Деревенский театр

Лу Синь

Издательство "Прибой", Ленинград, 1929 г.

Переводчик: А.А. Штукина

В течение двадцати истекших лет я всего лишь два раза видел китайский театр, причем в первые десять лет я не видел его совершенно, так как не имел ни желания, ни случая побывать в театре. Оба эти раза пришлись на последние десять лет, но в обоих случаях я ушел, ничего не увидя.

Один из этих случаев произошел, когда я в первый год республики только-только приехал в Пекин. В то время один мой друг как-то сказал мне, что в Пекине прекрасный театр, и что я к тому же, кажется, еще совсем не видел света. Я подумал: посмотреть театр будет интересно, а тем более в Пекине. Тогда мы оба быстро собрались и побежали в какой-то театр. Представление уже началось, и с улицы были слышны звуки барабанов. Мы протискались в двери. Что-то красное и зеленое замелькало перед моими глазами, и мы увидели, что все пространство перед театральными подмостками было полно многочисленных голов. Придя в себя, мы снова оглянулись кругом и тут заметили, что в середине есть еще несколько свободных мест; но когда мы пробрались сквозь толпу и хотели сесть, то какой-то человек стал мне что-то объяснять, и так как в моих ушах стоял барабанный грохот, то я скорее догадался чем понял, что он говорит: - Здесь занято, садиться нельзя!

Мы отступили назад. Кто-то, с сильно блестящей косой, повел нас в сторону и указал нам место. Этим так называемым местом оказалась высокая скамейка, но ее сидение было на три четверти уже верхней части моих ног, и ее ножки были на две трети выше моих ног. Сначала я не имел мужества вскарабкаться на нее, а затем она показалась мне чуть ли не каким-то тайным орудием пытки, и непроизвольно, в смятении чувств, я вышел из театра.

Я отошел уже довольно далеко, как вдруг услышал голос моего друга:

- Что же это ты, в самом деле?

Я повернул голову; оказалось, что я и его вытащил за собой. Он с удивлением спросил меня:

- Что это? Ты идешь и не отвечаешь?

- Извини, мой друг, в моих ушах все еще стоит только грохот барабанов, и я не слышал твоих слов, - ответил я.

Впоследствии каждый раз, когда я вспоминал этот случай, я бывал в большом недоумении. Мне казалось, что или театр нехорош, или я нехорош для театра.

Я забыл, в котором году произошел второй случай. В общем, это было в то время, когда собирали пожертвования в пользу пострадавших от наводнения в провинции Ху-бей и когда еще был жив Тань Цзяо-тянь. [Тань Цзяо-тянь, знаменитый актер на роли "лао-дань", т. е. положительной героини, выдвинувшийся в конце прошлого столетия в жанре классического "столичного театра".] По правилам подписки, за два юаня [Юань равен 1 рублю с небольшим.] вы покупали театральный билет и могли итли в "Первый театр" смотреть представление; многие из участвующих в представлении были известными актерами, и самым первым из них был Сяо Цзяо-тянь. Я купил билет, в сущности, только потому, что лица, собиравшие пожертвования, старались изо всех сил; да, кажется, еще какой-то знаток, пользуясь случаем, сказал мне, что, как общее правило, нельзя не посмотреть Цзяо-тяня. Я тогда уже позабыл бывшую со мной несколько лет тому назад неудачу и отправился в "Первый театр", причем отчасти, пожалуй, из-за того, что я не мог бы успокоиться, если бы не использовал этот дорого купленный мною драгоценный билет. Я узнал, что выход Цзяо-тяня будет поздний, "Первый театр" же устроен по новому образцу, и спорить из-за места не придется. Поэтому я вышел с легким сердцем, дождавшись девяти часов. Кто мог знать, что народу опять будет полным-полно? Трудно было даже поставить рядом ноги. Мне удалось только протискаться в стоявшую в дальних рядах толпу и оттуда смотреть, как на сцене пел какой-то актер, игравший роль старухи. По краям рта этой старухи свисало два бумажных жгута, какими зажигают огонь, а рядом с ней стоял черт. Я исчерпал все свои мыслительные способности и тогда лишь начал догадываться, что это, пожалуй, мать ученика Будды, Могинлина, за душой которого Будда спускался в ад, так как затем на сцену вышел и какой-то буддийский монах. Однако, я все же не знал, кто именно играл эту роль, и спросил стиснутого влево от меня какого-то жирного интеллигента. Он нехотя скосил на меня глаз и ответил: - Гун Юнь-фу! [Гун Юнь-фу - знаменитый актер на роли "лао-дань" героини положительного типа.] - Я был глубоко сконфужен своей неотесанностью и необразованностью, лицо мое вспыхнуло, и я тут же твердо принял решение больше не спрашивать. Теперь я видел, как пел актер, игравший роль девушки, видел, как пел актер, игравший роль красавицы, видел, как пел главный герой, видел все это, не зная имен актеров и действующих лиц; видел, как большая толпа людей на сцене беспорядочно дралась, видел, как двое или трое били друг друга, и так с девяти часов до десяти, с десяти до одиннадцати, с одиннадцати до половины двенадцатого, с половины двенадцатого до двенадцати часов. Но Цзяо-тянь все еще не появлялся.

У меня больше не стало терпения ожидать чего бы то ни было, тем более, что стоявший бок-о-бок со мною толстяк сопел и пыхтел, на сцене с грохотом били в барабаны, красное и зеленое слепило и, вдобавок ко всему, было двенадцать часов. Все это заставило меня понять, что здесь место для меня неподходящее. Тогда я повернулся и стал с силон проталкиваться к выходу, чувствуя, что за спиной у меня опять полно. По-видимому, этот эластичны толстый интеллигент заполнил уже правой полови ной своего тела оставшееся после меня пустое место. Пути для возвращения у меня не было и, естественно, я снова стал протискиваться вперед, пока не вышел в главные двери. На улице, кроме рикш, выстроившихся здесь в ожидании седоков, почти никого не было, но перед воротами театра все еще стояло человек десять и, задрав головы, смотрело на афиши, а отдельно толпилась кучка людей, которые ничего не разглядывали. Я решил, что они ждут расходящихся после окончания представления женщин. Цзяо-тянь все еще не появлялся.

Ночной воздух был очень чист. Поистине, он, как говорится, "проникал в кровь и плоть человека". Кажется, впервые в Пекине я видел такую хорошую погоду.

Эта ночь была той ночью, когда я сказал "прости" китайскому театру. После этого у меня больше не было и мысли пойти туда, и хотя мне и случалось проходить мимо театра, но у нас с ним не было никаких общих интересов.

Но вот несколько дней тому назад я как-то совсем случайно прочел одну книгу на японском языке - к сожалению, я забыл название и книги, и автора. Темой ее был китайский театр. В ней была одна глава, главная мысль которой, кажется, была такая: китайский театр, это - тяжелые удары, громкие крики, высокие прыжки, доводящие зрителя до одурения, то есть все такое, что очень далеко по существу от театра. Но если в дикой, затерянной в глуши местности издали взглянуть на него, то и у него, конечно, найдутся свои формы. Я тогда же почувствовал, что это те самые слова, которые были и у меня в мыслях, но еще не были мною продуманы до конца, так как я действительно помню виденный мною в глуши лучший из лучших театр, и эти два последних посещения театра по приезде в Пекин были сделаны под влиянием отзвуков того далекого времени. Жаль, что я забыл название этой книги!

Время, когда я видел этот прекрасный театр, стало уже "далеко-далеко отошедшим"; я думаю, что тогда мне было не более одиннадцати-двенадцати лет. По нашим обычаям, в Лу-чжене, молодая женщина, недавно выйдя замуж, но еще не став полной хозяйкой в доме мужа, на летнее время возвращалась в дом матери. Хотя в то время моя бабушка по отцу еще была бодра, но мать уже принимала некоторое участие в домашних работах и не могла поэтому надолго уезжать в дом своих родителей. Ей можно было провести там лишь несколько дней, когда она находила досуг после окончания обряда уборки могил предков. В эту пору я каждый год гостил вместе с матерью в доме моей бабушки. Местность эта называлась деревней Пин-цяо и была маленькой, чрезвычайно заброшенной, приречной деревенькой, расположенной недалеко от берега моря; жило в ней около тридцати семейств, занимавшихся крестьянством и рыбной ловлей, и только одна семья держала маленькую лавчонку с разными товарами. Но для меня это был рай, так как я не только встречал здесь самое внимательное к себе отношение, но мог, кроме того, избежать зубрежки стихов, вроде; "Так прекрасно извивается берег реки, и в своем одиночестве высятся южные горы". [Из канонической "Книги Стихов" - Ши-цзин, являвшейся одним из обязательных элементов классического конфуцианского образования.]

Вместе со мной играло много моих маленьких приятелей, а по случаю приезда дальнего гостя все они получили от родителей позволение оставить работу и идти гулять со мной. В маленькой деревушке гость одной семьи делался общим гостем. Мы все были однолетки, но если бы речь коснулась их линий родства, то, по меньшей мере, они были дядями, и даже было среди нас несколько двоюродных дедушек, так как все односельчане носили там одну фамилию и были свойственниками.

"дедушкам", но никто в деревне, ни старые, ни малые, не мог даже подумать, что в этом кроется "непочтение к старшим", тем более, что девяносто девять из них были неграмотны. Мы почти каждый день копали земляных червей, насаживали их на медные крючки, прикрепленные к шелковой нитке, и, лежа на берегу реки, ловили раков. Раки были простаками водного царства; без всякого страха они хватали клешнями острие крючка и направляли его в рот, и за полдня их можно было наловить целую большую чашку. По обычаю, всех раков отдавали мне. Порой мы все вместе шли выгонять коров, но почему-то, может быть, из-за излишней подвижности моей, и желтые коровы, и водяные буйволы проявляли свой нрав и сердились на меня. Поэтому я большей частью не осмеливался подходить к ним близко и любил только издалека следить за ними. Тогда все мои маленькие приятели начинали смеяться надо мной, не прощая мне моего малодушия, несмотря на то, что я умел читать классические стихи: "Так прекрасно извивается берег реки..."

Но больше всего, чего я жаждал там, это - пойти в Чжао-чжуан посмотреть на представление. Чжао-чжуаном называлась деревня покрупнее нашей, отстоявшая на пять ли от Пин-цяо; наша же деревня Пин-цяо была слишком мала и не могла сама устраивать представления; каждый год она давала сколько-то денег деревне Чжао-чжуан, и спектакль считался устроенным совместно. В то время я совсем не задумывался, почему там ежегодно устраивали представления. Теперь я догадываюсь, что это делалось в честь праздника весны.

В тот год, когда мне было одиннадцать-двенадцать лет, наступил, наконец, этот долгожданный день. Увы! К искреннему нашему огорчению, уже с утра лодки было не дозваться. В деревне Пин-цяо была только одна большая лодка, пассажирская джонка, выходившая рано поутру и возвращавшаяся вечером. Оставить ее для нас не было никакой возможности. Все остальные лодки были малы и не годились, послать людей спросить в соседнюю деревню тоже было нельзя - все лодки были уже отданы другим! Бабушка очень рассердилась и стала ворчать, что она удивляется, как это никто из домашних не позаботился заранее. Мать стала ее успокаивать, уверяя, что наш лучженьский театр много лучше, чем здесь в маленькой деревне, и что за год мы видим представления несколько раз, так что сегодня его можно и пропустить. Тут я сразу собрался зареветь, и мать всячески стала уговаривать меня, сказав, что шуметь нельзя, чтобы не сердить бабушку. Кроме того, она не позволила мне идти с другими, сказав, что боится, как бы бабушка не стала беспокоиться.

В общем, дело было кончено. К полудню все мои приятели ушли, представление уже началось, мне даже чудились звуки гонгов и барабанов, и я знал, что мои приятели покупают и пьют бобовый отвар возле театра.

В этот день я не ловил раков и почти ничего не ел. Мать была очень озабочена, но не могла ничего придумать. Во время ужина бабушка это, наконец, заметила и сказала, что я, конечно, должен быть невесел, потому что мои родственники оказались слишком невнимательны. Кто же так встречает гостей? После ужина собрались все дети, ходившие смотреть представление, и весело рассказывали о театре. Только я не раскрывал рта; все они вздыхали и выражали мне сочувствие. Вдруг самый догадливый из нас, Шуан-си, как будто что-то сообразил.

- Большая лодка? Да разве пассажирская джонка дядюшки Восьмого не вернулась домой?

Человек десять других ребят сразу ухватились за эту мысль и, запрыгав, сказали, что можно будет сесть в эту лодку и ехать всем, вместе со мной. Я повеселел. Однако, бабушка стала опасаться, что все мы дети и положиться на нас нельзя; мать тоже стала говорить, что нужно бы было позвать взрослых ехать вместе с нами, но они целый день заняты, а требовать, чтобы они не спали и ночью, было бы нехорошо. В минуту такой нерешительности Шуанси опять проявил свою находчивость и снова громко сказал:

- Я напишу ручательство! Лодка большая, братец Сюнь никогда не шалит, да и мы все от рождения привычны к воде!

И верно! Из десятка этих мальчуганов не было решительно ни одного, который не умел бы плавать как утка, а двое-трое были даже большими мастерами позабавиться во время морского прилива.

Бабушка и мать поверили и больше не возражали. Обе они улыбались. Мы тотчас же с гамом выбежали за ворота.

Мое тяжелое настроение вдруг сразу стало легким, и даже тело мое как-то необъяснимо выросло. Выбежав за ворота, в озаренную луною деревню, мы увидели привязанную к берегу лодку с белым навесом из бамбука. Все забрались в нее. Шуан-си вытащил передний бамбуковый шест, А-фа - задний. Все, кто помладше, сели вместе со мной внизу, под палубой джонки, старшие же собрались на корме. Пока мать посылала нам свои наставления быть осторожными, мы уже отчалили, ударились разок о камни пристани, отошли на несколько чи назад и окончательно отвалили от мостков. Теперь мы вставили в уключины пару весел; На каждое из этих весел было по два гребца, сменяющихся через каждое ли. Некоторые из нас шутили и смеялись, некоторые шутили и кричали. Слышно было журчание воды, набегавшей на борта лодки, и она понеслась вперед в Чжао-чжуан, по реке, окаймленной с обеих сторон зелеными, как нефрит, полями бобов и пшеницы.

Благоухание этих полей с обоих берегов и водяных растений со дна реки смешивалось во влажном воздухе в одну резкую струю. В речном тумане мерцала луна. Темные пологие горы были похожи на хребты огромных, готовых прыгнуть зверей, и все они как бы бежали вдали по направлению к корме. Но я все же считал, что лодка движется слишком медленно. Гребцы сменились в четвертый раз, и постепенно стали вырисовываться неясные очертания Чжао-чжуана. Слышались, как будто, пение и музыка, замелькало несколько фонариков, и я подумал, что это, вероятно, театр, а может быть, и просто огни рыбаков...

Звуки были, по-видимому, звуками флейты. Нежные, звонкие, они успокаивали мое сердце, погружали меня в забытье, и я чувствовал желание разлиться вместе с ними в ночном воздухе, таившем в себе ароматы полей и тины.

Огни приблизились и, конечно, оказались рыбачьими; я вспомнил теперь, что и то, что мы видели впереди, не было Чжао-чжуаном. Прямо перед носом лодки высилась роща сосен и туй. Еще в прошлом году я гулял здесь и видел разбитую каменную лошадь, опрокинутую на землю, и каменного барана, присевшего в траве... Проехав рощу, лодка завернула в извилину бухты. Теперь Чжао-чжуан действительно очутился перед моими глазами.

Театральные подмостки возвышались на пустыре вблизи реки, за деревней, и больше всего притягивали к себе взоры. В лунную ночь, смутно маячившие издалека, они почти сливались с окружающей их пустотой, и мне казалось, будто предо мною знакомая мне по картинкам обитель бессмертных... В это время лодка пошла быстрее, и вскоре на подмостках показались люди и задвигалось что-то красное и зеленое. На реке, ближе к сцене, виднелось что-то черное. Это были навесы над лодками приехавших посмотреть представление.

- Ближе к сцене совсем нет свободного места, мы поглядим издали, - сказал А-фа.

Лодка замедлила ход и скоро подъехала к месту, но подойти ближе к сцене было, действительно, нельзя, и мы смогли опустить в воду свои бамбуковые шесты и стать на якорь даже дальше, чем "алтарь духа", устроенный против театральных подмостков. На самом деле мы и не хотели свою лодку с белым навесом в одном месте с другими, черными, тем более, что и свободного-то места не было...

людей. Шуан-ои сказал, что эт знаменитый актер с черным лицом, который может перекувырнуться восемьдесят четыре раза подряд, и что он днем сам считал.

Мы все столпились на носу лодки и стали наблюдать за сражением, но этот актер с черным лицом не кувыркался, - кувыркались только несколько людей с голыми плечами; перекувырнувшись по разу, все они ушли, и вслед за этим вышел актер, игравший молодую девушку, и затянул: "И-и-я-я..."

- Вечером мало зрителей, - вот актер с черным лицом и ленится. Кто же согласится показывать свою шею пустому месту? - сказал Шуан-си.

Я подумал, что он говорит правду, так как людей у сцены было немного. Крестьяне должны были завтра работать и не могли не спать ночь; все они были уже на покое, и теперь стояли лишь редкие кучки людей - всего несколько десятков праздных обитателей этой и соседних деревень. В лодках под черными навесами, конечно, находились жены местных богатеев, но они и не смотрели на представление. Больше половины их приехали в театр покушать сладкого [Чжэн - около 2 метров.] рисового пирога, свежих фруктов и арбузных семечек. Поэтому их можно было попросту считать за пустое место.

Однако, мне вовсе не хотелось смотреть на кувыркание. Больше всего мне хотелось увидеть человека, одетого в белый холст, который держал бы над головой обеими руками палку, похожую на оборотня-змею, а также одетого в желтый холст, который изображает прыгающего тигра. Но, прождав довольно долго, я так и не увидел их, и хотя молодая девушка уже ушла, но тотчас же за ней вышел какой-то старик, игравший роль молодого человека. Я немного устал и попросил Гуй-шеня пойти купить бобового отвара. Он пошел, но тотчас же вернулся и сообщил:

ощущений, как будто меня обволакивал туман. Наконец, я вообще перестал различать что бы то ни было. Младшие из нас зевали, старшие занимались своими разговорами. Вдруг на сцене какой-то актер с белой бородой принялся стегать бичом привязанного к столбу клоуна в красной одежде, и тут все опять стали смотреть с большим оживлением. Я считаю, что это действительно было самым лучшим моментом этой ночи. Между тем на сиену вышел все-таки актер, игравший старуху. Старухи этой я боялся больше всего и особенно спаялся, что она вдруг усядется и запоет. В это время я увидел, что и другие сильно упали духом, и понял, мои вкусы совпадают. Старуха сначала только пела, прохаживаясь взад и вперед опустилась на стоявший посредине стул. Я стал волноваться, а Шуан-си и другие мальчики забормотали различные ругательства. Я ждал довольно долго, а когда старуха немного приподняла подумал, что она сейчас встанет, не предполагая, что она опять медленно опустится на свое место и запоет по-прежнему. Несколько человек в наш лодке не могли удержаться от вздоха разочарования. Остальные громко зевали. Наконец, Шуан-си, не вытерпев, сказал, что она, пожалуй, и до завтра не перестанет петь, и лучше бы нам ехать. Все мы тотчас же согласились. Поднялась суматоха, трое или четверо побежали на корму, вытащили шест, лодка на несколько чжанов [1 чжан - около 2 метров] подалась назад и повернулась носом. Мы взялись за весла и, ругая старуху, поплыли назад, к роще сосен и туи.

Луна еще не зашла. Вероятно, мы смотрели театр не слишком долго. Теперь, когда мы отошли от Чжао-чжуана, свет луны был необычайно прозрачен и чист. Я оглянулся назад; сцена театра в огнях фонарей опять стала такой же, как и тогда, когда мы еще не подъехали к ней; она, снова уплывая в туман, становилась похожей на башню в горах бессмертных, пока вся не заволоклась розовой дымкой. С берега до моего уха опять доносилась мелодия флейты с резкими переходами от нежных к звонким тонам. Мне казалось, что старуха уже ушла, но было стыдно просить снова вернуться и посмотреть.

Скоро роща сосен и туй осталась позади. Ход лодки не замедлялся. Но окружающий мрак стал гуще, и было ясно, что наступила глубокая ночь. Мы рассуждали об актерах, ругая их и смеясь, и в то же время налегали на весла. Еще звонче послышалось журчанье воды, набегавшей на нос лодки, и вся она, похожая на большую белую рыбину с толпой детей на спине, неудержимо неслась вперед сквозь лену волн. Вышедшие на ночную ловлю рыбаки останавливали свои челноки и, любуясь, в знак одобрения хлопали в ладоши. До Пин-цяо оставалось еще около одной ли. Лодка пошла тише; гребцы жаловались на сильную усталость, так как они потратили слишком много сил и долгое время ничего не ели. На этот раз нас выручил Гуй-шен, заявив, что здешние бобы прямо замечательны, да и дрова готовы, так что мы можем, накрав бобов, сварить себе поесть. Мы охотно согласились и тотчас же пристали к берегу. На полях густо чернели созревшие бобы.

- Эй, А-фа, сюда - ваше поле, а сюда - старого Лю-и. Откуда будем воровать? - крикнул Шуан-си, первым выскочив на берег.

- Постойте... Дайте-ка мне посмотреть. - Подойдя и ощупав бобы, он выпрямился и заявил: Воруйте наши. Наши крупнее!

Все мы рассыпались по бобовому полю А-фа, и каждый, нарвав по большой охапке, сложил их на дне джонки. Шуан-си считал, что мы украли слишком уж много, и если мать А-фа узнает, она будет плакать и браниться. Тогда каждый из нас украл еще по большой охапке с поля дедушки Лю-и.

Некоторые из нас, постарше, по-прежнему потихоньку гребли, другие пошли развести огонь на корме; те же, что помоложе, вместе со мной чистили бобы. Скоро бобы были готовы, и мы, дав лодке плыть по течению, уселись в кружок и стали есть прямо пальцами. Съев бобы, мы вымыли посуду и выбросили в реку всю шелуху, чтобы не оставалось никаких следов, а затем снова взялись за весла. Шуан-си беспокоило, что мы брали соль и дрова с лодки дедушки Ба, потому что старик этот очень проницательный - узнает и будет ругаться. Однако, рассудив, мы решили, что это не так страшно. Если он будет ругаться, мы потребуем, чтобы он вернул увезенную им в прошлом году с берега засохшую тую, и обзовем его прямо в лицо "Чесоточным Ба"...

- Все вернулись! Еще бы! Я ведь говорил, что ручаюсь! - вдруг громко крикнул Шуан-си с носа лодки.

Мать хотела было рассердиться на наше позднее возвращение, так как уже минула третья стража, но на самом деле она была слишком рада нам и позвала всех кушать жареный рис.

Все ответили, что они уже наелись сластей и хотят спать, что лучше лечь пораньше, и разошлись по домам.

На другой день я встал к полудню. Ни о каких осложнениях по поводу соли и дров дедушки Ба ничего не было слышно, и после полудня я, по обыкновению, пошел ловить раков.

- Шуан-си, черт, вы вчера воровали мои бобы! И своровать-то толком не сумели, больше потоптали!

Я поднял голову. Оказалось, это дедушка Лю-и возвращался в лодке, продав свои бобы; в кузове его лодки еще оставалась последняя куча бобов.

Дедушка Лю-и, увидев меня, оставил весло и засмеялся:

Угощали гостя? Ну, тогда ничего! - И, обращаясь ко мне, спросил: - Ну что, брат Сюнь, хорош был вчера театр?

Я, кивнув головой, ответил:

- Хорош.

Я опять кивнул головой и ответил:

- Очень хороши.

Неожиданно дедушка Лю-и оживился и, подняв в знак одобрения большой палец, с удовлетворением сказал:

говорят, что мои бобы не лучше, чем у других! Я сегодня пришлю немного нашей молодой госпоже попробовать.

Когда мать позвала меня ужинать, на столе у нас стояла большая чашка вареных бобов: это дедушка Лю-и послал их отведать моей матери и мне. Кроме того, он страшно расхвалил меня матери: "Такой маленький, а все знает. Когда-нибудь он непременно будет первым ученым во всем Китае. За твое счастье, молодая госпожа, можно поручиться". - Однако, когда я отведал бобов, они уже не были так хороши, как вчера ночью.

Серьезно, до настоящего времени я больше не пробовал таких вкусных бобов, как в ту ночь, и не видал больше такого хорошего театра.