Вторая жена.
Глава 9

Глава 9

Мама, сказал Лео, протягивая к ней с ласкою свои маленькие ручки, - я буду умник, я больше никогда не буду бить Бергер, только позволь мне сидеть около тебя.

Она посадила его около себя, невзирая на гневный взгляд, брошенный на нее стариком, и подала ему завтрак.

В это время в противоположную дверь вошел барон Майнау и на мгновение с видимым удовольствием остановился на пороге. Представившаяся его глазам картина была очень хороша, такую именно хозяйку желал он видеть в Шенверте. Она сидела в белом батистовом платье с высоким воротом; ее лицо было поразительно бледно, особенно возле цветущего детского личика, а на светлом фоне стен ярко выделялись ее золотистые волосы. Вчера ее величественная, важная осанка положительно навела на него страх. Ее чудная фигура с гордою головкой и решительные речи напугали его; она вовсе не походила на смиренную девочку с робким нравом, какую он желал сколько для себя, столько и для всей обстановки Шенверта. Это неприятное открытие сильно встревожило его, и он до этой минуты не мог простить себе, что позволил сиятельной родственнице в Рюдисдорфе перехитрить себя и связал свою жизнь с высокомерной, требовательной женщиной, гордой своими предками и внешними преимуществами и способной стеснить драгоценную ему свободу... Теперь он увидел ее среди ее хозяйственной деятельности, и с таким скромным видом, что даже далеко не красивая наставница казалась около нее сносной... Его мальчик сидел возле нее, и за старым дядей, по-видимому, был хороший уход.

Весело пожелав всем доброго дня, он скорыми шагами направился к столу. Казалось, что вся яркость красок и свежесть летнего дня ворвались в комнату вместе с ним, так гордо, полный жизни и силы, шел он по обширной столовой. Никто так ясно не ощущал этого, как больной старик у камина; он нахмурил свои тонкие брови, и глубокий вздох вырвался из его груди; но его дурное расположение духа не стало оттого лучше.

-- Ну, Рауль, многие ли из твоих молодых pru-nus triloba [Слив (ит.)] стоят еще в новом парке? - насмешливо спросил он у племянника, который в эту минуту подносил к губам руку своей молодой жены.

Легкая складка легла на его белом высоком лбу, но он тотчас же засмеялся.

-- Каковы умники! "Только один домик" хотели они построить себе, и для этого им понадобились мои великолепные prunus, - сказал он с юмором. - По счастью, их поймали именно в то время, когда они добирались до самого лучшего экземпляра, моего любимца; в сущности, ущерб незначителен.

-- Нет, значителен даже и в таком случае, если бы они отломили хотя один только прутик, - резко прервал его гофмаршал. - Это уже слишком далеко зашло. Пока я был на ногах, никто не осмеливался коснуться листка; этих дерзких животных надо было бы наказать, примерно наказать... Если бы этот хлыст был в моих руках!

-- Я не нахожу удовольствия бить такое крикливое маленькое создание, да и мальчик показался мне очень бледным, - сказал барон Майнау медленно и небрежно и подошел к окну.

Какой контраст представляло напускное хладнокровие обыкновенно вспыльчивого Майнау с клокотавшей злобой его дяди!.. Сильно раздраженный, повернулся он к племяннику, который, стоя у окна, тихонько барабанил пальцами по стеклу.

-- Это такие гуманные воззрения, которым "братья портные и сапожники" будут неистово аплодировать и которые могут тебе приобрести среди них популярность, но перед лицом своего круга ты покажешься только смешным, - заметил гофмаршал.

Барон Майнау продолжал барабанить по стеклу, но видно было: кровь бросилась ему в лицо.

-- Мой милый Рауль, когда я смотрел на разыгрывавшуюся на дворе сцену, у меня невольно возникло подозрение: должно быть, правда то, что про тебя болтают.

-- А что про меня болтают? - спросил барон Майнау и повернулся к дяде.

-- Э, не горячись, друг мой! - уговаривал тот. Красавец Майнау, стоя в нише окна, принял вдруг такой повелительный вид, точно требовал отчета в сказанных словах.

-- Честь твоя тут не затронута, - продолжал дядя, - только, повторяю, ты делаешься смешным, допустив из принципов гуманности бежать преступника Штрольха, этого гессенца, который уже много лет занимался браконьерством в Шенверте; говорят, что ему помогло "высшее" лицо именно в ту минуту, когда жандармы готовились схватить его.

Насмешливая улыбка мелькнула на губах Майнау.

-- Ну, вот, неужели этот маленький грешок достиг до твоего слуха, дядя? - спросил он. - Вполне уважаю искусную ткань паука, в которой, за какую бы ниточку ни задела несчастная муха, ее неминуемо тянет к центру... Этот гессенец был действительно пренеприятной личностью: он у меня под носом убивал моих лучших оленей. Еще если бы это было из страсти к охоте, я, пожалуй, посмотрел бы сквозь пальцы, а то ведь он делал это из крайности... fi done! []

Прежде, конечно, было иначе; тогда владельцы Шенверта имели полное право расстрелять такого надоедливого субъекта без дальнейших рассуждений и, если угодно, сделать себе перчатки из его кожи. Боже! Неужели право натягивать на свои пальцы кожу ближнего может удовлетворить сознание своего могущества!

При этих словах гофмаршал повернулся и устремил пристальный, испытующий взгляд на говорившего. Потом повернулся к нему спиной и принялся отбивать такт своей палкой по бронзовой решетке камина с такой силой, что она зазвенела.

-- Большинство преимуществ нашего сословия лишило нас злополучных новейших идей, - продолжал барон Майнау, - а того, что оно дает нам взамен, я не хочу... Мошенник, который очистит лавку брата сапожника или портного, будет точно так же наказан, как и браконьер, ворующий мою дичь; нет, это не в моем вкусе! Его носадяг в тюрьму, и гак как по выходе из нее ему уже положительно нечего будет есть, то он в этот же вечер снова примется за фуражировку в моих лесах. В таком случае я, как и в былые времена, сам произвожу расправу и устраняю молодца с дороги: в Америке он не может мне вредить.

-- Глупости! - проворчал сердито старик. А Майнау тем временем подошел к кофейному столу и погладил кудрявую головку Лео.

-- - После завтрака мы с тобой поедем кататься, мальчик: мы должны показать маме наших фазанов и другие редкости Шенверта. Ты согласна, Юлиана? - спросил он, ласково обращаясь к жене.

Она ответила утвердительно, не поднимая глаз от вышиванья.

Майнау закурил сигару и протянул руку к шляпе. Лиана встала.

-- Могу я просить тебя уделить мне несколько минут? - спросила она.

Она опять стояла пред ним: высокая, стройная, недоступно-важная; он видел на самом близком расстоянии белизну ее бархатной, матовой кожи, почти всегда неразлучную с рыжеватыми волосами; он видел ее темно-серые глаза, смотревшие на него бесстрастно и спокойно.

Он вежливо подал ей руку.

-- Берегись, Рауль! Прекрасная дама привезла кучу новостей из Рюдисдорфа, - воскликнул гофмаршал шутливо, грозя ему вслед пальцем. - Она лучше всякого архивариуса знает свои фамильные традиции. Я сейчас узнал от нее, что один из Майнау числился на службе у сиятельных Трахенбергов.

Майнау порывистым движением опустил руку, на которую опиралась его молодая жена. Молча, с угрюмым лицом подошел он один к двери, широко распахнул ее и пропустил Лиану вперед.

Она подняла на него глаза только тогда, когда они остановились у другой двери, в которую он пригласил ее войти. При входе в комнату Лиане бросилось в глаза висевшее на противоположной стене, подобно легкому облаку, резко отделявшемуся на ярком фоне обоев, изображение того воздушного существа с упрямым, гордым поворотом пленительной головки, с плоскою грудью, узкими плечами, худенькими, детскими руками, тонувшего в волнах желтоватых кружев; оно выступало из массивной рамки подобно белой бабочке, привязанной на нитку и напрасно порывающейся лететь далее. То был портрет первой жены Майнау, и Лиана с испугом догадалась, что она в комнате Майнау. Неверными шагами приблизилась она к окну.

-- Я скоро закончу, - сказала она, отказываясь от кресла, которое он ей придвинул.

Опершись рукою о край письменного стола, она невольно сдвинула с места один из больших фотографических портретов в овальных рамках, украшавших стол.

-- Герцогиня, - сказал Майнау, как бы представляя ее, и осторожно поставил портрет пышной красавицы на прежнее место.

Совсем неожиданно для Лианы он подошел к окну, у которого она стояла, и наполовину спустил штору. Солнечный луч узкой полоской заиграл на лбу молодой женщины и заставил ее опустить глаза.

-- Ну, - сказал он, покончив со шторой и про должая стоять лицом к окну, - могу я узнать, в чем состоят твои желания, Юлиана? Не имеют ли они действительно отношения к Рюдисдорфу, как говорил дядя? Он был сегодня в дурном расположении духа; твое замечание, вероятно, еще более раздражило его.

-- Я была вынуждена сделать это, - сказала Лиана спокойно, но решительно.

-- Как! Он опять решился оскорбить тебя? Он дал мне слово...

-- Оставьте это, - прервала она его спокойным, но горделивым движением руки. - Я считаю его очень больным и не забываю этого ни на минуту. Действительно, его злобные выходки я стану до тех пор прилично отражать, пока он не прекратит их.

как уверенность, что у него в доме все обстоит так, как он того желал.

-- Об этом-то я и хотела поговорить с вами. Вы... Он весело улыбнулся.

-- Право, Юлиана, это уж вовсе нейдет, - прервал он ее. - Если бы кто-нибудь мог подслушать нас, то непременно разразился бы смехом... Воля твоя, а ты должна наконец решиться переменить "вы" на "ты", уже ради замковой прислуги, которая может счесть это выражение за особенный, вовсе не подходящий мне знак уважения. Такого поклонения я не желаю и еще более того - - не заслуживаю, благодаря своим многочисленным недостаткам.

При этих словах он почти невольно обвел глазами письменный стол и оконную нишу, в которой стояла массивная, чудной работы, резная мебель. Лиана следила за его взглядом. В самом деле, тут была целая картинная галерея красавиц в дорогих бронзовых рамках; там прелестное аристократическое личико с томным взглядом, тут гордо откинутая головка, а между ними танцовщицы в самых соблазнительных костюмах и позах. Среди стола, где бы, по ее мнению, приличнее всего было стоять портрету Лео, стоял под стеклянным колпаком, на белой бархатной подушке, светло-голубой и уже полинявший атласный башмачок.

Лиане не было ново этого рода почитание между мужчинами: ее подруги в институте не раз рассказывали ей об этом; но тут она в первый раз видела собственными глазами образчик такого почитания. Она сильно покраснела. Майнау заметил это.

"безумства", - сказал он весело и так сильно ударил указательным пальцем по колпаку, что звон стекла раздался по всей комнате. - Боже мой, как надоело мне это созерцание, но мужчина должен держать данное слово!.. В минуту увлечения я поклялся обладательнице его свято хранить свидетеля ее торжества и храню его, но он ужасно мешает мне, особенно когда я пишу письма: своими большими размерами он уязвляет мой изящный вкус, постоянно напоминая мне, как непростительно я был глуп в то время... Но еще раз прошу тебя, Юлиана, - сказал он серьезнее, - обращаться ко мне более непринужденным тоном, что много облегчит тебе твое положение как хозяйки дома... Будем добрыми друзьями, Юлиана, верными товарищами без притязаний на сентиментальность. Ты увидишь, что, несмотря на мое непостоянство, я надежен в дружбе и умею свято хранить ее...

-- Я согласна, уже ради Лео, - сказала она, с необыкновенным тактом выходя из своего затруднительного положения. - Я желала поговорить с тобою и сообщить тебе, что ребенок в самых ненадежных руках, что ты должен немедленно принять меры...

Он не дал ей докончить.

-- Это я предоставляю тебе! - воскликнул он нетерпеливо. - Прогони эту личность хоть сейчас, только уволь меня от вмешательства... Умоляю тебя, не подражай Валерии! Той хотелось непременно сделать из меня домашнего полицейского, и сначала она проливала горькие слезы, потому что я не соглашался делать выговоры ее горничной за каждый дурно приколотый бантик!.. Еще прошу тебя никогда не горячиться, Юлиана, только не горячиться!.. Чем спокойнее, бесстрастнее и равномернее потечет наша домашняя жизнь в Шенверте, тем благодарнее буду я моему доброму другу... Впрочем, дядя уже списался с новой гувернанткой, которая имеет отличные рекомендации.

Лиана вынула из кармана какие-то бумаги.

новейшие языки; что же касается до выговора, то о нем ты сам можешь судить. В прочих предметах у меня тоже хорошие отметки; кроме того, я не решилась бы взять на себя преподавание мальчику, если бы сама не занималась серьезно и с охотою... Ты сделал бы меня счастливою, если бы согласился предоставить исключительно мне одной воспитание Лео и тем позволил бы мне достигнуть избранной мною цели в жизни.

Он несколько раз прошелся быстрыми шагами по комнате и потом с выражением удивления остановился перед нею.

-- Такие речи в устах женщины для меня новы, я еще никогда их не слыхал, - сказал он. - Я охотно поверил бы тебе, Юлиана, будь ты поопытнее и годами десятью постарше.

Полунасмешливым, полупрезрительным взглядом окинул он свою галерею красавиц в оконной нише и остановил его на портрете первой жены.

-- Лев еще не пробовал крови! - говорим мы обыкновенно слишком самонадеянной неопытности. Кто знает, может быть, во многих из этих головок и были задатки добродетели, пока общество не увлекло их в свой водоворот, - продолжал он, указывая на ряды портретов. - Ты воспитывалась в институте и по возвращении домой видела - извини меня - падение рюдис-дорфского величия... Ты не знаешь, какую неотразимую прелесть представляет жизнь. Когда-то графиня Трахенберг упивалась ею до пресыщения.

-- Что мне отвечать тебе, - возразила она тихо, - когда ты не хочешь верить, что у девушки может закалиться душа после поучительного примера?.. Позволь мне быть откровенной, как это подобает добрым друзьям, - продолжала она быстро и энергично. - Я, подобно тебе, предначертала себе план своей жизни и буду ему следовать. Прежде всего прошу тебя не класть более ничего в верхний ящик моего письменного стола, это золото наводит на меня несказанный страх, и к чему оно мне?

-- И ты хочешь, чтобы я поверил тебе в этом, после того как ты только вчера заявляла мне свои права облачаться в горностай и уверяла, что сумеешь удержать их за собою?.. Где же ты хочешь щеголять? Ведь не в классной же комнате! При дворе, конечно, на паркетах дворца, а на это много надо, - ты сама скоро убедишься в том. Придет время, когда ты сама попросишь меня увеличить сумму, получаемую тобою на булавки; вот эта, - он указал на портрет первой жены, - в совершенстве обладала таким талантом, приобретешь его и ты.

-- Нет! - решительно воскликнула Лиана. - Никогда!.. А теперь позволь мне сказать в свое оправдание: да, я горжусь своими предками, - они были честные и благородные люди из рода в род, и для меня ничего нет приятнее, как пробегать историю их жизни. Но ведь за их достоинства я не могу заставить уважать себя и никогда не похвалилась бы этим унаследованным мною блеском перед людьми, которые умеют правильно ценить всякое внешнее положение; но там, где являются гордость и большие претензии на богатое дворянство, - там я взываю к моим предкам.

Он с минуту стоял перед нею молча, скрестив руки на груди.

-- Могу я просить дать мне окончательное решение? - спросила она в замешательстве. - Могу ли я быть матерью Лео и его единственною наставницей и устроишь ли ты так, чтобы и гофмаршал не стеснял свободы моих действий?

-- Трудно это будет, - ответил Майнау и провел рукою по лбу, - но это не помешает мне предоставить тебе полную власть... Посмотрим, кто в тебе победит - избранная ли тобою задача в жизни, со всеми ее темными сторонами, или дочь княжны Лютовиской?

-- Благодарю тебя, Майнау, - сказала она почти с детской радостью, не заметив его последнего иронического замечания.

-- Не надо этого: добрые товарищи и так поймут друг друга, - сказала она, оглянувшись на него с веселой улыбкой.