Разговор между Абрагамом Коули и Джоном Мильтоном о междуусобной войнем

Маколей. Полное собрание сочинений.
Том IV. Критические и исторические опыты
Издание Николая Тиблена.

И

записку о странных временах, в которые я жил, и о знаменитых людях, с которыми я был в сношениях. Теплою и прекрасною весною 1665 года, незадолго до того печальнейшого лета, какое когда-либо видел Лондон, я отправился в Bowling-Green, в Piccadilly, где в то время постоянно собиралось лучшее джентри. Там я встретил м-ра Коули, который, незадолго пред тем, оставил Барнельмз. Тогда для него приготовлялся дом в Чертей; в ожидании, пока отделка будет кончена, м-р Коули приехал на короткое время в Лондон, чтобы ускорить ход просьбы, поданной герцогу Боккингаму относительно каких-то земель её величества, которые м-р Коули хотел взять в аренду. Я имел честь быть коротко знакомым с этим достойным джентльменом и превосходнейшим поэтом, которого смерть была так же единодушно оплакиваема всеми божествами, находящими наслаждение в лесах, стихах и любви, как некогда была оплакиваема смерть Дафны и Галла.

ему больше вреда, нежели способности могли принести ему пользы, - я просил его отобедать со мною в моей квартире в Темпле, что он и обещал, с величайшею любезностью. А чтобы знаменитый гость не имел недостатка в более приятном препровождении времени, нежели то, какое могут доставить повара и виноторговцы, я послал в Artillery-Walk, к м-ру Джону Мильтону, просить его также ко мне в гости. Хотя он был секретарем - сперва в государственном совете, а потом при протекторе, а м-р Коули занимал тот же пост при лорде Сент-Ольбанзе, в его изгнании, - но, не смотря на это, я надеялся, что они будут считать себя скорее соединенными их общим искусством, чем разделенными различием своих партий. Так и вышло на самом деле. Когда мы сидели за столом, они непринужденно и с большою вежливостью разговаривали друг с другом о многих людях и вещах, как древних, так и новыхъ^ Мало того: м-р Мильтон, который редко пил вино, как по своему необыкновенному воздержанию, так и по причине своей подагры, теперь не раз отвечал на тосты м-ра Коули, который вовсе не был постником. Наконец, несколько разгоряченный, м-р Мильтон просил меня отворить окна. "Нет, - сказал я, - если вы хотите свежого воздуха и прохлады, то что мешает нам, в такой прекрасный вечер, сделать маленькую прогулку по реке?" Оба они с удовольствием согласились, и мы отправились. М-р Коули и я вели м-ра Мильтона под-руки до Temple-Strais. Там мы взяли лодку и поплыли против течения.

его несчастий. Впрочем, он чувствовал его и без напоминания, потому что скоро сказал с грустью: "Ах, м-р Коули, вы - счастливый человек. Чего бы я не дал, чтобы хоть еще раз взглянуть на солнце, на воду и на сады этого прекрасного города! "

"Не знаю, - сказал м-р Коули, - не должны ли мы скорее завидовать вам в том, что заставляет вас завидовать другим, и в особенности на этом месте, где все глаза, которые не поражены слепотою, должны сделаться источниками слез. Куда бы мы ни взглянули, везде представляются нам памятники превратности и горя, прекрасных вещей, которые исчезли, и дурных, которые сделаны? Когда я вижу ворота Вайтголля и величественные колонны Банкетинг-Гауса, я не могу не думать о том, что видел там в прежние дни: о маскарадах и зрелищах, танцах, улыбках, кивающих грациозных головках и прыгающих изящных ножках. И затем во мне возникают мысли о других предметах, о которых одно воспоминание заставляет меня краснеть и плакать, - мысли о большом чорном эшафоте, о топоре и плахе, которые были поставлены пред теми же самыми окнами, и мне кажется, что в ушах моих раздается голос, - беззаконный и грозный голос, кричащий, что голова короля - голова изменника. Вон Вестминстерская зала: - кто может смотреть на нее и не дрожать при мысли, как время, превратности и смерть разстраивают советы мудрых и смиряют оружие сильных? Я видел это здание окруженным десятками тысяч просителей, требовавших правосудия и льгот. Я слышал, как оно дрожало от пылких и гордых слов, которые воспламеняли сердца народа. Потом оно было блокировано драгунами и очищено копейщиками. И те, которые победили своего господина, выходят, дрожа, по слову своего слуги. Прошло еще немного времени - и узурпатор выходит из Вестминстерской залы, в своей горностаевой мантии, с золотым жезлом в одной руке и библией в другой, среди грома пушек и кликов народа. Опять прошло несколько времени, - и в дверях теснятся толпы народа в черном; вот показываются дроги и перья: тирана везут, более чем с королевскою пышностью, к королевской гробнице. Еще несколько дней, и его голова выставлена над той самой залой, где он сидел на троне при жизни и парадно лежал после смерти. Когда я думаю обо всех этих вещах, мне становится больно смотреть вокруг себя. Правда, Бог возвратил нам наши старые законы и законную линию наших королей. Однако - не знаю, почему - мне кажется, что недостает чего-то; что наш двор не имеет прежнего достоинства, а наш народ прежней верности. Эти злополучные времена, подобно всемирному потопу, залили и смешали все на земле. Хотя воды потопа наконец и убыли, но, по словам ученых, оне уничтожили все следы райского сада, и потом уже нельзя было отъискать и его места. Так точно это открытие всех шлюзов политического бедствия изгладило все следы древняго политического рая.

"С позволения вашего, сэр, - сказал м-р Мильтон, - хотя по многим обстоятельствам, касающимся и моей личности, и моего имения, у меня нашлись бы более справедливые поводы к унынию, чем у вас, однако я не смотрю так грустно ни на прошедшее, ни на будущее. Что потоп прошел над нашею нацией - этого я не отвергаю. Но я не считаю его таким, каким вы представляете его: это скорее было благодетельное наводнение, подобное наводнениям Нила, который, при своем разливе, смывает, правда, прежния межи, перемешивает границы, уносит жилища и даже порождает множество скверных и опасных гадов. Но тот же разлив наполняет житницу, порождает красоту садов и дарит пищею все живые существа.

"Я помню хорошо, м-р Коули, что вы сказали относительно этих вещей в своем трактате о правлении Оливера Кромвелла; мой друг Эльвуд читал мне трактат в прошлом году. Действительно, по изяществу и красноречию этот опыт можно сравнить с прекраснейшими разсуждениями Изократа и Цицерона. Но ни эта, ни какая-либо другая книга, никакия события, - которые в глазах большинства людей имеют более веса и авторитета, чем какая бы то ни была книга, - не мзмениля моего мнения, что из всех собраний, какие только бывала в этом мире, лучшим и полезнейшим был наш Долгий парламент" Я говорю это не для того, чтобы вызвать спор; впрочем, я от него и не уклоняюсь".

обыкновенно, но не выходя из пределов учтивости: "Я уверен, м-р Мильтон, что вы говорите не то, что думаете. Я, действительно, вместе с другими верю, что Бог сохранил себе самому право судить королей и что их преступления и гнет не должны быть отражаемы руками их подданных. Однако я легко могу найти извинение насилию людей, которые доведены до бешенства жестокою тираннией. Но что мы должны сказать об этил Разве они не отправили Страффорда на плаху и Лода в Toyэр? Разве они не уничтожили суда Верховной коммиссии и Звездной палаты? Разве в деле о корабельной подати они не отменили порядка, утвержденного голосами судей Англии? Разве они не отняли у короля его древняго и в высшей степени законного права относительно сословия найтов? Разве они недобились того, чтобы после их распущения собирались трехлетние парламенты и чтобы их власть продолжалась до тех пор, пока их великая снисходительность не внушит им самим намерения отказаться от власти? Чего могли они еще требовать? Разве не довольно было того, что они отняли у короля все его притеснительные права и многия другия, которые были в высшей степени благодетельны? Разве не довольно было того, что они наполняли его совет его врагами, а его тюрьмы - его приверженцами? Разве не довольно было того, что они возбуждали яростную чернь ежедневно кричать и буйствовать под самыми окнами его королевского дворца? Разве не довольно было того, что они лишили его самой благодетельной привилегия - высочайшого помилования; что, жалуясь на нетерпимость, они сами отказывали во всякой терпимости другим; что они возбуждали против форм ребяческия сомнения, приличные только формалисту; что они преследовали последние остатки папистских обрядов с ожесточением папистского духа? Неужели, сверх всего этого, они должны были иметь полное право командовать его войсками и избивать его друзей?

"Что касается до командования войсками, то ни в одной монархии, мало того - ни в одной благоустроенной республике не бывало примера, чтобы оно было подчиняемо совещаниям многочисленного и непостоянного собрания. Что касается их другого требования: чтобы преданы были их мщению все, кто защищал права коровы, - то честь короля погибла бы, еслибы он уступил. Итак, не ясно ли, что они требовали этих уступок только для того, чтобы, своим отказом, его величество доставил ям предлог к войне?

"Люди часто возстают против обмана, против жестокости, против грабительства. Но где было видано, чтобы уступки были встречаемы докучливостью; благосклонность - оскорблениями; длань открытая великодушием, - кулаком, сжатым злобою? Прилично ли было честным депутатам английских общин и верным хранителям их свободы и богатства подвергать общины, из-за таких причин, гражданской войне, которая наиболее враждебна как свободе, так и богатству. Жестока, в самом деле, должна быть болезнь, если она несноснее такого лекарства. Люди, которые, хотя-бы для спасения народа от тиранов, возбуждают его к гражданской войне, обыкновенно доставляют ему тот же самый жалкий род облегчения, которым волхвы Фараона издевались над египтянами. Мы читаем, что когда Моисей превратил воды в кровь, то нечестивые маги, имея целью, не пользу жаждущого народа, а суетную похвальбу собственным искусством, также превратили в кровь воду, которая была пощажена карой. Такое же грустное утешение подают люди, возбуждающие войну как помощь угнетенным. Но здесь - где было угнетение? Какой милости не было оказано? Какое зло не было устранено? Чего еще могли они желать?"

"Эти вопросы, - сказал м-р Мильтон сурово, - действительно, часто обманывали людей несведущих; но что м-р Коули обольщен до такой степени, - этому я удивляюсь. Вы скрашиваете, чего еще мог желать парламент? Я отвечу вам одним словом: безопасности. Что значат голосования, статуты, решения? У них нет ни глаз, чтобы видеть, ни рук, чтобы поражать или мстить. Они должны иметь какую-нибудь защиту извне. Поэтому, многих вещей, которые сами по себе были, может быть, вредны, этот парламент принужден бин просить для того, чтобы хорошие законы и драгоценные нрава не остались без защиты. Он не имел недостатка в великом и резком примере этой опасности. Мне нет надобности напоминать вам, что за много лет пред тем обе палаты представили королю Прошение о Праве, в котором были изложены все наиболее важные льготы английского народа. Разве Карл не принял прошения? Разве не объявил права законом? Разве закон не получил такого же полного утверждения, как любой из биллей Долгого парламента, о котором вы говорили? Но доставило ли это народу более полное пользование помянутыми льготами? Нет: король с этих пор удвоил свои угнетения, как-будто мстя за стыд, что его принудили от них отказаться. - Затем наши поместья были отягчены позорными налогами, наши домы разграблены, мы сами были заключаемы в тюрьму. Затем - сталь палача притупилась, обрубая уши ни в чем неповинным людям. Далее - самые умы наши были скованы, и железо проникло в наши души. Мы принуждены были скрывать нашу ненависть, нашу печаль и наше презрение; скрывая свои лица, смеяться над шутовством Лода и проклинать про себя тираннию Вентворта. В старину один из наших королей хорошо и благородно сказал, что англичанин должен быть так же свободен, как его мысли. Наш государь выворотил это правило; он старался сделать наши мысли такими же рабами, какими были мы сами. Посмеяться над католическою церемониею, поглумиться над каким-нибудь лордом - признавалось преступлением, для которого не существовало помилования. Бот все плоды, пожатые нами от этих превосходных законов прежнего парламента, от этих торжественных обещаний короля. Следовало ли нам вновь поддаться обману? Следовало ли нам вновь давать субсидии и не получать ничего, кроме обещаний? Следовало ли нам издавать полезные постановления и видеть их нарушаемыми каждый день, каждый час, пока притеснитель не растратит другого денежного пособия и не будет готов на другое клятвопреступление? Вы спрашиваете, что можно было желать такого, чего бы не было уже даровано? Позвольте мне предложить вам другой вопрос. Какое ручательство мог дать король, которого бы он еще не нарушил? С первого года своего царствования, всякий раз, как только он нуждался в кошельке своих общин на пиршества Боккингама или процессии Лода, он уверял общины словом благородного человека и короля, что свято сохранит их права. Он торжественно закладывал свое слово и перезакладывал его несколько раз; но выкупил ли он его? "Клянусь честью", "клянусь моим священным словом", "клянусь честью государя", эти Фразы сходили с его языка так легко и оставались в его уме так недолго, что им столь же мало можно было верить, как словам какого-нибудь эльзасского игрока в кости: "клянусь этою портупеей".

"Вот почему я хвалю Долгий парламент за то, за что, в другом случае, я бы его осудил. Еслибы то, что давал король, он давал с охотою и готовностью, еслибы он честно исполнял обещанное, то парламента нельзя было бы оправдать. Но король никогда не отказывался от худших из злоупотреблений без продолжительной борьбы и редко без крупной взятки; едва он выпутывался из затруднений, как тотчас же забывал свои обещания; скорее как низкий торгаш, чем как великий король, он удерживал за собою и прерогативу, и огромную сумму, которая была ему заплачена за уступку прерогативы; по этим-то причинам и было необходимо и справедливо связать ограничениями того, кого нельзя было связать ни законом, ни честью. Этого мало: даже делая те самые уступки, о которых вы говорите, он выказывал свою смертельную ненависть к народу и его друзьям. Он не удовольствовался тем, что вопреки всему, когда-либо считавшемуся законным в Англия, издал повеление, чтобы члены палаты общин были обвинены в государственной измене пред решеткою лордов, и тем нарушил и суд присяжных, и привилегии палаты; нет: не довольствуясь нарушением закона посредством своих министров, он сам, вооруженный, пытался сделать на него нападение. В колыбели я святилище свободы, в самой палате, мало того - на самом стуле президента, поставленного для защиты свободной речи и привилегий, он окидывал взором скамьи, ища тех, которых крови он жаждал, и выбирая своих противников для их умерщвления. Это гнуснейшее оскорбление не удалось. Тогда он опять прибегает к старым штукам. Являются милостивые адресы. Произносятся ласковые речи. Вновь закладывается давно утраченная честь. Он уже никогда не нарушит законов. Он будет уважать права общин, как-бы они были его собственными. Он ручается достоинством своей короны, той короны, которая была вверена ему для блага народа и о которой он никогда не упоминал иначе, как только для того, чтобы легче обмануть и притеснить этот народ.

"Военная власть - я согласен с вами - не должна быть постоянно в руках парламента. Да и сам парламент не требовал её в свое постоянное обладание. Он домогался её только для временной безопасности. И я не вижу, на каких условиях он мог бы заключить надежный мир с этим лживым и злым королем, если не на таких, которые лишили бы последняго всякой возможности вредить.

"Относительно междоусобной войны я не оспариваю, что она есть зло. Но что она есть величайшее из зол - это я положительно отвергаю. Людям, ложно разсуждающим, она, действительно, кажется более тяжким бедствием, чем дурное правительство, потому что её бедствия сосредоточены на небольшом пространстве и в короткий промежуток времени и 4егко могут быть замечены покинуты одним взглядом. Бедствия же народов, управляемых тиранами, распределяются между многими столетиями и многими местами, и хотя они тягостнее и многочисленнее, однако менее наглядны. Когда демон тираннии вселился в политическое тело, то он выходит из него не иначе, как с борьбою, пеной и судорогами. Неужели он должен вечно мучить это тело, чтобы, выходя, не корчить и не терзать его? Право, этот аргумент о бедствиях войны годился бы скорее для моего друга Эльвуда или кого-либо другого из людей, называемых квакерами, чем для придворного и кавалера. Аргумент этот приложим к этой войне столько же, сколько и во всем другим, как внешним, так и внутренним; а в этой войне - менее к палатам, чем к королю: потому что при некоторой искренности и умеренности король мог бы сделать ненужным то, что обязанность палат в отношении к Богу и людям принудила их тогда сделать".

"Извините, м-р Мильтон, - сказал м-р Коули, - мне больно слышать от вас такой отзыв об этом добром короле. Он, действительно, был в высшей степени несчастлив тем, что царствовал в такое время, когда дух современного поколения был за свободу, а примеры прежних веков за прерогативу. С ним случилось то же, что с Христофором Колумбом, когда он пустился в неизвестный океан и увидел, что руководившая им в плавании стрелка компаса отклонилась от северного полюса, к которому прежде постоянно обращалась. Так было и с Карлом. Ему изменил компас и поэтому король не мог идти верно. Еслибы он был королем неограниченным, то, без сомнения, подобно Титу Веспасиану, был бы назван отрадой человечества. Еслибы он был дожем Венеции или штатгальгером Голландии, то никогда не преступил бы законов. Но он жил в такое время, когда наше правительство не имело в законах ни ясных определений, ни сильных санкций. Итак, пусть его ошибки будут приписаны его времени. А честь его добродетелей принадлежит ему самому.

"Никогда не было более милостивого государя, ни более истинного джентльмена. Во всех удовольствиях он был умерен, в разговоре кроток и важен, в дружбе постоянен, относительно своих слуг - щедр, относительно королевы - верен и любящ, в битве - храбр, в печали и плену - решителен, при смерти - крайне богобоязнен и незлопамятен в врагам.

"Что касается его угнетений, то взглянем на прежнюю историю этого королевства. Иакова никогда но называли тираном. Об Елисавете говорят, что она была матерью своего народа. Разве они были менее самовластны? Разве они никогда не налагали рук на кошельки своих подданных иначе, как по акту парламента? Разве они никогда не заточали дерзких и непокорных людей иначе, как законным путем? Разве суд Звездной палаты был при них менее деятелен? Разве уши пасквилистов были более безопасны? Прошу вас, не судите о короле Карле таким образом. Довольно того, что при своей жизни он был судим за нарушение законов, названия которых никто никогда не слыхал, пока они не были отрыты для его погибели. Пусть с его славой не обращаются так, как с его священным и помазанным телом. Пусть не судят его память за основании принципов, найденных ex post facto. Не станем но духу одного поколения судить человека, которого характер сложился по нраву и образцу другого."

"Поймите меня, д-р Коули, - сказал м-р Мильтон: Насколько, в начале своего царствования, Карл подражал своим предшественникам, и его не порицаю. Ожидать, чтобы короли, по собственному побуждению, ограничили свою прерогативу, было бы делом очень скудной мудрости. Поэтому, все незаконное, несправедливое или жестокое, что Карл сделал или допустил в первые годы своего царствования, я прохожу молчанием. Но где найдем мы оправдание тому, что было сделано после торжественно-данного королем согласия на Прошение о Праве? Положим, - хотя, впрочем, я с этим несогласен, - что тиранния отца Карла и королевы Елисаветы была тягостна не менее его деспотизма. Но клялся ли, подобно ему, его отец, клялась ли королева воздерживаться от этих жестокостей? Отказались ли они, подобно ему, из солидных и ценных соображений, от своих вредных прерогатив? Конечно, нет: он сделал неприменимыми к нему всякия извинения, какие вы могли бы представить в его пользу.

"Границы стран бывают, большею частью, как известно, полем безпрестанных войн и безпорядков. То же самое было с неопределенными границами, которые в старину отделяли права народа и прерогативу короны. Они были спорною землей нашей политики. Не удивительно, если с одной стороны и с другой бывали частые вторжения. Но когда трактаты заключены, пространства измерены, линии проведены и пограничные знаки поставлены, тогда то, что прежде могло быть сочтено невинной ошибкой или справедливым возмездием, становится грабительством, клятвопреступлением, смертным грехом. Он не знал, говорите вы, какие из его прав были основаны на древнем законе и какие только на порочном примере. Но разве он не читал Прошения о Праве? Разве не с его трона было произнесено: ésiré.

"Что касается до его частных добродетелей, то речь не о них. Разве вы не помните, - и м-р Мильтон улыбнулся, хотя несколько сурово, - что д-р Кай говорит в "Виндзорских проказницах" Шекспира? Что честному человеку делать в моем кабинете? ни один честный человек не полезет в мой кабинет! То же самое скажу и я. Ни один честный человек не станет делать нас своими рабами. Если он нарушает слово, данное народу, то искупается ли это вполне тем, что он держит слово, данное товарищам? Если он угнетает вымогает целый день, то должно ли его считать безупречным потому, что он молится ночью и утром? Если он ненасытен в грабеже и мщении, то должны ли мы не обращать на это внимания потому, что он воздержен в пище и питье? Если он жил тираном, то должно ли все быть забыто потому, что он умер мучеником?

"По моему мнению, он был человек, который в такой степени обладал наружным видом добродетели, что это могло сделать его пороки крайне опасными. Он не был тираном по нашему обыкновенному английскому образцу. Ричард II, Эдуарды II и IV и Генрих VIII были люди расточительные, веселые, буйные, охотники до женщин и вина, не прикрывавшиеся наружною святостью и важностью. Карл был правитель по образцу итальянскому: важный, степенный, торжественный, воздержный, столь же постоянный в молитвах, как священник, и столь же забывчивый относительно своих клятв, как атеист."

"Мне больно, сэр, слышать, что вы говорите таким образом. Я надеялся, что раздражение, произведенное этими бурными временами, уже успокоилось. Но, конечно, м-р Мильтон, что бы вы не думали о характере короля Карла, вы не станете оправдывать его убийства."

"Сэр, - отвечал м-р Мильтон, - я был бы человек жесткого и странного нрава, еслибы запальчивость, которую мне приписывали в мои более молодые годы, не уменьшилась вследствие горестей, которыми Всемогущему Богу угодно было наказать мою старость. Я не стану теперь защищать всего, что я мог написать прежде. Но я все-таки скажу, что не вижу, почему король должен быть изъят от всякого наказания. Разве справедливо, чтобы там, где наиболее дано, наименее взыскивалось? Сообразно ли с политикой, чтобы там, где существует наибольшая возможность вредить, не было для другой стороны надобности ограждать себя? Но вы скажете, что на этот случай нет закона. Закон существует. Существует закон самосохранения, начертанный самим Богом в наших сердцах. Существует первоначальный союз общества, который не был изсечен в камне, ни припечатан сургучем, ни написан на пергаменте, ни изложен в какой-нибудь определенной форме людьми, когда они, во-время-бно, соединились, но который заключался в том факте, что они таким образом соединились, который подразумевался во всех последующих законах и который не может быть отменен никакою властью или потерять свою силу вследствие опущения его в каком-нибудь кодексе, так-как из него истекают все кодексы и всякая власть.

"Не могу я хорошенько понять и того, почему вы, кавалеры, да и многие из нас, которых вы насмешливо называли круглоголовыми, делают различие между людьми, сражавшимися против короли Карла, - особенно после второго поручения, данного сиру Томасу Ферфаксу, - и людьми, приговорившими Карла к смерти. Если особа его была неприкосновенна, то, конечно, было столько же преступно - поднимать на него меч при Несби, как и топор перед Вайтголлем. Если он мог справедливо быть лишен жизни, то почему не мог он быть лишен её вследствие судебного приговора так же, как по праву войны?

"Это относительно права вообще. Что-же касается казни короля Карла в особенности, то я не берусь теперь защищать её. Смерть причиняется не для того, чтобы умер виновный, но чтобы государство получило от этого пользу. А из всего, что я знаю, и вывожу заключение, что смерть короля Карла более помешала, чем помогла свободе Англии.

"Вопервых, он оставил наследника. Король был в плену. Наследник был на свободе. Короля шотландцы ненавидели. К наследнику они были благосклонны. Поэтому, убить пленника - вследствие чего наследник, по понятию всех роялистов, делался тотчас же королем - значило, в сущности, освободить пленника и, сверх того, дать ему другия великия преимущества.

"Далее, это был поступок в высшей степени ненавистный народу и нетолько вашей партии, но и многим из нас; как для всякого правительства опасно оскорблять общественное мнение, так это в высшей степени было опасно для такого правительства, которое лишь этому мнению обязано своим порождением, свовм развитием и своей защитой.

"Впрочем, это собственно не принадлежит к нашему спору. Притом же, эти ошибки не могут быть справедливо вменяемы в вяну знаменитому парламенту: как вам известно, верховный суд был учрежден не прежде, как когда парламент был очищен от членов, неприязненных армия, и поставлен под надзор военачальников."

"А кто, - сказал м-р Коули, - набрал эту армию? Кто определил этих офицеров? Не была ли участь общин так же справедливо заслужена, как участь Диомеда, пожранного конями, которых он сам приучил питаться мясом и кровью людей. Как могли оне надеяться, что другие будут уважать законы, которые оне сами оскорбляли; что мечи, обнаженные против прерогатив короля, будут вложены в ножны по приказанию общин. Встарину верили, что есть дьяволы, которых легко вызвать, но от которых никогда нельзя избавиться. Вызвавший их чародей принужден постоянно находить для них занятие, потому что, хотя они исполняют все его приказания, однако, будучи оставлены на мгновение без всякого дела, обращают когти против самого чародея. Армия похожа на такого демона. Те, которые вызывают ее, не могут ее распустить. Они в одно и то же время и её повелители, и её рабы. Они должны безпрерывно находить для нея резню за резней и грабительство за грабительством. Они не должны давать ей ни минуты покоя: иначе она растерзает их же в куски.

"Так было и с этим пресловутым собранием. Оно создало силу, которою не могло управлять и которой не могло противиться. Оно сделало ее могущественною. Оно сделала ее фанатическою. И, как будто военная дерзость не была достаточно опасна сама по себе, оно усилило ее духовною гордостью: оно поощряло своих солдат неистово вопить с опрокинутых бочек против людей Велиала, дотого, что, наконец, каждый кавалерист стал считать себя пророком. Оно научило их ругаться над папством, пока каждый барабанщик не вообразил себя столь же непогрешительным, как папа.

"Тогда-то религия изменилась в своей природе. Она перестала быть матерью искусств и наук, полезных знаний, невинных наслаждений и благословенного семейного счастья. Место их заступили недовольные лица, кричащие голоса, стрекотня глупцов, крики безумных. Тогда стали воздерживаться от пищи и питья люди, которые не воздерживались от лихоимства я крови. Тогда стали хмуриться на театральные представления те, которые улыбались резне. Тогда начали проповедывать против нарумяненных лиц те, которые не чувствовала угрызения совести за свою в высшей степени нарумяненную жизнь. Религия была полярною звездою, освещавшею и указывавшею путь. Теперь она сделалась более похожа на ту зловещую звезду в Апокалипсисе, которая упала с неба на источники и реки и превратила их в полынь: точно таким же образом религия сошла с высоты своего небесного жилища, чтобы поразить землю бедствиями и превратить в горечь все, что было сладкого, и в яд все, что было питательного.

"Итак, неудивительно, что произошли подобные вещи. Те, которые заперли заставы Лондона для короля, не могли защищать их против своих собственных тварей. Те, которые так упорно кричали о льготах, когда этот государь - безспорно, очень необдуманно - явился среди них, чтобы требовать их сочленов, не осмелились пошевелить пальцем, когда Оливер наполнил их залу солдатами, отдал их жезл капралу, положил в карман ключи и выгнал их вон низкими словами, заимствованными наполовину из конвентикла и наполовину из кабака. Тогда мы сделались похожи на деревья леса в священном писания, отданные под управление ежевики; тогда самый ничтожный из кустарников породил огонь, пожравший ливанские кедры. Мы преклонились пред человеком низкого происхождения, с грубым обращением, с запинающеюся и в высшей степени мужицкой речью я известного своим гнусным лицемерием. Наши законы издавались и уничтожались по его прихоти; учреждение наших парламентов было изменено его указом и объявлением; наши личности были заточаемы; наша собственность была разграблена; наши земли и домы наводнены солдатами, и даже Великая Хартия сделалась предметом непристойной насмешки. И за все это мы можем поблагодарить Долгий парламент, потому что, еслибы он не встряхнул чашу так сильно, то никогда бы такия скверные подонки не поднялись на поверхность.

"Сказанное вами теперь касается стольких предметов, что для основательного обсуждения всех их потребовалось бы не время, уделенное вечерней прогулке по Темзе, а время, достаточное для путешествия в Индию. Однако, я вы" скажу, по возможности в немногих словах, мое мнение об этих предметах.

"Вопервых, о войске. Войско, как вы хорошо выразились, есть оружие, всегда опасное для тех, которые его употребляют; но человек, очутившийся среди разбойников, не задумывается выстрелить из своего мушкета из опасения быть убитым в случае, если мушкет разорвет в его руке. Так и государства не могут не защищать себя из опасения, чтобы их защитники не обратились наконец против них самих. Тем не менее, государственные люди должны заботливо предотвращать эту опасность, и, чтобы быть в состоянии это сделать, они должны в особенности заботиться о том, чтобы ни солдаты, ни офицеры не забывали своего звания граждан. Я убежден, что английская армия продолжала бы повиноваться парламенту со всею надлежащею покорностью, еслибы не было принято одной меры, которая, как ни была она - по своей цели, виду и непосредственным последствиям - достойна стоять наряду с действиями наиболее знаменитыми в истории, - но по своему окончательному результату была в высшей степени вредна. Я говорю о так-называемом постановлении о самоотречении и о новом устройстве армии. Этими двумя мерами общины передали командование своими войсками людям не своей среды. Эти меры, без сомнения, сделали не малую честь благородному собранию, которое надежде общого блага пожертвовало обезпечением частной выгоды. Что касается до ведения войны, то план сопровождался успехом. Доказательством тому служат - битва при Несби и достопамятные подвиги Ферфакса на западе. Но этот план лишил парламент той власти над солдатами и той возможности их обуздывать, которые он имел, когда все полки состояли под начальством его членов. Есть политики, которые желали бы совершенно отделить законодательную власть от исполнительной. В золотой век это, может быть, имело бы успех; в тысячелетнее царство тоже. Но где требуются большие войска и большая масса податей, там исполнительная власть всегда должна обладать большою силою, и сила эта, чтобы она не могла угнетать и уничтожать власть законодательную, должна бить с нею каким-нибудь образом слита. Предводители иностранных наемников всегда были в высшей степени опасны для страны. Офицеры отечественных армий, лишенные гражданских преимуществ, которыми пользуются другие люди, должны внушать такой же страх. Вот в чем состояла великая ошибка этого парламента, и хотя это была ошибка, но ошибка великодушная и добродетельная, и ее скорее можно оплакивать, нежели порицать.

"Из нея возникла сила армии и её вождей, в особенности того знаменитейшого вождя, которого вы, по моему скромному мнению, слишком строго осудили, как в нашем сегодняшнем разговоре, так и в том трактате, о котором и упомянул прежде. Не знаю, почему вы так презрительно отзываетесь об его способностях; я подозреваю, что вы не изъяты от заблуждения, обыкновенного у людей, преданных ученым занятиям и умозрениям. Из того, что Оливер был неизящный оратор и никогда, ни в публике, ни в частной жизни, не сказал ничего достопримечательного, вы хотите вывести заключение, что он был человек ограниченных способностей. Это, без сомнения, несправедливо. Было много людей несведущих в науках, не имевших ни остроумия, ни красноречия, которые, однако, обладали мудростью для придумывания я мужеством для выполнения того, чего они не могли выразить. Такие люди, в смутные времена, часто вырабатывали освобождение народов и свое собственное величие, - не логикой, не риторикой, но осмотрительностью среди успеха, спокойствием в опасности, сосредоточенною и непреклонною решимостью во всяком бедствии. Сердца таких людей - их книги; события - их наставники; великия дела - их красноречие: и таков был, по моему мнению, протектор, о котором очень многие не упоминали бы теперь иначе, как с почтением, еслибы отзываться о нем с презрением имел право лишь тот, кто не трепетал прежде при звуке его имени. Его дела обличают в нем великого государственного человека, великого воина, истинно любившого свою родину, кроткого и великодушного завоевателя.

"Относительно его ошибок, примем в соображение, что люди, которые, повидимому, идут во главе, часто наиболее принуждены следовать за другими. Те, которые хотят быть в сообществе с людьми, и, в особенности, те, которые хотят управлять ими, должны во многих отношениях им повиноваться. Нежелающие согласиться ни на какие подобные условия могут быть отшельниками, но не могут быть полководцами и людьми государственными. Если человек хочет идти прямо вперед, не сворачивая ни направо, ни налево, то должен идти по пустыне, а не по Чипсайду. Таким образом Кромвелль был принужден делать многое, что не совпадало с его наклонностями и не служило к его чести; иначе не могла быть удовлетворена армия, на которую одну он мог разсчитывать в стремлении сохранить власть и жизнь. И я, со своей стороны, удивляюсь не столько тому, что он иногда был склонен потворствовать её буйству, сколько тому, что он мог так часто его обуздывать.

"За то, что он распустил парламент, я его хвалю. Парламент тогда дотого уменьшился в своей численности, как вследствие исключения, так и вследствие смерти некоторых членов, что не был уже прежним собранием; еслибы в это время он сделал себя постоянным, то мы были бы управляемы не английскою палатою общин, а венецианским советом.

"Если в своем последующем правлении Кромвелль преступил законы, то я скорее жалею о нем, чем осуждаю его. Он может быть сравнен с Меандром Самосским, о котором Геродот, в своей "Талии", говорит, что, желая быть справедливейшим из всех людей, он не мог выполнить своего намерения: по смерти Поликрата Меандр предложил народу свободу, и только когда некоторые люди стали грозить, что потребуют его к ответу за прежния дела, он изменил свое намерение и сделался тираном, чтобы с ним не поступили как с преступником.

"То же было и с Оливером. Он дал своему отечеству столь свободную и прекрасную Форму правления, что в его безопасности, и надо дивиться, что ею удовольствовалось его честолюбие. Когда, позже, он увидел, что члены парламента оспаривают его право даже на ту небольшую власть, которую он удержал за собою, между тем как он мог присвоить себе всю, - тогда, признаюсь, он действительно начал управлять посредством меча теми, которые не хотели терпеть его управления на основания закона.

"Но, затем, какой государь был когда-нибудь более царствен в прощении обид" в покорении врагов, в распространении владений и славы своего народа? Какого моря, какого берега не отметил он вечными памятниками своей дружбы или своего мщения. Все золото Испания, вся сталь Швеции, десять-тысяч голландских парусов ничего не могли сделать против него. Между тем как все иностранные государства трепетали нашего оружия, мы были безопасны от всякого нападения. Война, которая часто так удивительно разстраивает и земледелие, и торговлю, никогда не заглушала песни наших жнецов, ни шума наших ткацких станков. Правосудие было безпристрастно, богослужение - свободно"

"Теперь посмотрите, что мы взяли взамен этого. С возстановлением короля к нам нахлынули пороки всякого рода, самые низкие и самые постыдные: - сладострастие без любви, рабство без верности, злоязычие, безчестность в сношениях, насмешливое презрение ко всему доброму и благородному. Трон окружен людьми, которых Карл оттолкнул бы от своих ног. У алтаря служат рабы, которых колени сгибаются пред всяким существом, кроме Бога. Рифмачи, которых книги должны бы быть сожжены палачом; сводники, актеры и шуты - вот кто чокается и играет в кости с королем; вот кто носит звезды на груди и золотой жезл в руке; вот кто удалил от него лучших и достойнейших из людей, которые проливали свою кровь за его династию. Так Бог карает неумеющих ценить свободы. Он предает их тираннии, которой они желали, "Ινα πὰντες ἐπαὐρωνται βασιλῇος".

"Я не буду, - сказал м-р Коули, - спорить с вами об этом предмете. Но если ваши слова справедливы, то каким образом можете вы утверждать, что возмущение принесло Англии так много пользы?"

"Поймите меня как следует, сэр," - сказал м-р Мильтон. Эта нация не предана в жертву рабству и пороку. Правда, мы отведали плодов свободы прежде, чем они созрели. Их вкус был остер и горек, и мы с отвращением бросили их для более сладких ядов рабства. Но это только на время. Англия спит на коленях Далилы, изменнически скованная, но еще не лишенная сил. Пусть только раздастся крик: "Филистимляне идут на тебя" - и тотчас же сон будет прерван и цепи сокрушатся, как пакля в огне. Великий парламент оставил по себе в наших сердцах и умах ненависть к тиранам, правильное понимание наших прав, презрение к пустым и обманчивым именам; и это, вероятно, заметят и гуляки Вайтголля. Солнце померкло, но только на одну минуту; это лишь затмение, хотя все зловещия птицы начали кричать и все хищные звери вышли на добычу, думая, что настала полночь. Горе им, если лучи солнца, заблистав снова, застигнут их далеко от убежищ!

"Король плохо разсуждал. Еслибы он был благоразумен, то помнил бы, что своей реставрацией он обязан единственно смутам, которые измучили нас и возбудили в нас жажду отдыха. Он понял бы, что безумие и вероломство государя должны возвратить доброму старому делу много сердец, которые были отторгнуты от него безчинствами партий; может быть я и ошибаюсь, но мне кажется, что история и сердце человеческое могут служить нам залогом, что он скоро поймет, что последний боец народа не был уничтожен умерщвлением Вена, ни соблазнен обольщением Ферфакса."

"Опять возмущение! увы! увы! м-р Мильтон. Если нет иного выбора, как между деспотизмом и анархиею, то я предпочитаю деспотизм".

"Многие, сказал м-р Мильтон, цветисто и остроумно сравнивали анархию и деспотизм; но люди, которые забавляются таким образом, смотрят только на отдельные части того, что на самом деле есть одно великое целое. Каждая из этих частей есть причина и следствие другой; зло каждой есть зло обеих. Так государства вечно движутся по одному и тому же кругу, который, с самого отдаленного пункта, приводит их обратно к той же самой грустной точке отправления: и пока и управляющие, и управляемые не познают и не запомнят этой великой истины, люди не могут многого ожидать от будущого, так же, как они немногому научились из прошедшого, за исключением превратностей крайних бедствий, то производящих, то производимых.

"Когда правители научатся понимать, что где нет свободы, там никогда не может существовать безопасности и порядка? Мы толкуем об абсолютной власти; но всякая власть имеет пределы, которые, если они не поставлены умеренностью правителей, будут поставлены силой управляемых. Государи могут отправлять своих противников в тюрьмы; они могут разогнать сенат солдатами; они могут набирать целые армии шпионов; они могут дюжинами вешать на каждом перекрестке своих скованных недоброжелателей; но какая сила устоит в то страшное время, когда возстание сделается меньшим бедствием, нежели терпение? Кто распустит тот страшный трибунал который, в сердцах угнетенных, объявляет необузданно-правосудный приговор притеснителю? Кто может отменить закон самосохранения? Какое оружие или какая дисциплина может противостоять силе голода и отчаяния? Как часто древние цезари были вытаскиваемы из их золотых дворцов, как часто срывали с них пурпуровую одежду, изувечивали, побивали камнями, забрасывали грязью, пронзали крючьями и бросали в Тибр? Как часто восточные султаны погибала под саблями собственных янычаров или от удавок собственных немых палачей! Никакая власть, не ограничиваемая законами, не может быть ими и защищаема. Поэтому, скудна мудрость тех, которые захотели бы бежать в рабство, как будто оно есть убежище от волнения: анархия есть верное последствие тиранния. Чтоб правительства были безопасны, нации должны быть свободны. Их страсти должны находить заранее приготовленный выход; иначе оне прорвут его сами.

"Когда я был в Неаполе, я пошел с синьором Манзо, человеком превосходных способностей и воспитания, который был коротким приятелем знаменитого поэта Торквато Тассо, досмотреть на пылающий Везувий. Я удивлялся, как могут крестьяне жить безстрашно и весело на его склонах, когда лава течет с вершины; но Манзо улыбнулся и сказал мне, что когда огонь сходит свободно, то они отступают пред ним не торопясь и без страха.- Они могут сказать, с какою скоростью и как далеко он будет идти, и, сверх того, знают, что хотя он может причинить кое-какой незначительный вред, но скоро покроет поля, по которым прошел, богатыми виноградниками и прекрасными цветами. Но когда пламя заперто в кратере, тогда-то они имеют основание бояться; тогда-то земля оседает и море вздувается; тогда-то города проваливаются и исчезают с лица земли. То же бывает и в политике: где народ наиболее стеснен, там он наносит наиболее сильные удары миру и порядку; поэтому я сказал бы всем королям: пусть ваши демагоги предводительствуют толпами, иначе они будут предводительствовать армиями; пусть они шумят, иначе они будут убивать; небольшое волнение есть, так сказать, радуга государства; она, правда, показывает, что идет скоропреходящий дождь; но она же служит порукой, что не будет потопа."

"Это правда, - сказал м-р Коули, - но такия наставления необходимы подданным не менее, чем государям."

"Конечно, сказал м-р Мильтон, и чтобы кончить этот долгий спор немногими словами, в которых мы оба будем согласны, я утверждаю, что как свобода есть единственная защита правительств, так порядок и умеренность вообще необходимы для сохранения свободы. Даже самые пустые мнения не должны быть оскорбляемы теми, которые ставят себе целью счастье людей, и которые, для достижения этой цели, должны употреблять страсти людей как средство. Слепое почтение к старине дотого нелепо, что оно заставало бы человека благоразумного смеяться, еслибы не было иногда дотого вредно, что скорее заставит хорошого человека плакать. Но, так как оно не может быть вполне искоренено, то ему должно оказывать благоразумное снисхождение; и потому люди, которые хотят исправить дурные законы, должны размышлять более о том, сколько можно пощадить, без вреда для безопасности, нежели о том, сколько возможно изменить. Разве вы не слыхали, что люди, которые в течение многих лет были заточены, боятся света и падают, когда с них снимают оковы? Таким же образом, когда народы долгое время были в неволе, то цепи, которые их искалечили, делаются необходимыми, для того, чтобы их поддерживать; тьма, которая ослабила их зрение, делается необходимою для его сохранения. Поэтому, не освобождайте их слишком поспешно; иначе они проклянут свою свободу и будут тосковать по своей темнице.

"Я, действительно, думаю, что знаменитый парламент, о котором мы так много говорили, пока не был подчинен солдатам, показал необыкновенную и удивительную умеренность, какой едва" можно было ожидать в подобные времена и которая в высшей степени достойна служить примером для всех последующих парламентов. Но как я довольно говорил об этом предмете, то мне остается только молить всемогущого Бога, чтобы те, которые в будущия времена выступят на защиту нашей свободы, как гражданской, так я религиозной, украсили это святое дело милосердием, благоразумием, умеренностью для славы Его имени, для счастия и чести английского народа."

внимание к знаменитости собеседников и важности предмета.