Буря

Лу Синь

Издательство "Прибой", Ленинград, 1929 г.

Переводчик: А.А. Штукина

Солнце медленно собирало обратно свои желтые лучи, рассеянные по всему пространству у берегов реки. Иглы прибрежных черных туй ссохлись и покрылись каким-то налетом; они трепетали, как будто им уже не хватало дыхания, и под ними жужжа летало несколько комаров с пестрыми крылышками. Уже почти не выбивался дым из труб, обращенных к реке крестьянских хижин; женщины и дети поливали водой земляной пол в своих жилищах и расставляли маленькие столики и низкие скамейки. Все знали, что время ужинать.

Старики и взрослые мужчины беседовали, сидя на низких скамейках и обмахиваясь веерами из пальмовых листьев; дети бегали, резвились или сидели на корточках под черными туями, забавляясь игрой в камешки. Женщины готовили почерневшие сухие овощи, сосновые почки и желтый рис. По реке плыла лодка горожан, ездивших в экскурсию, и при виде такой картины кто-нибудь из наших славных писателей в поэтическом подъеме непременно продекламировал бы: "Быть без дум, без забот - вот истинная радость земледельца!"

Однако, слова славного писателя были бы не совсем согласны с действительностью, ибо никто не слышал слов бабушки Цзюцзин. В это время бабушка Цзюцзин (девять цзин) была в великом гневе. Держа в руках сломанный веер из пальмового листа и стукнув им о ножку скамейки, она сказала:

- Я дожила до семидесяти девяти лет, пожила довольно. Не хочу своими глазами видеть это разорение. Лучше уж умереть. Сейчас будем ужинать, а на ужин только жареные бобы. Обнищавший дом!

Ее внучка Люцзин (шесть цзин) подбежала к ней, зажав в руке горсть бобов, но, видя ее настроение, унеслась к берегу реки, спряталась за черной туей и, высунув свою головку с двумя пучками волос, громко крикнула:

- Эта старуха все еще не может помереть!

Бабушка Цзюцзин, хотя и достигла преклонных лет, не была еще слишком туга на ухо. Однако, не расслышав слов ребенка, она продолжала рассуждать сама с собой:

- Поистине, один век не похож на другой!

В обычаях этой деревни были свои маленькие особенности. Многие женщины, родив ребенка, любили его взвешивать и по числу цзин (фунтов) его веса давали ему прозвище. С тех пор как бабушка Цзюцзин отпраздновала свое пятидесятилетие, она понемногу менялась, делалась всем недовольной и вечно ворчала, уверяя, будто в дни ее молодости погода не была такой жаркой, как теперь, бобы не были таким и твердыми, - да и вообще времена теперь уж не те. Стоит ли говорить о том, что Люцзин весила на три цзина меньше своей бабушки и на один цзин меньше своего отца, Цицзина (семь цзин)? Это ведь сущая, ничем не опровержимая истина. Поэтому она еще раз с ударением повторила:

- Поистине, один век не похож на другой!

Ее невестка, тетушка Цицзин, подошла к краю стола, держа в обеих руках корзину с пищей, и, поставив корзину на стол, запальчиво воскликнула:

- Что ты такое говоришь, старая? Когда Люцзин родилась, не весила ли она шесть цзин и пять лан? Да и то гири в твоем доме неверные, вес цзина в них доведен до восемнадцати лан; если же взять правильные гири по шестнадцати лан, моя Люцзин потянула бы и все семь цзин слишком. Я думаю, что неизвестно, было ли в наших прадедах и дедах по девяти или восьми полных цзин весу. Наверно они пользовались гирями по четырнадцати лан в цзине...

- Один век не похож на другой!

Тетушка Цицзин не отвечала. Завидев своего мужа Цицзина, показавшегося из переулка, она повернулась в его сторону и закричала:

- Что ты мертвый, что ли, возвращаешься в такое время? Помер там, что ли? Не заставляй других ждать тебя к ужину!

Хотя Цицзин жил в деревне, он давно уже намеревался подняться по служебной лестнице с резвостью легендарного коня "Фэй-Хуана". Начиная от его деда и до него, никто в течение трех поколений не сжимал в руках ручку крестьянской мотыги, и он также, по традиции, был лодочником и, отталкиваясь шестом, водил пассажирскую джонку. Ежедневно, каждое утро, он из Лучженя плыл в город и вечером опять возвращался в Лучжень, а потому хорошо знал все последние новости, вроде того, что в такой-то местности бог грома на-смерть поразил сколопендру, или что там-то и там-то молодая девушка родила какого-нибудь безобразного уродца. Он заметно выделялся среди деревенских жителей своим развитием, но обычай не зажигать лампы летом во время ужина еще сохранился в его доме, и потому его ругали, если он слишком поздно приходил с работы.

Цицзин, опустив голову и сжимая в одной руке длинную, в шесть слишком чи [Чи = 1 фунту.] трубку из того сорта пятнистого бамбука с реки Сян, на котором, по преданию, остались следы от слез вдовы древнего царя Шуня, с мундштуком из слоновой кости и огромным чубуком, медленно подошел и сел на скамейку. Люцзин подошла вслед за ним, подсела к нему и позвала: - Папа! Цицзин не отозвался.

Цицзин медленно поднял голову и со вздохом сказал:

- Император сел на престоле в своем дворце!

Его жена, тетушка Цицзин, помолчав минуту и смутно понимая смысл этого события, проговорила:

- Что ж, это, может, и хорошо. Разве не будут опять объявлены императорская милость и всеобщее прощение?

Цицзин, еще раз вздохнув, произнес:

- У меня нет косы!

- А что, разве императору нужны косы?

- Императору нужны косы.

- Почем ты знаешь? - быстро и с некоторым нетерпением спросила тетушка Цицзинь.

- Люди в винной лавке "Сян-хэн" говорили, что нужны.

Тут тетушка Цицзин почувствовала, что дело обстоит не совсем хорошо, так как винная лавка "Сян-хэн" была местом, где собирались все новости. Она быстро вскинула глаза на обнаженную голову Ци-цзина и, не совладав с подступившим гневом, нашла его отвратительным, возненавидела его. Но вдруг, перестав смотреть на него, она наложила полную чашку каши и, подвинув ее к Цицзину, сказала:

- Да ешь ты скорее свою кашу! Если ты состроил похоронную рожу, то думаешь, что сразу у тебя и коса вырастет, что ли?

Солнце собрало самые последние свои лучи; с воды понемногу потянуло холодом; над землей слышались только звуки чашек и палочек, и на спине у всех выступили мелкие капельки пота. Тетушка Цицзин съела третью чашку каши и, подняв голову, не смогла совладать со своим сильно бившимся сердцем. Сквозь иглы черных туй она увидела низенького и толстого Чжао Седьмого, приближавшегося по мостику из одного бревна и одетого в домотканный длинный халат цвета голубого сапфира, Чжао Седьмой был хозяином винной лавки "Источник пышности" в соседней деревне. К тому же он был единственным выдающимся и ученым человеком на тридцать ли [Ли - приблизительно полверсты.] кругом, а так как он был ученым, то от него пахло чем-то затхлым. У него было десять книжек древнего исторического романа "Троецарствие" [Эпоха одновременного существования в Китае трех династий относится к III в. н. э. и является началом средневековья.] с комментариями Цзинь Шентаня, [Известный комментатор начала XVII века.] и он вечно сидел, читая их вслух. После революции он, на манер даосского монаха, закрутил на макушке свою косу и обычно со вздохом приговаривал, что если б на свете был еще в живых Чжао Цзы-лун, смута в поднебесной стране не зашла бы так далеко. Тетушка Цицзинь своими острыми глазами уже рассмотрела, что Чжао Седьмой сегодня не был даосом, и что его глянцевитая кожа на голове покрылась черными волосами; она знала теперь, что император наверняка сел на престол, что, конечно, необходимо иметь косу и что ее муж Цицзин, конечно, находится в необычайной опасности, так как Чжао Седьмой не надевал этот халат попусту и за три года носил его всего два раза: первый раз это было, когда заболел ненавистный ему рябой A-Четвертый и второй раз, - когда умер Лу-Дае, разоривший дотла его винную лавку. Нынче же был третий раз, и это, несомненно, означало праздник для него и беду для его врагов.

Тетушка Цицзин вспомнила, что года два тому назад ее муж, напившись пьяным, обругал Чжао Седьмого "паскудным беременным брюхом", и тотчас почувствовала, в какой опасности находится Цицзин. Вот почему ее сердце сильно встревожилось.

Чжао Седьмой подошел. Все сидевшие за ужином встали и с палочками в руках, указывая на свои чашки с кашей, сказали:

- Просим вас вместе с нами отведать каши!

Но тот, кивая головой, ответил: - Пожалуйста, пожалуйста! - и направился в сторону стола семьи Цицзин. Вся семья поспешно окликнула его, и он с улыбкой ответил: - Ничего, ничего... - тщательно в то же время исследуя их ужин.

- Душистые сухие овощи... А слыхали ли вы молву? - спросил Чжао Седьмой, стоя за спиной самого Цицзина против тетушки Цицзин.

- Император воссел на трон в своем дворце драконов, - сказал Цицзин.

Тетушка Цицзин, всматриваясь в лицо почтенного Чжао и напряженно улыбаясь, спросила:

- Императорская милость и всеобщее прощение? Всеобщее прощение... Потерпите, потерпите, и будет всеобщее прошение. - Когда Чжао дошел до этого места, голос и лицо его сразу стали строгими: - Но вот коса твоего Цицзина, коса... Вот это как раз и есть важное дело. Вы знаете: во времена длинноволосых тайпинов тот, кто оставлял волосы, оставался без головы, кто же оставался с головой - был без волос...

Цицзин и его жена книг не читали и не очень разбирались в этих тонкостях древних формул. Однако, они чувствовали, что уж если ученый Чжао Седьмой говорит так, то, значит, положение чрезвычайно серьезно, и ничего назад не воротишь. Казалось, они выслушизали теперь свой смертный приговор. В ушах у них шумело, и они не могли произнести ни слова.

- Один век не похож на другой! - забеспокоилась бабушка Цзюцзин и, воспользовавшись таким случаем, обратилась к Чжао Седьмому:

Нынешние длинноволосые [Тайпины.] только и стригут людям косы. Вот и получается - буддисты не буддисты, даосы не даосы. Прежние длинноволосые разве такими были? Я дожила до семидесяти девяти лет, пожила довольно. Прежние длинноволосые1 обертывали головы в целые куски красного атласа, и он спадал вниз, спадал вниз прямо до пят. Принцы были в желтом атласе, и он спадал вниз, желтый атлас... Красный атлас и желтый атлас... Я пожила довольно, до семидесяти девяти лет.

Тетушка Цицзин встала и заговорила сама с собой:

- Что же тут хорошего. А все старые и малые, которые зависят от своих кормильцев - те как?..

Чжао Седьмой заговорил, покачивая головой.

- Тут ничего не поделаешь. В книгах ясно и понятно написано, какое наказание следует за отсутствие косы. О том не думают, есть ли в доме еще какие-нибудь люди.

Тетушка Цицзин, услышав, что об этом написано в книгах, кажется, и впрямь лишилась всяких надежд и так как ничего сделать не могла, то опять вскипела гневом на Цицзина. Указывая палочкой для еды на кончик его носа, она проговорила:

- Этот труп сам виноват, сам пусть и терпит. Говорила же я ему во время мятежа, что не надо гнать лодку, не надо ехать в город! А он все-таки отправился в город, ну, там ему и остригли косу. Раньше он был с черной, глянцевитой, как шелк, косой, а теперь вот добился - буддист не буддист, даос не даос! Этот каторжник сам виноват, сам пусть и терпит. Впутал он и нас. Что тут скажешь? Этакий живой труп, каторжник!..

Все селяне, видя, что Чжао Седьмой пришел в деревню, быстро доели свою кашу и собрались вокруг обеденного стола семьи Цицзина. Цицзин, считавший себя человеком выше общего уровня, вдруг был публично посрамлен и обруган своей женой. Зрелище было не слишком пристойное. Ему оставалось только поднять голову и медленно сказать:

- Сегодня ты говоришь правду, но тогда ты...

- А ты - живой труп, каторжник!..

Самым добрым человеком среди зрителей была тетушка Бан; держа в руках своего двухгодовалого ребенка, она рядом с тетушкой Цицзин смотрела на всю эту кутерьму. Не в силах побороть свои чувства, она стала возбужденно уговаривать ее:

- Тетушка Цицзин, подумай-ка! Человек - не святой дух. Кто же знает будущее? Да и ты, тетушка Цицзин, разве не говорила тогда, что и без косы не так уж плохо? Тем более, что главный чиновник в "ямыне" ничего не объявлял.

Тетушка Цицзин еще не дослушала до конца, как уши ее покраснели; повернув свою палочку в сторону носа тетушки Бан, она воскликнула:

- Ай-я! Что же это значит?! Тетушка Бан, ты еще тут смеешь болтать всякие глупости? Да я тогда целых три дня ревела, все видели! Вместе с Люцзин, этим бесенком, мы обе плакали...

Люцзин как раз в это время съела большую чашку каши и, протянув руку с пустой чашкой, хныкала, требуя прибавки. Но тетушка Цицзин была в плохом настроении; просунув свою палочку между двумя пучками ее волос, она дернула ее вниз, громко крича:

- Кому-то еще нужно, чтобы ты еще здесь много болтала! Ты, маленькая дрянь!

Послышался стук, пустая чашка выпала из рук Люцзин на землю и ударилась как раз о кирпич. В ней была пробита большая дырка. Цицзин вскочил на ноги, осмотрел разбитую чашку, сложил ее, осмотрел еще раз и, громко крикнув: - А еще невеста! - шлепнул Люцзин ладонью. Люцзин лежала и плакала, бабушка Цзюцзин взяла ее за руку и, повторяя: - Один век не похож на другой! - вышла вместе с нею.

- Тетушка Цицзин, ну и сварливая же ты баба!

"Главный чиновник в "ямыне" ничего не объявлял", немного рассердился. Теперь он вышел к столу и заявил:

- Это тебе еще что "сварливая баба"? Императорские войска вот-вот придут сюда! Ты, должно быть, знаешь, что на этот раз главным у императора является полководец Чжан, потомок яньского Чжан Идэ; когда в его руке копье, он обладает такою храбростью, с которой не совладать десяти тысячам человек. Кто же может противиться ему?

Он сжимал в это время оба пустых кулака, как будто держал в руках невидимое копье и, подскочив на несколько шагов к тетушке Бан, спросил:

- Ты, что ли, можешь противиться ему?

Робкая тетушка Бан с ребенком на руках забеспокоилась, а когда увидела лицо Чжао Седьмого, покрытое масляными каплями пота, увидела Чжао Седьмого, который, вытаращив глаза, шел прямо на нее, - она совсем перепугалась и, не смея выговорить ни слова, повернулась и пошла. Чжао Седьмой последовал за нею. В толпе дивились вмешательству тетушки Бан и уступали дорогу Чжао, а несколько человек, срезавших косы и теперь вновь отпускавших их, быстро скрылись, боясь, чтобы он их не увидел. Чжао Седьмой не стал их преследовать и, пройдя через толпу, сразу повернул за черные туи и, повторяя: - Ты, что ли, можешь противиться ему? - перешел через мостик из одного бревна и исчез.

что он во время обычных бесед с другими о городских новостях не должен был с таким спесивым видом держать во рту свою длинную трубку, и теперь они почувствовали даже некоторое удовлетворение, что Цицзин стал преступником. Они, казалось, придумали это только потому, что здесь вообще ничего нельзя было придумать.

Но вот послышалось беспорядочное жужжание: это комары, перелетая через голые плечи и тела, устремились к черным туям, собираясь там в рои. Селяне постепенно расходились по домам, закрывали двери и ложились спать. Тетушка Цицзин, ворча, собрала посуду, внесла столики и скамейки в дом, закрыла двери и тоже легла спать.

Цицзин, с разбитой чашкой в руках, вернулся домой, уселся на пороге и закурил. В своем глубоком унынии он забывал втягивать в себя дым, и огонек в тутенаговом чубуке его длинной, в шесть чи с лишним, трубки из бамбука о реки Сян, с мундштуком из слоновой кости, постепенно погас. Он чувствовал в душе, что положение, по-видимому, весьма опасно, и старался придумать какие-то выходы, какие-то планы. Но все это было в общем крайне неясно, и понять что-нибудь было нельзя. Коса... коса?.. Копье... Один век не похож на другой!.. Император сел на престоле во дворце драконов... Кто может противиться ему?.. В книгах все это написано, статья за статьей... Невеста...

Ясным утром следующего дня он по-прежнему погнал шестом свою лодку из Лучженя в город, а вечером возвратился в Лучжень и опять пришел в деревню со своей длинной, в шесть чи с липшим, трубкой из бамбука и обеденной чашкой в руках. За ужином он сообщил бабушке Цзюцзин, что эта чашка сколочена в городе гвоздями, и так как дырка была велика, то потребовалось шестнадцать медных гвоздей, по три маленьких монеты за штуку, а все обошлось в сорок восемь монет.

Бабушка Цзюцзин недовольно сказала:

Хотя после этого Цицзин по-прежнему каждый день бывал в городе, но в картине его домашней жизни появились какие-то мрачные тона. Односельчане избегали его, и никто уже не приходил опять послушать новости, привезенные им из города. У тетушки Цицзин тоже не бывало хорошего настроения, и она все еще называла своего супруга "каторжником".

Десять с чем-то дней спустя Цицзин как-то вернулся из города домой и увидел свою жену необычайно веселой. Она спросила его:

- Не слышал ли ты чего-нибудь в городе?

- Ничего не слышал.

- Мне ничего не говорили.

- В винной лавке "Сян-хэн" тоже никто не говорил?

- Никто не говорил.

в длинный халат.

- Я думаю - не сидит.

Теперь тетушка Цицзин и односельчане оказывали уже Цицзину должное почтение и должное обхождение. К лету они по-прежнему ужинали перед воротами своего дома, и все, видя это, с улыбкой окликали их. Бабушке Цзюцзин уже исполнилось восемьдесят лет. Она по-прежнему всем недовольна, но бодра. Два пучка волос на голове Люцзин превратились уже в большую косу, и хотя она недавно стала бинтовать свои ножки, но все еще может помогать тетушке Цицзин в работе. Прихрамывая, она ходит туда и сюда по двору, держа в руках обеденную чашку с шестнадцатью медными гвоздями.