Дама с рубинами.
Глава III

III

-- На одно слово, Балдуин, - попросила советница.

С тех пор как господин Лампрехт имел честь быть ее зятем, ее просьбы были для него равносильны приказам. Так было и сегодня. Правда, на лбу у него появились складки и он, казалось, охотно свернул бы шею попугаю, громкими криками выражавшему свое недовольство против того, кто его нес, однако советница совершенно не заметила всего этого, тем более что попавшаяся навстречу горничная как раз вовремя взяла птицу и унесла ее наверх.

Маленькая, хрупкая советница грациозно выступала около своего зятя. Кружева ее чепчика слегка развевались от сквозняка на лестнице, а короткий темный шлейф благородно шуршал по каменным ступеням. На ее лице ясно были написаны недовольство и беспокойство.

Комнаты Лампрехта выходили на лестницу и замыкали длинный ряд покоев среднего этажа. Позади этих комнат со стороны двора проходил коридор, или сени, как его называли в доме; своей длиной и шириной он ясно свидетельствовал, что в старину места не жалели. Этот коридор оканчивался лишь позади самой последней комнаты, так называемой красной гостиной; там он загибал за угол восточного флигеля и, сильно суживаясь, проходил позади комнаты, где умерла Доротея. Здесь он был совершенно темным и только там, где несколько ступеней вели в пакгауз, падал скудный свет сквозь маленькое оконце под самым потолком.

В сенях стоял старинный открытый буфет изумительной работы. У задней стены, между темными дверями, ведущими в комнаты, длинными рядами выстроились стулья, на сиденьях и спинках которых все еще красовался тисненый желтый бархат, привезенный одним из хозяев фирмы из Голландии. Тут устраивался не один обед, исполнялся не один менуэт, в этой обстановке легко было представить некрасивую Юдифь и обольстительную молодую женщину с рубинами в волосах. Старинные сокровища прадедов хотя и сохранились еще в этих покоях, но в комнатах хозяина дома они уже давно вынуждены были уступить свое место современной роскоши.

Комната, в которую Лампрехт ввел свою тещу, напоминала скорее дамский будуар, чем кабинет мужчины. Розовое дерево, шелк, акварели и нежный розовый свет, пробивавшийся сквозь занавески, тяжелая мебель - все это составляло одно из тех гнездышек, в котором невольно представляешь себе хорошенькую молодую женщину. Да и действительно здесь жила покойная жена Лампрехта.

Советница направилась к одному из маленьких кресел, которые, будучи полускрыты кружевами и шелковыми складками, ютились у окон. В этой комнате ей редко приходила мысль о дочери, когда-то жившей в ней; она привыкла видеть здесь своего зятя, сидящим у маленького письменного стола и пользующимся изящными письменными принадлежностями. Как человек очень экспансивный, он в первое время после смерти жены заперся в этой комнате, и с тех пор она сделалась его обычным местопребыванием.

-- Ах, какая прелесть! - воскликнула старушка, останавливаясь, как прикованная, возле письменного стола, около которого только что собиралась сесть.

Рисунок, исполненный акварелью на крышке бювара, был действительно прелестен; он изображал воздушную ветку папоротника, а за ней виднелся кусочек таинственной лесной жизни.

-- Оригинальная мысль и прелестное исполнение, - продолжала советница, вооружившись лорнетом. - Это, вероятно, работа изящных дамских ручек. Разве я не права, Балдуин?

-- Возможно, - ответил он, пожимая плечами, а затем бросил беглый взгляд на бювар и принялся старательно поправлять покосившуюся картину на стене. - Промышленность пользуется теперь целой армией различных сил из женского мира.

-- Так это не было нарисовано специально для тебя?

-- Для меня?

Маленький гвоздь, придерживавший картину, вывалился, и высокий, стройный Лампрехт наклонился, чтобы отыскать его на ковре; когда же он снова выпрямился, то его лицо, вероятно вследствие неудобного положения, сильно покраснело.

-- Милая мама, неужели вам не известен самый могущественный двигатель нашей современной жизни - эгоизм? и неужели вы действительно думаете, что в наше время делается что-нибудь без малейшей надежды на успех. Возьмем все прелестные дамские ручки нашего круга, и скажите мне, которая из них была бы способна выполнить работу, требующую такого громадного терпения, для человека... который никогда больше не женится?

Он подошел к окну, тогда как его теща удобно устроилась в маленьком мягком кресле.

-- Да, в этом ты пожалуй и прав, - сказала она, слегка улыбаясь, тем безразличным тоном, которым обыкновенно соглашаются с чем-нибудь, твердо установленным, неоспоримым, давно известным. - Во всяком случае всему городу известно, что наша милая Фанни взяла с собой в гроб твою клятву в верности на вечные времена; еще третьего дня вечером при дворе зашла как раз речь об этом; герцогиня вспомнила о том времени, когда моя бедная дочь еще жила и ей все завидовали, а герцог высказал, что не следует всегда выставлять так называемое доброе старое время в противоположность нынешнему; так, например, всеми почитаемый Юст Лампрехт, которого даже боялись из-за его строгости, самым бесцеремонным образом нарушил свою клятву, тогда как его правнук посрамил его своей стойкостью.

Лампрехт исчез за красной занавеской; он оперся руками на подоконник и смотрел на площадь и противоположную, поднимавшуюся в гору, улицу. У этого красивого человека было замечательное лицо; ярко выраженная гордость или, вернее, высокомерие придало бы всякому другому лицу безжизненность, тут же, очевидно, оказывала несомненное влияние горячая кровь; она зажигала дикий огонек в глазах и вызывала улыбку на губах, надувала жилы на лбу в минуты гнева и сгоняла всю краску со щек при душевном волнении. Теперь же, при последних словах тещи, Лампрехт потупился; он стоял подобно провинившемуся школьнику, низко опустив голову и до крови закусив губы.

-- Ну-с, Балдуин! - воскликнула советница, наклоняясь вперед и устремляясь в оконную нишу, - разве тебя не радует, что при дворе о тебе сложилось такое лестное мнение?

Шуршание шелковой занавески заглушило глубокий вздох, вырвавшийся из груди Лампрехта, когда он снова вошел в комнату.

-- Герцог, кажется, предпочитает любоваться этой благородной чертой у других, а не у самого себя: ведь сам он женился во второй раз, - с горечью произнес Лампрехт.

-- Господи помилуй, что ты говоришь? - с ужасом воскликнула советница, - слава Богу, что мы одни, и я надеюсь, что у стен нет ушей. Для меня совершенно непостижимо, Балдуин, как можешь ты позволить себе такую критику, - добавила она, качая головой. - Тут совсем другое дело: его первая жена была очень болезненна.

-- Да, оставим это, - передразнила зятя старушка, - тебе хорошо говорить, к тебе конечно никогда не приблизится демон-искуситель; после Фанни тебе невозможно хотя мимолетно заинтересоваться кем-нибудь другим, тогда как герцогиня Фредерика...

-- Была безобразна и зла.

Лампрехт, очевидно, бросил это замечание лишь для того, чтобы разговор не переходил на личную почву. Теща еще раз неодобрительно покачала головой.

-- Я никогда не позволила бы себе подобных выражений; преимущество высокого происхождения украшает и примиряет; впрочем, тут, как я уже сказала, громадная разница; герцог не был связан никаким обещанием; он был совершенно свободен и имел полное право вступить во второй брак. - С этими словами она снова откинулась на спинку кресла, изящным движением поправила кружево своей наколки, сложила руки на коленях и устремила на них глубокомысленный взгляд. - Ты вообще не можешь разрешать подобные дилеммы, дорогой Балдуин; Фанни была твоей первой и единственной любовью, и мы с радостью выдали за тебя нашу дочь. Когда ты был помолвлен с ней, то твои родители проливали слезы радости и называли тебя своей гордостью, потому что ты направил склонность своего сердца вверх, а не вниз, куда часто влекут злополучные заблуждения юности, - старушка прервала себя глубоким вздохом и устремила озабоченный взор вдаль. - Видит Бог, какой заботливой и добросовестной матерью я постоянно была, - наверно не меньше, чем твои родители, и должно же как раз случиться со мной, что мой сын впал в такое заблуждение! Герберт в последнее время доставляет мне невыразимое огорчение.

-- Как? Ваш примерный сын, мамаша! - воскликнул Лампрехт.

Во время длинной речи тещи он, опустив голову, ходил по комнате, машинально наступал на рассеянные по ковру букеты роз; теперь он остановился у противоположной стены комнаты и насмешливо-вопросительно посмотрел через плечо.

-- Гм... - кашлянула советница, довольно воинственно выпрямляя свою маленькую фигурку, - он еще остается им во многих отношениях, он наметил себе великую цель...

-- Да, да, я только что как раз говорил об этом внизу, во дворе. Он когда-нибудь будет подниматься и подниматься, и поднимется выше всех.

-- Ты порицаешь это?

-- Нет, помилуй Бог, поскольку у него есть данные для этого. Но как много людей изменяет своим настоящим взглядам, льстит и лебезит перед власть имущими до тех пор, пока они из низких подлиз с посредственными головами не становятся влиятельными людьми!

-- Ты форменным образом клеймишь верную преданность и самопожертвование! - рассердилась старая дама. - Но я спрашиваю тебя, хватило ли бы у тебя дерзновенной смелости выступить против направления, данного чему-нибудь свыше? Я прекрасно знаю, что ты охотнее всякого другого следуешь приглашению, исходящему из высших кругов, и не могу припомнить, чтобы когда-нибудь слышала из твоих уст какое-либо возражение против господствующих там мнений.

Лампрехт ничего не возразил на это колкое и, вероятно, вполне обоснованное замечание и только спросил:

-- Какой же упрек вы делаете Герберту?

-- Недостойный роман, - с горечью произнесла старушка. - Если бы это не было слишком вульгарным выражением, то я послала бы эту Бланку ко всем чертям. Герберт целыми днями стоит у окон и глазеет на пакгауз. А вчера я нашла на лестнице розовую бумажку, которая, вероятно, вывалилась у этого влюбленного мальчишки из тетрадки... само собой разумеется, что на ней был написан пылкий сонет к Бланке... Я вне себя!

Лампрехт стоял еще на своем месте, спиной к теще, но проделывал какие-то странные движения; он размахивал сжатым кулаком, совсем как перед тем на дворе, как бы угрожая кому-то хлыстом.

-- Ба, этот молокосос! - сказал он, когда она, как бы в изнеможении, замолчала, и опустил руку.

Он выпрямился, затем по-военному, однако изящным движением повернулся на каблуке и очутился пред громадным зеркалом, в котором отразилось сильно покрасневшее лицо с презрительной улыбкой на губах.

-- Этот молокосос - сын благородных родителей, не забывай этого, - ответила теща, подняв указательный палец.

Лампрехт резко рассмеялся.

-- Простите, мамаша, но я при всем желании не могу считать опасным и соблазнительным безусого сына господина советника, несмотря на все благородство его происхождения.

-- Об этом предоставь судить женщинам, - ответила советница, видимо уязвленная, - у меня есть полное основание предполагать, что Герберт при своих ночных прогулках под балконом этой Джульетты...

-- Как? Он осмеливается? - вспыхнул Лампрехт.

-- Ты говоришь "осмеливается" по отношению к дочери какого-то живописца; в своем ли ты уме, Балдуин? - с глубоким негодованием воскликнула старушка, с почти юношеской живостью вскакивая на свои маленькие ножки.

Однако зять не стал ждать, пока на него выльется поток негодующих речей, который неизбежно должен был последовать: он скрылся в оконной нише и стал так сильно барабанить пальцами по стеклу, что оно зазвенело.

-- Скажи мне, ради Бога, Балдуин, - тебе-то что? - воскликнула советница немного смягченным, но все же негодующим тоном, следуя за ним в оконную нишу.

Взгляд на двор, кажется, привел Лампрехта в себя; он перестал барабанить по стеклу и искоса посмотрел на маленькую женщину.

-- Это для вас - загадка, мамаша? - в свою очередь язвительно спросил он. - Разве не возмутительно, что на моей земле, даже, так сказать, в моем доме, подается повод к подобным свиданиям, да еще кем!.. каким-то школьником! Бесстыдство! Его следовало бы отстегать хлыстом! - В его глазах снова вспыхнул огонь ярости, но он овладел собой и спокойнее добавил, пожимая плечами: - да, не будем волноваться; вся эта история слишком глупа; с этим незрелым молодчиком, который как раз теперь должен по уши погрузиться в латынь и греческий, можно справиться... не так ли?

-- Вот видишь, мы придерживаемся одних и тех же взглядов, хотя ты выражаешься слишком резко, - с видимым облегчением воскликнула советница, - это и есть именно то, о чем я хотела говорить с тобой. Не думай, пожалуйста, чтобы я боялась, что этот роман может иметь влияние на будущность Герберта; он никогда не забудется до такой степени...

-- Чтобы жениться на дочери живописца? Помилуй Бог! Его превосходительство, наш будущий премьер-министр, - рассмеялся Лампрехт.

-- Карьера Герберта вызывает сегодня особенные насмешки с твоей стороны! Что должно случиться, то и будет, несмотря ни на что, - язвительно добавила старушка. - Но оставим все это в стороне; теперь я имею в виду только предстоящие экзамены Герберта. Наша священная обязанность - устранить все, что может хотя сколько-нибудь отвлечь его, и прежде всего - эту злополучную любовь в пакгаузе.

За время этой речи Лампрехт отошел от тещи и снова начал ходить взад и вперед по комнате. Затем он достал с полки один из стоявших там томиков, раскрыл его и стал перелистывать.

Старушка затряслась от гнева. Только что ее зять без всякой причины дошел чуть ли не до бешенства, а теперь, нисколько не скрывая своей скуки, проявлял возмутительное равнодушие. Однако она хорошо знала его; он мог иногда быть очень капризным и странным, а она во что бы то ни стало хотела добиться своей цели.

-- Впрочем, я совершенно не понимаю, что эта Бланка так долго делает здесь, в Тюрингии, - продолжала советница: - сначала говорили, что она сейчас же вернется в Англию и приехала к родителям на месяц только для отдыха. Но вот прошло уже шесть недель, а, несмотря на все мои тщательные наблюдения, я не замечаю никаких приготовлений к отъезду. Таких родителей... я чуть не сказала, следовало бы высечь! Девушка все время бездельничает; она поет, читает, скачет, украшает цветами свои рыжие волосы, а мамаша с восторгом любуется ею с утра до вечера, в поте лица гладит ее светлые тряпки для того, чтобы принцесса имела всегда кокетливый, соблазнительный вид. И этим мотыльком поглощены все мысли моего сына! Девушка должна уехать, Балдуин!

Листы книги зашуршали под нетерпеливыми пальцами Лампрехта.

-- Что же, она должна поступить в монастырь?

-- Настоятельно прошу тебя без шуток; это дело очень серьезно. Куда она уедет - мне все равно; я говорю только одно: она должна уехать из нашего дома!

-- Из чьего дома, мамаша? Насколько мне известно, мы находимся здесь в доме Лампрехта, а не в имении моего тестя; кроме того, живописец живет не в этом доме, а далеко через двор.

-- Да, это-то и есть непонятное! - дополнила старушка, мудро пропустив мимо ушей резкое напоминание зятя. - Я не могу вспомнить, чтобы пакгауз когда-либо был обитаем.

-- Ну, а теперь в нем живут, милая мамаша! - с деланной флегмой произнес Лампрехт.

Советница пожала плечами.

-- К сожалению... притом его заново отделали для этих людей. Ты начинаешь баловать своих рабочих.

-- Это не простой рабочий.

-- Господи Боже, он разрисовывает чашки и трубки! Ради этого вовсе незачем отличать его и разрешать ему жить в доме его хозяина.

-- Когда я в прошлом году пригласил Ленца, он поставил условием разрешить ему жить в городе, потому что его жена больна и нередко нуждается в немедленной врачебной помощи.

снова вспыхнул мрачный огонек. - Разве все мои служащие не подумали бы, что Ленц в чем-нибудь провинился? Разве я могу поступить с ним таким образом? Выбросьте из головы это, мамаша: сделать это я не могу!

-- Но, Боже мой, надо же что-нибудь предпринять! Так не может и не должно продолжаться! - с отчаяньем воскликнула советница. - В таком случае мне не остается ничего другого, как самой пойти туда и сделать так, чтобы эта девица уехала. Я не поступлюсь ни перед какими денежными затратами, как бы велики они ни были!

-- В самом деле? - произнес Лампрехт, и в его упавшем голосе послышался как бы тайный страх, - вы хотите выставить себя в смешном виде и - что важнее всего - этим шагом подорвать в моих служащих уважение ко мне? Вы желаете, чтобы они подумали, что их судьба находится в зависимости от ваших личных интересов? Это допустить я не могу... - Он остановился, вероятно, почувствовав, что становится слишком резким, а затем спокойнее добавил: - пребывание тещи и тестя в моем доме всегда доставляло мне удовольствие; вы, без сомнения, не испытывали никаких стеснений, я по крайней мере всегда прилагал все усилия к тому, чтобы ни одно ваше право не ограничивалось ни на йоту. Однако за это я требую, чтобы никто не вмешивался в мои дела.

-- Извини, пожалуйста, ты волнуешься совершенно зря, - холодно перебила его советница, делая благородный отстраняющий жест рукой. - Да и, собственно говоря, ты так горячо отстаиваешь не что иное, как каприз. В другой раз тебе было бы совершенно безразлично, имеет ли живописец Ленц с семейством крышу над головой или нет... я тебя слишком хорошо знаю! Всё-таки... само собой разумеется, что я уступаю. Пока я, значит, буду вынуждена постоянно быть начеку и не иметь ни минуты покоя.

-- Будьте совершенно спокойны, мамаша! В данном случае вы имеете во мне самого горячего союзника! - произнес Лампрехт с язвительным смехом. - Ночным прогулкам и напыщенным сонетам настанет конец... даю вам слово! Я буду следовать по пятам за этим влюбленным юношей, можете быть уверены!

-- Можно войти, папа? - раздался голос Маргариты.

Лампрехт отворил дверь и впустил детей.

-- В чем дело? Печенье вы, лакомки, вчера съели, коробка пуста...

-- Мы вовсе и не хотим его! Сегодня у нас была сладкая булка! - сказала девочка. - Тетя София прислала за ключом... за ключом от задней комнаты в темном коридоре, которая всегда заперта.

-- Что за чепуха? Какая барыня из красной гостиной? - резко произнес Лампрехт, не будучи однако в состоянии скрыть некоторую тревогу.

-- Да это все глупая Варвара говорит, папа! Она ведь у нас суеверна, - ответила Маргарита.

Затем она рассказала о том, что якобы видела в окне: полинявшие занавески с вытканными на них красными букетами зашевелились, раздвинулись, и в большой щели показалась женщина со светлыми волосами; тетя София утверждает, что это было солнце, а это - неправда.

Лампрехт отвернулся и взял брошенную книжку, чтобы снова положить ее на полку.

детка, - с улыбкой добавил он, слегка постучав пальцем по ее лбу, - ты приходишь сюда за ключом от крепко-накрепко запертой комнаты, а он у меня висит там, в шкафчике для ключей. Разве живое существо может пролезть в щель?

Девочка задумчиво смотрела перед собой; видно было, что она вовсе не убеждена. На широком детском лобике можно было ясно прочесть: "меня не переубедишь в том, что я видела собственными глазами". Доводы отца возымели только то действие, что девочка серьезно проговорила:

-- Можешь мне поверить, папа, это была бабушкина горничная!

Лампрехт громко расхохотался, а советница, несмотря на всю свою досаду, не могла не присоединиться к нему.

-- Эмма, деточка? Сохрани Бог! Что за глупости бродят у тебя в голове, Грета? Знаешь, - многозначительно подмигнув, добавила она, обращаясь к зятю, - люди опять беспокоят нас вновь возродившейся легендой. Слова Рейнгольда относительно дамы из красной гостиной могут подтвердить тебе, что они не придерживают своих языков даже при детях. Каждый утверждает, что что-нибудь да видел; на этот раз не только тени и облака паутины. Эмма, например, клялась, вся дрожа от страха, что привидение вовсе не было прозрачным и что из-под вуаля на мгновение мелькнула рука, белая и пухлая; она покачала головой и прижала руки к груди...

-- Черт возьми! Вот была бы история, - заметил Лампрехт, с демонической улыбкой, поглаживая свою бороду, - в таком случае тут, конечно, нужны глаза и уши аргуса. Впрочем, мне уже порядком надоели все эти сплетни среди прислуги. Издавна была допущена ошибка, что этот флигель оставался необитаемым, благодаря этому бредни какой-то старой бабы из года в год пускали все более глубокие корни. Но я положу этому конец. Я с удовольствием поселил бы там нескольких рабочих с фабрики с их семьями, но они стали бы тогда ходить мимо моих дверей и этот шум беспокоил бы меня. Не тратя лишних слов, я сам время от времени буду жить в комнатах этой госпожи Доротеи.

-- Кроме того, следовало бы сделать запирающуюся дверь, которая отделяла бы сени: тогда у этих трусов, которым надо работать здесь, не было бы повода заглядывать в коридор и так долго внушать себе всякие страхи, пока им не покажется какое-либо привидение. Надо будет подумать над этим! - Он взял с письменного стола бонбоньерку. - Посмотрите-ка, тут еще запряталась парочка конфет, - сказал он, подавая детям конфеты. - А теперь идите, папе надо писать.

Дети выбежали; советница также, натянув на плечи пелерину, собралась уходить и довольно сдержанно попрощалась; она не облегчила своей души - живописец сидел в пакгаузе прочнее прежнего, а зять, обыкновенно столь галантный, проявил необычайное упорство. Даже теперь, несмотря на почтительный поклон, в его глазах не замечалось и следа раскаяния; наоборот, они выражали скорее тайное нетерпеливое желание как можно скорее остаться одному. Заметно рассерженная, она вышла.

одним прыжком подскочил к письменному столу, прижал бювар к сердцу, а затем - к губам, несколько раз провел рукой по маленькой акварели, как бы желая стереть с нее взгляд его тещи, останавливавшийся на ней, и, наконец, запер бювар в стол. Все это было делом нескольких секунд. Вслед за тем комната опустела... и вскоре в нее начали пробираться легкие вечерние тени. Розовый отблеск побледнел, а портрет покойной Фанни, висевший на стене, как будто начал оживать; в полусвете вечерних сумерек с жуткой ясностью казалось, что она сейчас сойдет на ковер и, подобрав серый атласный шлейф, станет бродить по дому, как... покойная Юдифь!