Госпожа Хризантема.
Главы XI - XX

XI

14 июля

Национальный праздник Франции. На рейде Нагасаки в нашу честь подняты флаги и устроен артиллерийский салют.

Увы! В этот день я все время думаю о 14 июля прошлого года, о том, как спокойно провел я его в тиши старенького отчего дома, заперевшись от непрошеных гостей, в то время как на улице ревела веселящаяся толпа; до самого вечера я сидел под сенью жимолости и винограда на скамейке, где когда-то давно, летними днями моего детства, я устраивался со своими тетрадками, притворяясь, что делаю уроки. О! Чем только не была занята моя голова в те времена, когда я делал уроки, - путешествиями, дальними странами, тропическими лесами, угаданными во сне... Тогда поблизости от садовой скамейки в некоторых отверстиях между камнями стены жили гнусные твари - черные пауки, - всегда начеку, всегда у своего окошечка, готовые в любой момент броситься на легкомысленных мошек или выползшую погулять сороконожку. Одно из моих развлечений состояло в том, чтобы взять травинку или хвостик от вишенки и слегка пощекотать пауков в дырке; обманутые, они сразу же выскакивали наружу, думая, что имеют дело с какой-нибудь добычей, - а я брезгливо отдергивал руку... Так вот, 14 июля прошлого года, когда я вспомнил это навеки ушедшее время диктантов и задачек и игру моего детства, я снова нашел тех же самых пауков (или во всяком случае их потомков), сидящих в тех же самых дырках. И стоило мне взглянуть на них, взглянуть на травинки, на лишайники, как на меня нахлынули воспоминания первых лет моей жизни, воспоминания, столько лет спавшие за старыми стенами, под сенью плюща... В то время как все, что есть мы, меняется и уходит в небытие, не может не поражать тайна постоянства, с которым природа каждый раз одинаково воспроизводит ничтожнейшие мелочи: одни и те же разновидности мха веками зеленеют под одними и теми же деревьями, и те же самые насекомые делают совершенно то же на тех же самых местах...

Признаю, что этот эпизод о детстве и пауках выглядит весьма странно в истории о Хризантеме. Но такие нелепые перебои вполне во вкусе этой страны; их практикуют повсюду: в разговоре, в музыке, даже в живописи; художник, например, закончив горный пейзаж со скалами, не колеблясь нарисует прямо посреди неба круг, или ромб, или еще какую-нибудь рамку и изобразит в ней что-нибудь совершенно неподходящее и неожиданное: бонзу, обмахивающегося веером, или даму с чашечкой чая. Нет ничего более японского, чем такие отступления без всякого повода.

Впрочем, я восстановил все это в памяти для того, чтобы подчеркнуть для самого себя разницу между прошлогодним 14 июля, таким спокойным, в привычной обстановке, знакомой с самого моего прихода в этот мир, - и нынешним, куда более суетливым, в обстановке чужой и странной.

Итак, сегодня под палящим послеполуденным солнцем три быстроногих дзина, выстроившись гуськом, во весь опор мчат Ива, Хризантему и меня в подпрыгивающих повозочках на другой конец Нагасаки и высаживают нас у подножия гигантской лестницы, прямо поднимающейся в гору.

Это лестница большого храма Осуэва; она из гранита, и такая широкая, словно предназначена для целого армейского корпуса; она величественна и проста, как постройки Вавилона или Ниневии, и резко контрастирует с окружающей манерностью.

Мы взбираемся все выше и выше, - Хризантема безразлична, прикидывается утомленной под своим бумажным зонтиком с розовыми бабочками на черном фоне.

Продолжая подниматься, мы проходим под огромными храмовыми портиками, тоже гранитными, грубыми и примитивными по форме. По правде сказать, эти храмовые лестницы и портики - единственно более или менее грандиозное из всего, рожденного воображением этого парода; они вызывают удивление, даже не скажешь, что они японские.

Мы взбираемся еще выше. В это жаркое время дня на всей гигантской серой лестнице от первой и до последней ступени нет никого, кроме нас троих; и только розовые бабочки Хризантемы образуют более или менее веселое, более или менее яркое пятно среди массы гранита.

Мы проходим первый двор храма, где разместились две башенки из белого фарфора, бронзовые фонари и большой нефритовый конь. Потом, не задерживаясь в святилище, мы сворачиваем налево и попадаем в тенистый сад, образующий террасу на середине горы, в глубине которого расположена Донко-Тя - в переводе "Чайная жаб".

Туда-то нас и вела Хризантема. Мы садимся за столик под навесом из черной материи, украшенным большими белыми иероглифами (вид похоронный), - и две необычайно смешные мусме [мусме (фонетически правильно: "мусОмэ" - с беглым вторым "у") - дочь, девушка] спешат нас обслужить.

Слово мусме означает девушку или очень молодую женщину. Это одно из самых славных слов в японском языке; в нем словно есть что-то от французского moue ("му" - гримаса) - от той приветливой и чудной гримаски, что не сходит с их лиц, - а еще больше от frimousse ("фримусс" - мордашка) - такой милой, несуразной мордашки, как у них. Я буду часто употреблять это слово, потому что не могу найти равного ему во французском языке.

Наверное, какой-нибудь японский Ватто спроектировал эту Донко-Тя, выдержанную в немного нарочитом, но очаровательном сельском стиле. Она расположена в тени, под кронами больших и очень густых деревьев; рядом, в миниатюрном озерце, живут несколько жаб, которым и обязана она своим привлекательным названием. Хорошо живется этим жабам - гуляют себе и поют на нежнейшем мху, посреди милейших искусственных островков, украшенных цветущими гардениями. Время от времени кто-нибудь из жаб делится с нами своими соображениями: "Ква-а-а" - и голос ее звучит низко, куда более глухо, чем у наших французских.

Под навесом этой чайной кажется, словно сидишь на балконе, выступающем из горы и очень высоко нависающем над сероватым городом и его утопающими в зелени предместьями. Вокруг, выше и ниже нас, изо всех сил цепляются за горный склон маленькие рощицы, свежие-свежие деревца с нежной, немного однообразной по форме листвой, характерной для умеренных широт. А под ногами у себя мы различаем глубокую бухту, которая издали и сбоку выглядит жутким темным провалом среди груды огромных зеленых гор; а еще там, в глубине, совсем низко, на воде, кажущейся черной и неподвижной, виднеются крошечные, словно расплющенные, корабли - военные, пассажирские, джонки, со всех сторон разукрашенные нынче флагами. На темно-зеленом фоне - преобладающем оттенке пейзажа - яркими пятнами выделяются тысячи кусочков материи, представляющие собой эмблемы наций - и все они подняты во славу далекой Франции.

Чаще всего в этом пестром рисунке встречается белый флажок с красным кружком посередине - он символизирует Империю восходящего солнца, где мы находимся.

Если не считать трех или четырех мусме, упражняющихся в стрельбе из лука, мы сегодня практически одни в этом саду, и гора вокруг нас безмолвствует.

Хризантема, докурив сигарету и допив свой чай, тоже изъявляет желание поупражняться в этом искусстве, которое до сих пор в чести у молодых дам. Тогда старенький господин - смотритель тира - выбирает для нее свои лучшие стрелы с красно-белым оперением, и вот она уже прицеливается, очень и очень серьезно. Мишенью служит круг, нарисованный посреди картины, где серой краской изображены ужасные химеры в облаках.

Ив, обычно весьма искусный в спортивных играх, тоже хочет попробовать, и у него ничего не получается. Забавно наблюдать, как она, со множеством улыбочек и ужимок, направляет своими пальчиками большие матросские руки, как следует расставляет их на луке и на тетиве, учит его хорошим манерам... Никогда прежде Ив и моя куколка так хорошо не смотрелись вместе; настолько хорошо, что я бы заволновался, не будь я полностью уверен в моем удалом брате, и не будь мне все это, по правде говоря, совершенно безразлично.

Внезапно среди тишины и покоя сада и мягкого безмолвия гор нас заставляет вздрогнуть доносящийся снизу грохот; ужасный, мощный одиночный удар, бесконечно долго не смолкающий в вибрирующем металле... И снова то же самое, еще страшнее - бум! - принесенное дуновением поднимающегося бриза.

-- Ниппон канэ! - объясняет нам Хризантема.

И снова возвращается к своим стрелам с ярким оперением. Ниппон канэ (японская бронза), звенящая японская бронза! Да это же чудовищный колокол одного буддийского храма, расположенного в предместии прямо под нами. Да, мощная она, эта "японская бронза"! Когда колокол уже отзвенел и его больше не слышно, кажется, будто какой-то трепет остается в нависающей листве, будто сам воздух сотрясается нескончаемой дрожью.

Вынужден признать, что Хризантема выглядит очень мило, когда пускает свои стрелы, прогнувшись назад, чтобы лучше натянуть лук; широкие рукава задрались до самых плеч, обнажив грациозные руки, гладкие, как янтарь, и слегка напоминающие его цветом. При взлете каждой стрелы слышится тот же звук, что при взмахе птичьего крыла; а потом короткий сухой удар - в цель, всегда - в цель...

С наступлением темноты мы с Ивом провожаем Хризантему в Дью-дзен-дзи и идем через европейскую концессию к себе на корабль, чтобы заступить на дежурство до завтрашнего дня. В этом разноязыком квартале, источающем запах абсента, все расцвечено флагами, и народ запускает петарды в честь Франции. Пробегают вереницы дзинов, которые со всей скоростью, на какую только способны их босые ноги, тащат наших вопящих и обмахивающихся веерами матросов с "Победоносной". Повсюду звучит наша бедная "Марсельеза"; английские моряки поют ее гортанными голосами, медленно и похоронно, как свой "God save". И во всех американских барах тоже, желая привлечь наших людей, ее наигрывают механические пианино с чудовищными вариациями и ритурнелями...

А-а! И еще одно странное воспоминание от этого вечера. На обратном пути мы случайно оказались на улице, где живет множество не совсем порядочных дам. Как сейчас вижу большого Ива, отбивающегося от целой оравы совсем маленьких мусме, двенадцати-, четырнадцатилетних гетер ростом ему по пояс, которые тянут его за рукава, пытаясь склонить к греху. Отцепившись от них, он произнес свое "Ну надо же!", в высшей степени пораженный и негодующий, что они такие молоденькие, крошечные, совсем дети, и уже такие наглые.

XII

18 июля

Теперь их уже четверо - четверо офицеров с нашего корабля, женившихся, как и я, и живущих в том же предместии, только чуть пониже. Как ни странно, эта авантюра привлекла многих. Все образовалось без каких-либо опасностей, трудностей, тайн, при посредничестве того же Кенгуру.

И мы, естественно, принимаем у себя всех этих дам.

Это, во-первых, госпожа Колокольчик, наша вечно смеющаяся соседка, жена малыша Шарля N***. Потом, госпожа Нарцисс, смеющаяся еще чаще, чем Колокольчик, и похожая на молодую птицу; из всей компании она самая хорошенькая, и замужем она за X***, блондином нордического типа, который просто обожает ее; они у нас - влюбленная и неразлучная парочка; наверное, единственные, кто будут плакать, когда придет час расставания. Еще есть Сику-сан с доктором Y***. И наконец, аспирант Z*** с маленькой, крошечной госпожой Туки-сан; ростом она не выше полуботинка; и лет ей не больше тринадцати, но уже женщина - важная, бойкая, настоящая кумушка. В детстве меня иногда водили в театр Ученых зверей; там была некая госпожа де Помпадур, самая что ни на есть заглавная роль, которую исполняла обезьянка с султаном на голове, - я ее как сейчас вижу. Так вот эта самая Туки-сан мне ее напоминает.

По вечерам, как правило, все это общество заходит за нами, чтобы отправиться на большую прогулку с фонарями, - теперь у нас получается целая процессия. Моя жена, будучи серьезнее, грустнее, может, даже рафинированнее других и принадлежа, как мне кажется, к лучшему сословию, пытается играть роль хозяйки дома, когда к нам приходят друзья. Смешно смотреть, как входят эти плохо подобранные пары, объединившиеся на один день; как дамы кланяются, будто на шарнирах, в три приема падая на четвереньки перед Хризантемой - настоящей королевой.

Когда вся компания в сборе, мы отправляемся в путь; мы выходим гуськом, под ручку с дамами, и всегда держим в руках белые или красные фонарики на бамбуковых палочках - похоже, все это выглядит довольно мило...

Нам надо спуститься по так называемой улице, больше напоминающей козью тропу, ведущей в старый японский Нагасаки, - к сожалению, с перспективой ночью карабкаться обратно наверх, карабкаться по всем этим ступеням, по скользким склонам, спотыкаться о камни, чтобы добраться наконец до дому, лечь и заснуть. Спускаемся мы в темноте, пробираясь под ветками деревьев между черными садами, между маленькими домиками, скудно освещающими дорогу; так что фонарики совсем не лишние, когда нет луны или она скрыта за облаками.

Наконец мы спускаемся вниз и сразу же, без всякого перехода, попадаем в самый центр Нагасаки, на длинную освещенную улицу, где полно народу, где во весь опор с криками проносятся дзины, где сверкают и дрожат на ветру тысячи бумажных фонариков. Спокойствие нашего тихого предместья сменяется шумом и движением.

Здесь ради соблюдения приличий нам следует разделиться с женами. Они все пятеро берутся за руки, как девочки на прогулке. А мы с безучастным видом идем за ними следом. Сзади, надо сказать, эти куколки очень милы, у них такие аккуратненькие прически и такие кокетливые черепаховые шпильки. Они волочат ноги, производя при этом противный звук своими высокими деревянными башмаками, и стараются идти носком внутрь - это считается модным и элегантным. Каждую минуту они заливаются смехом.

Да, со спины они очень милы; как и у всех японок, у них прелестные затылки. А главное, чудно видеть, как они выстраиваются в шеренгу. Между собой мы называем их "Наши ученые собачки", и они действительно ведут себя очень похоже.

Этот большой Нагасаки повсюду совершенно одинаков - везде горят масляные лампы, везде мигают разноцветные фонарики, везде несутся как угорелые дзины. Повсюду одни и те же узенькие улочки, вдоль которых стоят одни и те же низенькие домики из дерева и бумаги. Повсюду одни и те же лавочки, незастекленные, открытые всем ветрам; они одинаково просты и бесхитростны, что бы в них ни мастерилось, что бы ни продавалось, будь то тонкие золоченые лаковые изделия, дивной красоты вазы или же старые котелки, сушеная рыба и разные лохмотья. А все торговцы сидят на земле посреди своих изысканных или грубых побрякушек с обнаженными до пояса ногами, почти выставляя напоказ то, что у нас обычно прячут, но стыдливо прикрывая торс. А еще милейшего вида ремесленники с помощью простейших приемов, занимаются на глазах у публики самыми разнообразными уморительными ремеслами.

О! До чего же странные вещи выставлены на этих улицах, и до чего причудливы и неожиданны эти базары!

В городе никогда не встретишь лошадей или экипажи; люди ходят только пешком или ездят в смешных повозочках, которые тянут за собой люди-скороходы. Иногда попадаются европейцы с судов, стоящих на рейде; попадаются и японцы (к счастью, пока немногочисленные), пытающиеся носить сюртук; другие же довольствуются тем, что добавляют к национальной одежде котелок, из-под которого свисают длинные пряди прямых волос. Везде суета, дела, торговля, побрякушки - смех...

девочки. Колокольчик, например, выбирает для Хризантемы хитроумный фонарик, где китайские тени, при помощи невидимого механизма, водят нескончаемый хоровод вокруг язычка пламени. Хризантема в ответ дарит Колокольчику волшебный веер, где картинку с бабочками, порхающими над цветами вишни, можно при желании поменять на изображение загробных чудовищ, преследующих друг друга среди черных туч. Туки дарит Сику картонную маску, представляющую собой напыщенную физиономию Дайкоку, бога богатства; Сику отвечает хрустальной трубой, из которой можно извлекать совершенно необычайный звук - нечто вроде индюшиного клекота. Все это какое-то чересчур странное, зловеще несуразное; любая вещь изумляет и кажется непостижимым порождением ума, устроенного совсем не так, как у нас...

В модных чайных, где мы заканчиваем свой вечер, маленькие служаночки теперь кланяются, едва завидев нас, с видом почтительного узнавания; мы для них - одна из компаний, ведущих шикарный образ жизни в Нагасаки. Начинается бессвязная болтовня, часто без всякого смысла, бесконечное хитросплетение странных слов - и все это в освещенных фонарями садиках, возле водоемов с красными рыбками, где есть мостики, островки и развалины башенок. Нам подают чай, белые или розовые конфеты с перцем, ни на что не похожие по вкусу, странные напитки со льдом и со снегом, напоминающие запах духов или цветов.

Чтобы точно описать эти вечера, нужен более манерный язык, чем наш; а еще нужен специальный графический знак, который можно будет наугад поставить между словами, чтобы указать читателю момент, когда он должен разразиться смехом, - немного нарочитым, но свежим и славным...

А когда кончается вечер, надо возвращаться туда, наверх...

Ох уж эта улица, ох уж эта дорога! Ведь каждую ночь, под звездным небом и под грозовыми тучами приходится подниматься по ней, таща за руку свою засыпающую на ходу мусме, чтобы добраться наконец до повисшего на середине склона домика, до постели из циновок...

XIII

Лучше всех из нас устроился Луи де S... Уже побывав прежде в Японии и женившись тогда, он теперь довольствуется положением друга наших жен; он их Томодачи ma-кусан такай - очень высокий друг (как они называют его из-за его чрезмерного роста, которому слегка не хватает объема). Поскольку он говорит по-японски лучше нас, ему они доверяют свои сокровенные тайны; он ссорит и мирит супругов когда вздумается и здорово потешается над нами.

Очень высокий друг наших жен может сколько угодно забавляться обществом этих маленьких созданий, не имея при этом никаких домашних забот. Они с моим братом Ивом и малышкой Оюки (дочерью госпожи Сливы, моей хозяйки) дополняют собой наше разношерстное сборище.

XIV

Господин Сахар и госпожа Слива [по-японски: Сато-сан и Умэ-сан. (Примеч. авт.)] - мой хозяин и его жена, два уморительных типа, словно сошедшие с ширмы, - живут под нами, на первом этаже. Оба они староваты, чтобы иметь такую дочь, как пятнадцатилетняя Оюки, неразлучная подружка Хризантемы.

И муж и жена преисполнены синтоистской набожности: вечно стоят на коленях перед семейным алтарем, вечно воссылают к духам свои длинные молитвы, время от времени хлопая в ладоши, чтобы снова собрать вокруг себя этих невнимательных существ, витающих в облаках. В свободное же время они выращивают в размалеванных фаянсовых горшочках карликовые кустики и неправдоподобные цветы, замечательно пахнущие по вечерам.

Господин Сахар молчалив, не слишком общителен, иссушен, как мумия, в своем синем хлопчатобумажном одеянии. Много пишет (думаю, мемуары) кисточкой, которую держит кончиками пальцев, на длинных рулонах рисовой бумаги, слегка оттененной серой краской.

Госпожа Слива услужлива, подобострастна, алчна, брови тщательно выбриты, зубы старательно покрыты черным лаком, как положено добропорядочной даме. В любой час возникает на четвереньках на пороге нашего жилища, чтобы оказать нам какую-нибудь услугу.

Оюки по десять раз на дню врывается к нам в самые неподходящие моменты (когда мы или спим, или одеваемся), влетает, как дуновение жеманной молодости и причудливого веселья, как воплощенный раскат смеха. Совсем кругленькое тело, совсем кругленькое личико. Полудитя-полудевушка. И такая непосредственная, из-за всякого пустяка целует вас прямо в губы своими полными, подвижными губами, немного влажноватыми, но такими свежими, такими красными...

XV

Благодаря лампадам, горящим перед позолоченным Буддой, мы, в нашем всегда открытом жилище, проводим ночи в обществе насекомых из всех окрестных садов. Пяденицы, комары, цикады и другие необыкновенные насекомые, названий которых я не знаю, - все собираются у нас.

А когда заявляется какой-нибудь незваный кузнечик, какой-нибудь беззастенчивый, беспардонный скарабей и бегает по нашим белым циновкам, надо видеть, как Хризантема взывает к моему возмущению, указывая на него пальцем и произнося одно только "У-у!", с опущенной головой, неописуемой гримасой и оскорбленным взглядом. Существует специальный веер, чтобы выгонять непрошеных гостей на улицу.

XVI

Здесь я вынужден признать, что читателю моя история должна казаться неимоверно затянутой...

Раз уж нет интриги и трагических происшествий, мне бы хотелось, по крайней мере, суметь хоть отчасти выразить, как благоухают окружающие меня сады, как ласково греет солнце, как приятна тень этих красивых деревьев. Раз уж нет любви, - хоть как-то передать умиротворяющее спокойствие отдаленного предместья. Выразить, как звучит гитара Хризантемы, - за неимением лучшего я уже нахожу некоторое очарование в этой музыке, раздающейся в тиши прекрасных летних вечеров...

Во время только что минувшего июльского полнолуния стояла ясная, тихая, великолепная погода. До чего же прекрасны эти светлые ночи, до чего прекрасны розовые отблески дивного лунного света и голубые тени в густых зарослях деревьев!.. И до чего же красив этот спящий город, когда смотришь на него с нашей веранды!..

Боже, да и малышка Хризантема в общем-то мне не противна. Ведь если люди не испытывают друг к другу ни физического отвращения, ни ненависти, привычка в конце концов создает между ними своего рода связь несмотря ни на что...

XVII

И все время этот стрекот цикад, пронзительный, бесконечный, беспрестанный, день и ночь не смолкающий в японских горах. Он всегда и повсюду, в самый знойный час дня, в самый свежий час ночи. Еще на рейде, едва причалив, мы услышали его с обоих берегов, с обоих нависших над нами зеленых склонов. Он неотступен и неутомим; в нем выражается, в нем прямо-таки пульсирует необычная жизнь этого уголка земли. Это голос лета на японских островах; это музыка неосознанного праздника, всегда равная самой себе и постоянно стремящаяся стать громче, разрастись для пущего восхваления радости жизни.

от времени издавая свое тройное "А-а-а", звучащее грустно, словно исполненное тягостного удивления и боли. А горы вторят их крику.

XVIII

Ив, Хризантема и малышка Оюки так подружились, что это стало меня забавлять; мне даже кажется, что в моей семейной жизни меня как раз больше всего и забавляет их близость. Между ними такой контраст, что это приводит к самым неожиданным и уморительным ситуациям. Он, со своей матросской непринужденностью и своим бретонским акцентом, в этом хрупком бумажном домике рядом с жеманными мусме; высокий, здоровый парень со звучным, низким голосом, между двумя малютками с птичьими голосками, которые вертят им как хотят и заставляют есть палочками; обучают его своим детским играм, жульничают, ссорятся и помирают со смеху.

"братом" и мною могло возникнуть малейшее недоразумение.

XIX

Мои японские родственники, многочисленные и часто дающие о себе знать, - предмет большого веселья для офицеров нашего судна, приходящих нас навестить, и особенно для томодачи такусан такай (сверхвысокого друга).

Очаровательная теща - настоящая светская дама; малышки-свояченицы, малышки-кузины и еще молоденькие тетушки.

У меня даже есть бедный родственник - дзин. В этом мне признались не без колебаний; но когда нас представляли друг другу, мы заулыбались как старые знакомые - это был 415-й номер!

Над этим бедным 415-м номером потешаются мои друзья по судну, особенно один, меньше чем кто-либо имеющий на это право, - малыш Шарль N***, у которого самого теща была то ли консьержкой, то ли чем-то в этом роде, у входа в пагоду.

К тому же его ноги - лучшие в Нагасаки, и каждый раз, когда мне надо срочно куда-нибудь поехать, я прошу госпожу Сливу послать вниз, на стоянку дзинов, за моим кузеном.

XX

Сегодня, в полуденный зной, я неожиданно заявился в Дью-дзен-дзи. Внизу у лестницы валялись деревянные башмаки Хризантемы и ее сандалии из лакированной кожи.

У нас наверху все было открыто, с солнечной стороны опущены бамбуковые шторы; сквозь них легко проходил теплый воздух и золотистый свет. На этот раз в наши бронзовые вазы Хризантема поставила лотосы, и, едва я вошел, мой взгляд сразу же упал на эти большие розовые чаши.

Она, по своему обыкновению, спала после обеда, лежа на полу.

Она спала на циновках, лежа на животе, ее высокая прическа и черепаховые шпильки холмиком возвышались над лежащим телом. Маленький шлейф ее туники, как хвост, продолжал ее хрупкую фигурку. Вытянутые вперед руки были сложены крестообразно, рукава разметались, как крылья, - а рядом лежала ее длинная гитара.

Она была похожа на мертвую фею. А еще напоминала большую синюю стрекозу, упавшую сюда и пригвожденную к этому месту.

Госпожа Слива, поднявшаяся следом за мной, как всегда подобострастная и угодливая, принялась жестами выражать свое возмущение, увидев, как беспечно встречает Хризантема своего хозяина и господина, и ринулась будить ее.

-- Ради Бога, не надо, добрая госпожа Слива! Если б вы знали, насколько больше она мне нравится такой!

Как жаль, что Хризантема не может спать все время: так она замечательно дополняет декорацию и, по крайней мере, не нагоняет на меня скуку. Как знать, быть может, если бы я мог лучше понимать, что творится в ее головке и в ее душе... Но вот ведь любопытно, с тех пор как я живу с ней, вместо того чтобы продвинуться в изучении японского языка, я совсем забросил его, почувствовав всю невозможность когда-либо им заинтересоваться...

Сидя у себя на веранде, я смотрел на простиравшиеся подо мной леса и зеленые горы, храмы и кладбища, на залитый солнцем Нагасаки. Цикады стрекотали пронзительно, как никогда, и воздух дрожал, как в лихорадке, от их стрекота. Все вокруг было спокойным, ярким и теплым...

И все же, на мой взгляд, недостаточно! Что же изменилось на земле? Те знойные летние полдни, что сохранились в моих далеких воспоминаниях, были еще ярче, еще солнечнее; Ваал раньше казался мне могущественнее, страшнее. Можно подумать, что все это - лишь бледная копия того, что я знал в мои первые годы, копия, которой чего-то недостает. И я с грустью спрашиваю себя: неужели действительно это и есть летнее великолепие - неужели таким оно и было? Или же глаза мои неверны и со временем мне предстоит увидеть, как все еще больше поблекнет?..

страждущей японской души в полуденной тишине: это Хризантема просыпалась одновременно со своей гитарой...

особенно когда мы одни.) Правда, на сей раз я специально обернулся, чтобы ей улыбнуться, и показал ей жестом: "Поиграй еще. Мне приятно слушать твою странную импровизацию". Удивительно, до чего жалобной может быть музыка у этого смешливого народа. Но то, что играет Хризантема, решительно заслуживает внимания... И где она это взяла? Что за невыразимые, непостижимые для меня грезы проносятся в ее кукольной головке, когда она вот так играет или поет?..

И вдруг "тук, тук, тук" - трижды сухо стучат пальцем о ступеньку нашей лестницы, и в проеме двери возникает кретин в сером драповом костюме, приветствующий нас поклоном.

-- Заходите, заходите, господин Кенгуру! - Надо же, как вы вовремя, а то эта Япония чуть было не вскружила мне голову!..

Оказывается, господин Кенгуру просто хотел со всем подобающим почтением вручить нам счетик за стирку, нырнув при этом всем телом вперед, сложив руки на коленях, как положено, и присвистывая, словно уж.