверь увидела сестру тайного Базилевса, сидевшую подле открытого окна, которое выходило на змеившуюся улицу, и та крикнула ей, вставая:

- Не сомневаюсь, что пробил день торжества Управды в Великом Дворце, и пусть хотя слепым всенародно помажет его на царство Гибреас!

Горестно звучали слова Виглиницы, ослепленной душою, как Управда телом, и в шумах аристократических кварталов, в скорбных иноческих молениях услыхавшей гимн Славы, не мучимой, но мучащей во имя брата и Евстахии. После Солибаса она уже не пыталась быть оплодотворенной. Не видалась с Гараиви. Бесхитростно последовала за братом ко Святой Пречистой, под кров которой переселился он с супругой, после того, как цепляющимися руками открыли слепцы материнство Евстахии, и чтобы не растоптал цвета этого материнства Дигенис, без устали выслеживавший козни - кто знает - уж не во Дворце ли у Лихоса? Пав духом, отказавшись от вожделения, не утоленного троими, она сохранила лишь осадок горечи, сетовала не на Управду, к которому опять вернулась с давним сестриным чувством, и не на Евстахию, неизменно и возвышенно благую, но на самый рок, одаривший ее, как она думала, бесспорными способностями Августы, влечением к Империи, которому навек суждено остаться ненасытимым.

- Чую я, что не для торжества Управды, не для того, чтобы поставил его всенародно на царство Гибреас, выходит из Великого Дворца Константин V со своим воинством. Не для того возносят иноки псалмы печали и смерти, чтоб возложить венец на брата твоего, не явный и не тайный. О, нет! О, нет!

Она сокрушалась, и Виглиница сжимала ее руки.

- А восемь чад наших! А Зосима, самый младший. А Кир и Акапий, такие ласковые, и подросшая Даниила с Феофаной. И Николай уже помощник отцу своему Склеросу. И пленительные Анфиса с Параскевой, теперь совсем женщины! Чувствую я: правда, Константин V щадил нас. Но Управда ослеплен ныне, Зеленые разгромлены, мученически гонимы Православные, и будете побеждены вы, и в жестоких муках умрут Зосима, Акапий, Кир, Даниила, Феофана, Николай, Анфиса, Параскева, и умрут с ними отец их Склерос и матерь их Склерена!

- Ибо слишком немощен для венца брат мой!

Не нашлось у Виглиницы другого утешения Склерене! Она еще плохо сознавала создавшееся положение. Обняла ее, и крупица женственного умиления просочилась в ее могучих мускулах. Расставшись с ней, Склерена увидела Евстахию, вслух читавшую Управде книгу святости, чудный труд, достоверное откровение об арийском Будде, которое вручил ей Гибреас, дабы в последнем посвящении легче могла она погрузиться в таинственное исповедание Добра. И столь глубоким было читаемое ею и внимаемое им, столько пресветлой человечности таилось под страшными ересями и даже отрицаниями, так пестревшими, столь далеко оно уносилось от века окружающего и даже от совокупности веков грядущих, что оба они не слыхали ничего, забыли обо всем. Склерена бросилась к стопам Управды, обутым золотыми орлятами, к стопам Евстахии, обутым серебряными аистами:

- Опять движутся к Святой Пречистой воины Константина V. Опять молится Гибреас вкупе с братией за обреченных смерти. О, горе нам! Горе! Поразят удары их восьмерых чад наших. Умрет отец их Склерос, умрет Склерена, мать их. И будешь казнен ты, ослепленный Базилевс Управда. И осквернят тебя они, Евстахия, как осквернят Виглиницу!

Евстахия выронила книгу.

- Но разве тревожили мы покой Константина V? И не помешает ему быть всенародным Базилевсом дитя, которое я ношу во чреве своем? Неужели суждены еще гонения племенам нашим пред достижением победы?

Ощупью схватил Управда руку Склерены:

- Да живет дитя наше. Да не претерпит скверны Зла кровь его славянская и эллинская, да минует оно посягательств смерти. И я готов умереть, лишь бы спасти его!

Подобно ветру бездны, пронзило обоих предчувствие, зловещее и жгучее. Словно поняли они неестественность бытия их в Византии, где не ужиться двум властям, хотя бы одна была видимой, а другая тайной. Одна - прочно установленной, а другая - слабой. Истекал к тому же срок внутриутробного материнства. Близилось рождение ребенка их, и в сознании, что не потерпит Константин V стебля, соперничающего с его родом, мерещились им бесконечные муки, которым предел положит смерть.

- И Виглиница будет подле вас и, хотя она согрешила перед вами, но не покинет вас. Ибо любит брата своего, как любит Евстахию!

- Простите меня! Я завидовала Управде, завидовала Евстахии. Чрево мое жаждало ребенка, который был бы соперником рожденному от вас. Но не захотел Теос. Не позволил Иисус, отказала мне в этом Приснодева. И я пришла, ибо опасность грозит вам и вашему ребенку. Нет! Не покинет вас Виглиница!

Она подходила то к одной, то к другому, как всегда необузданная и своенравная, с волосами ярко-рыжими, осенявшими ее низкий лоб и крупный нос, белотелая, с кожей, усеянной веснушками, в ослепительной одежде с узорчатым четырехугольником на груди. И под непрерывный плач Склерены сказала им, в то время как в бесшумном порыве Евстахия обняла Управду:

матерью и не могу превратиться в мужчину, но останусь сестрой, и буду защищать вас своими крепкими руками!