Автор: | Мало Г. А., год: 1893 |
Категории: | Повесть, Детская литература |
Глава II
Когда Перрина вернулась на свое место, осел опять стоял у воза и, уткнувшись носом в сено, преспокойно жевал его, как будто перед ним были собственные ясли.
-- Зачем вы ему позволяете! - воскликнула она.
-- А что такое?
-- Возчик вломится в претензию.
-- Пусть попробует!
Он стал в вызывающую позу, подбоченился и крикнул:
-- Эй, выходи!
Но никакого заступничества не потребовалось. Возчику было не до того: его телегу в это время осматривали акцизные.
-- Теперь ваша очередь, - сказал клоун. - Я ухожу. До свидания, mam'zelle. Если я вам понадоблюсь, спросите Гра-Дубля. Меня все знают.
Акцизные, надзирающие за парижскими заставами, - народ привычный ко всякому, но чиновник, который осматривал фуру, невольно изумился, когда увидел больную женщину в обстановке столь явной нищеты.
-- Вам есть что предъявить? - спросил он.
-- Нет.
-- Ни вина, ни провизии?
-- Нет.
И это была правда. Кроме матраца, двух плетеных стульев, небольшого стола, глиняной печи и фотографического аппарата с приборами в фуре не было ничего: ни чемоданов, ни корзин, ни одежды.
-- Можете проезжать.
Миновав заставу, Перрина сейчас же повернула направо, как советовал Гра-Дубль. На пыльной, пожелтевшей, местами совсем вытоптанной траве по обочинам бульвара лежали какие-то люди - кто на спине, кто на животе. Некоторые, проснувшись, потягивались только с тем, чтобы снова заснуть. Истощенные, испитые лица и рваная одежда красноречивей всяких слов говорили, что жители укреплений - народ ненадежный, что ночью в этих местах не безопасно, Но они мало интересовали Перрину; теперь ей это было все равно. Ее занимал только сам Париж.
Неужели эти обшарпанные дома, эти сараи, грязные дворы, пустыри, сплошь покрытые нечистотами, неужели это тот Париж, о котором так много рассказывал ей отец, о котором она мечтала, как о чем-то волшебном? Неужели эти опустившиеся, оборванные мужчины и женщины, валяющиеся здесь на траве, неужели они - парижане?
предстояло проезжать, В конце концов, однако, она увидела перед собой забор из кое-как подогнанных друг к другу досок: через отворенные ворота виден был старый омнибус без колес и железнодорожный вагон тоже со снятыми колесами. По этим признакам она догадалась, что это и есть Шан-Гильо. На траве лежало около дюжины хорошо откормленных собак.
Оставив Паликара на улице, Перрина вошла во двор. Собаки с визгливым лаем кинулись на нее и принялись теребить за ноги.
-- Что там такое? - послышался чей-то голос.
Перрина оглянулась и увидела слева от себя длинное строение, которое могло быть и жилым домом, и чем угодно. Стены некогда сооружали из чего попало: и из кирпичей, и из досок, и из бревен; крыша была частично из картона, частично из просмоленного полотна; окна - из стекла, и из бумаги, и из листового цинка, и из дерева. Все это было построено с каким-то наивным искусством: словно тут похозяйничал Робинзон с несколькими Пятницами.
Под навесом человек с всклокоченной бородой разбирал ворох тряпья, раскидывая его по корзинам, расставленным вокруг него.
-- Подойдите, - сказал он, - только не раздавите моих собак.
Перрина подошла.
-- Что вам угодно? - спросил человек с бородой.
-- Это вы владелец Шан-Гильо?
-- Говорят, что я.
Девочка в нескольких словах объяснила, кто она и чего хочет. Он слушал ее и, чтобы не терять золотого времени даром, налил себе стакан красного вина и осушил его залпом.
-- Все это можно, если только мне заплатят вперед... - сказал он, оглядывая Перрину.
-- А сколько?
-- Сорок два су в неделю за фуру и двадцать одно су за осла.
-- Это очень дорого.
-- Меньше не могу.
-- Это ваша летняя цена?
-- Это моя летняя цена.
-- А можно будет ослу есть репейник?
-- Можно какую угодно траву, если у него есть зубы.
-- Все равно; в таком случае шесть су в день за фуру и три за осла.
Она пошарила в кармане своей юбки и, вытащив оттуда девять монеток по одному су, сказала:
-- Получите за первый день.
-- Можешь сказать своим родителям, чтобы въезжали. Сколько вас всех-то? Если целая труппа, то еще по два су с человека.
-- Я только с мамой.
-- Ладно. Почему же твоя мать сама не пришла договариваться?
-- Она больна и лежит в фуре.
-- Больна? У меня не больница.
Перрина испугалась, что он откажет им.
-- То есть она устала: мы ведь издалека.
-- Я никогда не спрашиваю у постояльцев, откуда они.
Он указал рукой на угол своего "поля" и прибавил:
-- Фуру поставишь вон там, а осла привяжешь. Если ты раздавишь одну из моих собак, заплатишь за нее сто су.
Она пошла к воротам. Он остановил ее.
-- Выпей стакан вина.
-- Благодарю. Я не пью.
-- Ну, так я за тебя выпью.
Он опять опрокинул себе в горло целый стакан и принялся разбирать тряпье, которым порой приторговывал.
Привязав Паликара в указанном месте, причем осел довольно долго брыкался, Перрина вошла в фуру.
-- Какое счастье, что мы постоим на месте, не будем двигаться и трястись. Боже мой, как велика земля!
-- Теперь нам можно и отдохнуть. Я приготовлю обед. Тебе чего хотелось бы?
-- Сначала пойди распряги Паликара, задай ему корм, напои его. Он ведь тоже устал, бедняжка.
-- Здесь очень много репейника и есть колодец. Я сейчас пойду и все устрою...
Девочка вернулась очень скоро и принялась собирать все, что нужно для готовки. Она достала переносную глиняную печь, несколько кусков угля и старую кастрюлю, потом вынесла все это на воздух, зажгла уголь и долго изо всех сил дула на него, став перед печкой на колени.
Когда уголь разгорелся, она вернулась к матери.
-- Хочешь рису?
-- Мне и есть-то почти не хочется.
-- Или чего-нибудь другого. Скажи, я достану. Хочешь?
-- Ну, давай рису...
Перрина бросила в кастрюлю горсть риса, налила воды и начала кипятить, помешивая двумя беленькими палочками. От огня она отошла только на секунду и то лишь затем, чтобы посмотреть, что делает Паликар. Ослик чувствовал себя прекрасно и усердно жевал репейник.
Приготовив рис как следует, то есть ничуть его не переварив, она выложила его стопкой в деревянную плошку и отнесла в фуру.
До этого она уже поставила перед постелью матери небольшой кувшинчик с колодезной водой, два стакана, две тарелки и две вилки; поставив тут же плошку, сама она села на пол, поджав под себя ноги.
-- Ну, вот теперь мы будем обедать.
Она говорила веселым, даже беззаботным тоном, но взгляд ее с тревогой скользил по лицу матери, которая сидела на матраце, закутавшись в шерстяной платок, изорванный и затасканный, хотя когда-то, видимо, стоивший немало денег.
-- Ты проголодалась? - спросила мать.
-- Еще как! Я так давно не ела...
-- Ты бы хоть хлебом закусила.
-- Я съела целых два ломтя и все-таки голодна. Смотри, как я буду есть; глядя на меня, тебе самой захочется.
-- Не могу, - сказала она в ответ на взгляд дочери. - Кусок не идет в горло.
-- Заставь себя: второй глоток будет легче, а третий еще легче.
После второго глотка мать положила вилку на тарелку.
-- Не могу: нехорошо... Лучше уж и не пробовать...
-- О, мама!
-- Не беспокойся, дорогая. Это пустяки. Я ведь не двигаюсь - надо ли удивляться, что у меня нет аппетита! И потом - я так устала от езды... Вот отдохну, и аппетит появится...
Она скинула с себя платок и, задыхаясь, легла опять на постель. Заметив у дочери слезы на глазах, она попыталась ее развеселить.
-- Рис у тебя очень вкусный, ешь его... Ты работаешь, тебе нужно больше пищи... Поешь, дорогая!
-- Да я и так ем... Видишь, мама, я ем...
Но на самом деле она глотала через силу, принуждая себя. Впрочем, слова матери все же утешили ее, и она стала есть как следует, так что скоро от риса ничего не осталось. Мать глядела на нее с нежной и грустной улыбкой.
-- Вот видишь, дорогая, стоит только себя заставить... - сказала больная.
-- Ах, мама! Ответила бы я тебе на это, да не решаюсь.
-- Ничего, говори...
-- Я бы ответила, что ведь только что я тебе советовала то же самое, что ты мне теперь говоришь.
-- Я больна...
-- Вот потому-то мне и хочется сходить за доктором... В Париже много хороших докторов.
-- Хорошие-то пальцем не шевельнут, если им не заплатят денег.
-- Мы заплатим.
-- А чем?
Черное платье, такое же потрепанное, как и юбка Перрины, только менее пыльное, лежало на постели вместо одеяла. В кармане его действительно отыскались семь франков и австрийский флорин.
-- Сколько тут будет всего? - спросила Перрина. - Я плохо знаю французские деньги.
-- Я знаю их не лучше тебя.
Они принялись считать и, определив стоимость флорина в два франка, насчитали девять франков и восемьдесят пять сантимов.
-- Ты видишь, у нас даже больше, чем нужно на доктора... - продолжала Перрина.
-- Доктор меня словами не вылечит. Понадобятся лекарства, а на что мы их купим?
-- Вот что я скажу тебе, мама. Над нашей фурой везде смеются. Хорошо ли будет, если мы приедем в ней в Марокур? Как на это посмотрят наши родные?
-- Я сама опасаюсь, что это им не понравится.
-- Так не лучше ли от нее отделаться, продать ее?
-- За сколько же мы ее продадим?
-- Да сколько дадут... Кроме того, у нас есть фотографический аппарат; он еще очень хорош. Наконец, есть матрац...
-- Стало быть, ты хочешь продать все?
-- А тебе жаль расстаться?
-- Мы прожили в этой фуре больше года... В ней умер твой отец... Со всей этой нищенской обстановкой у меня связано столько воспоминаний...
Больная замолчала, задыхаясь... Крупные слезы побежали по ее щекам.
-- О, мама! - вскричала Перрина. - Прости, что я тебя расстроила...
-- Мне не за что тебя прощать... Ты говоришь вполне разумно, и я сама должна была бы об этом догадаться... Но ведь ты перечислила не все... Нам придется расстаться и...
Она запнулась.
-- С Паликаром? - договорила Перрина. - Я только не решалась тебе об этом сказать... Ведь не можем же мы явиться с ним в Марокур?
-- Неужели нас там могут принять дурно? Неужели нас не защитит память моего отца? Неужели будут продолжать сердиться и на мертвого?
-- Не знаю. Если я и отправляюсь туда, то только потому, что так приказал, умирая, твой отец. Мы все продадим, на вырученные деньги пригласим доктора, сошьем себе приличную одежду и по железной дороге поедем в Марокур. Только вот вопрос - хватит ли на все того, что мы выручим?
-- Паликар очень хороший осел. Мне говорил мальчик-акробат, а он толк знает...
-- Ну, обо всем этом мы поговорим завтра, а теперь я очень устала.
-- Хорошо, мамочка. Ложись усни, а я пойду стирать; у нас накопилось много грязного белья.
Поцеловав мать, девочка вышла из фуры, согрела воды и принялась стирать в тазу две рубашки, три носовых платка и две пары чулок. Работала она на редкость проворно и ловко. Через два часа все было выстирано, выполоскано и развешано для просушки на веревке. После этого Перрина подошла к Паликару, перевела его на другое место, где трава была посвежее, и напоила его водой. На дворе совсем стемнело. Кругом воцарилась глубокая тишина. Девочка грустно обвила шею ослика руками и горько заплакала...