Прогулка.
Часть первая.

Прогулка

"Вестник Европы", 1807 год, No 7

()

порядок; все было на своем месте и, так сказать, под рукою; во всем довольство без роскоши, не было ничего лишнего, но также не было ни в чем и недостатка. Всем известны доброта ее сердца, ее благодетельность, но благодетельность ее была управляема строгой осмотрительностью. Она почитала только тех людей, которые заслуживали почтение; никогда не переступала за черту благоразумия, никогда не омрачала чистоты нравов своих пятном порока. Теперь судите о привязанности ее к истинной, здравой философии, и об отвращении от мнимой.

барон Флоцен, привезший к г-ж Жоффрень одобрительные о себе письма. Разговор начался тем, что хозяйка спросила путешественника, посещает ли он общества, свел ли знакомства? "Сударыня! - отвечал Флоцен: Я редко бываю в обществах, о которых вы говорить изволите. С первого разу меня приняли учтиво, но холодно; спросили о некоторых ничего не значащих вещах, и так мало показали внимания ко мне, что я признал за нужное оставить их в покое, и решился посещать философов". Ничего нет приятнее - сказала г-жа Жоффрень - как находиться в обществе истинных философов! В Шатильйоне, куда мы теперь едем, часто собираются сии почтенные люди. Скажу вам однако для предосторожности, что в Париже многие обманщики и плуты величаются титлом философов. - "Я нашел там одного истинного - отвечал молодой человек: нашел такого, каких вы уважаете и думаю, что не ошибаюсь. Это знаменитый Клеант". - Я не знаю его - сказала г-жа Жоффрень. "И я также прибавил Меран; Клеантом назывался один греческий философ, живший перед сим за две тысячи лет, может быть, наш происходит от него по прямой линии".

"В Кофейном доме - отвечал барон - где все оказывают ему отличное уважение, и где он при мне рассуждал весьма жарко. Я спросил его, в каком месте он преподает свое учение? --Там, где Сократ, отвечал он, то есть везде; любимые ученики мои пользуются особливыми уроками. Потом он дозволил мне придти к нему; удостоил меня своим посещением; полюбил меня и с тех пор часто проводить время со мною. Мы обедаем с глазу на глаз; друг мой охотник до хорошего вина; мы пьем вместе; возбудив дух свой и мысли, со стаканом в руке, он открывает мне новые тайны нравственности, тайны, неизвестные обыкновенным людям. Он дал мне слово, что через три месяца в голове моей не останется ни одного предрассудка, и что я узнаю глубокие истины, высокие правила". Остерегитесь - сказал Меран: он обещает вам страшную суматоху; обмен, вам предлагаемый, может быть для вас весьма убыточен. - "Обмен убыточен? возразил барон: убыточно отдать предрассудки и заблуждения за ясные правила, за неоспоримые истины?" - Во-первых, надобно знать - отвечал Меран - что не все предрассудки суть заблуждения; во-вторых, не все заблуждения... Но это может завести очень далеко; а закон вежливости запрещает наскучать женщинам. - "Не беспокойтесь обо мне - сказала г-жа Жоффрень: я охотно слушаю умные разговоры". - Извольте - продолжал Меран. Тот ошибается, кто хочет, без всякой разборчивости, без исключения лишить все предрассудки той доверенности, которую имеют к ним с давних времен; они суть монеты, на которых напечатлено священное достоинство наших предков. Нельзя вообще сказать, чтобы сии монеты были худой пробы - не во гнев господам новым знатокам, которые берутся переливать их. - "Разве не дозволяется - спросил молодой человек - положить их на весы, бросить в плавильный горшок, чтоб узнать, чего они стоят?" - Можно - отвечал Меран, - ежели весы верны и горшок чист; но я никак не могу положиться на господ алхимиков.

"Пожалуйте изъясните нам, любезный друг - спросила г-жа Жоффрень - что такое разумеете вы под словом предрассудок?" - Предрассудком называю мнение, которое принимает человек, не исследовав своим разумом; принимает, полагаясь на добрую совесть того, кто преподает ему оное. Я говорю здесь не о молве, не о слухах мгновенно исчезающих, но о мнениях давно принятых, и сохранившихся из рода в род по преданно; они суть плод мудрости времен прошедших, и наследство, ею нам оставленное; они суть не что иное, как выкладки, сделанные для удобности людей, которые или не умеют считать, или не имеют на то досужего времени. - "Понимаю - сказал Флоцен; но кто сделал сии выкладки?" - Кто сделал? отвечал мудрец: время, которое лучше нас вычислять умеет. - "Если выкладка верна - сказал Флоцен; то поверка не уменьшит ее достоинства". - Так - отвечал Меран, ежели исследователь имеет потребные способности, ежели он принимается за дело с добрым намерением, ежели он одарен здравом разумом, ежели чужд всех заблуждений и пороков, ежели столько просвещен, столько надеется на самого себя, что может отважиться судить о разуме многих народов, об опытах веков. Но предположим, что вместо сего редкого человека всякий станет входить в исследования; каких увидим судей, каких испытателей общественного ума, законов учения веры, а особливо нравственности, которой почти все правила основаны на внутреннем чувстве, на тайных условиях целого общества? и легко ли, безопасно ли разбирать сии условия? - "Без сомнения - сказал путешественник, - толпа народная не должна входить ни в какие исследования". - Почему не должна? отвечал Меран; разве свобода рассуждать есть исключительное право? разве здравое суждение есть тоже, что астрономия или часовое мастерство, которые требуют предварительного учения? разве запрещено каждому почитать себя умным, как и другие? Ежели ваши мудрецы учат, что не исследовав не должно ничему верить; то по какой причине хотите вы, чтобы народ не смел рассуждать, но во всем полагался бы на суждение другого? - "Очень справедливо - сказал Флоцен; всякий человек имеет право усомниться, прежде нежели поверить; имеет право рассуждать, прежде нежели начнет действовать". - Столько - отвечал Меран - сколько матрос имеет право рассуждать об искусстве кормщика и оборотах, которые велено ему делать; общество есть корабль, на котором мы находимся; у каждого своя должность: одни работают у руля, другие у парусов; все служат для общей пользы. Теперь смотрите, какое произошло бы смятение, какое бездействие, когда бы все взялись за кормило, и когда бы каждый стал поверять теорию движения, вместо того чтоб содействовать оному! - "Это уже было бы излишество, злоупотребление свободы - сказал Флоцен: но если б кто-нибудь, сидя на верхней палубе, заметил, что корабль идет худо, не должен ли он объявить о том?" - Он должен уведомить о том кормщика или капитана, но без шума, чтобы не обеспокоить людей, на корабле находящихся. - "Так вы не хотите, чтобы народ был просвещен?" Хочу, чтоб он был просвещен столько, сколько нужно для него; чтоб просвещали его с благоразумною осторожностью, с умеренностью; хочу, чтобы плод мудрости медленно прозябал в уме его, и не вдруг распускался; хочу, чтобы засевали зерна в уме его, а не садили бы готовых растений. Новые идеи, зрея медленно, не вредят уму; они порядочно, одна за другой, занимают в нем места свои: но когда вдруг множество их насильственно вытесняет прежние мнения, тогда неминуемо настает опустошение и пагуба; вот почему я думаю, что наставления времени лучше всего полезны для народа. Вообще люди очень худо знают то, чему научились очень скоро, и обыкновенно они знают очень много того, чему научились очень худо. Книги, например, портят здравый смысл народа; ибо он без разбора глотает и яд и целительный бальзам. Когда всякий умеет читать, тогда наиболее должно присматривать за сочинениями.

"Вы изъяснили мне - сказала г-жа Жоффрень - для чего просвещение, падающее в виде росы, я всегда предпочитала тому, которое льется потоками". - Друг наш господин Фонтенель - продолжал Меран - сказал однажды, то имея в руке своей все истины, он не открыл бы ее. Спросив его, согласился ли бы он разгибать пальцы медленно один после другого, я увидел из лица его, что он сделал бы это не иначе, как с великой осторожностью. Вот человек, который совершенно знает людей. Истины бывают полезны в изустное время, в известном месте; некоторые из них в руках народа были бы столько опасны, сколько бритва в руках младенца. Каждому человеку нужны знания, соответствующие его состоянии, так точно, как ремесленнику нужны орудия, приличные его упражнению. Будьте уверены, что и относительно правил поведения, всем нам общих, господа новые мудрецы не менее ошибаются, и почти всегда. В обществе, как на корабле, не может быть никакого порядка, если все не будут действовать вместе с общего согласия; а чтобы действовать с общего согласия, потребны знаки всем известные, с которыми каждый должен соображаться. - "Потому что - сказала г-жа Жоффрень - я всегда желала, чтобы метафизика не мешалась в наше поведение. В самом деле, что было бы с нами, если б всякий раз надлежало доискиваться первоначальных правил истины и мудрости? Люди вечно оставались бы в школе, и прежнее учение ни к чему бы не служило". Что ж делать - возразил Флоцен - если люди прежде научены худо! - "Худо или хорошо - отвечала г-жа Жоффрень - но лучше оставить свет в прежнем порядке, нежели каждому дозволить все переиначивать по-своему. Свет безрассуден, прихотлив; однако это не мешает людям верить бытию добра, справедливости и благопристойности - а в том главное дело. Я не вхожу в исследования; соображаюсь со мнениями, с обычаями, и делаю это более по склонности, нежели по разуму. Когда философ требует, чтобы я оставила какое-нибудь заблуждение тогда вспоминаю о садовнике, который захотел выгнать одного зайца, и вытравил сад свой. Кто уверит меня, что мудрец, преподающей мне новые правила, в самом деле человек весьма умный, не легкомысленный, не обманщик? Высокоумие, не есть ли порок опаснейший, которым заражены многие люди? гордость не есть ли болезнь опаснейшая, неизлечимая? Вы не можете поверить, сколько суетных голов пленилось намерением исправить своих современников, сколько людей, соблазнившихся заразительным тщеславием, решилось вводить новости! Потому-то многие не верят им, и подобно мне, лучше хотят соображаться со внутренним своим чувством, нежели с чужою системою. Скажу вам еще, что в свете кто чаще кричит о приличностях, обязанностях, тот старается не столько исполнять свои должности, сколько изобретать извинения, что их не исполняет". - Ваша правда, сударыня - сказал Меран: нравоучение в этом походит на тяжебная дела; в стряпчих трудно найти искренность. Но возвратимся к нашему стаду; я говорю, что для народа нужны мнения, которые удерживали бы его в повиновении пастырю, иначе стадо разбежится; а когда все рассыплются в разные стороны... - "Тогда погибли нивы!" сказала г-жа Жоффрень. - Погибли и овцы! прибавил мудрец.

"Понимаю - сказал Флоцен; для черни законы и мнения, приемлемые без исследования, должны быть непременным правилом поведения, а особливо, что касается до дел общественных. Но неужели вы запретите человеку, удалившемуся от народной толпы, просвещенному испытателю истины, неужели запретите в тихом уединений рассматривать мнения народные?" - В тихом уединении - отвечал Меран - пускай рассматривает; ошибка его не сделает большего вреда. - "Если он в предрассудках народных найдет важное заблуждение, если у него будет готова спасительная истина, что прикажете делать ему?" - Во-первых, не доверять самому себе; ибо можно утвердительно сказать, что истина его прежде многим уже была известна, и что свет принял бы ее, когда бы нашел для себя полезною, уже пятьдесят лет я наблюдаю успехи разума человеческого; много сделано открытий в физике, в химии, в механике, даже в метафизике; но какие новые истины найдены в политике, в морали, и какие отвергнуты заблуждения, мне неизвестно. Невежеству прилично присваивать себе изобретательность; часто и тщеславие подвергается той же слабости. Итак, удивительно ли, что мы каждый день слышим о новых открытиях, которые за тысячу лет прежде были известны и брошены! Более же всего советую изобретателю прилежно рассмотреть, какому миру принадлежит новая его истина, нашему, или другому какому-нибудь, например мечтательному, или созданному по особливому начертанию; ибо если она чудна нам, то мы не можем почитать ее истиною. Надобно, чтобы истина годилась для нашего мира, чтобы сообразна была с вашими обстоятельствами, чтобы удовлетворяла наши нужды. Добро есть ее существенное отличие; но добра совершенного нет в природе; хорошее в одно время, в одном месте, при одних обстоятельствах, не может быть хорошим во всякое время, во всех местах, при всех обстоятельствах; следственно самая истина может сделаться ложью, и наоборот ложь истиною. В математических вычислениях предполагается точка без пространства, черта без толстоты, наблюдается верность в количестве, точность в мере, правильность в форме; но не приемлется в рассмотрение ни различная плотность тел, ни случайны изменения жидкости, в которой тела движутся; ни препятствия, которые дают движению другое направление. Что ж выходит, когда после умозрительных предположений приступают к делу? Самые точные вычисления под пером математика, самые верные решения сказываются ложными под снарядом механика. Точно то же бывает в политике и в морали: особенные случаи почти всегда не сходствуют с общими предположениями; прекрасное умозаключение часто никуда не годится на деле. Следственно лучше всего держаться пользы; ибо добро, не будучи истиною, заменяет ее собою; но ничто его заменить не может, кроме очевидной истины, которой само добро должно уступить преимущество.

"Ваши слова - сказала, г-жа Жоффрень - несколько темны; нельзя ли объяснишь примером?" - Вот он - отвечал Меран. - Первые должности человека, говорит Цицерон, состоят в любви к бога и бессмертным, вторые в любви к отечеству, третьи в любви к родителям. Учреждая большое общество, не знаю можно ли найти для человеческих деяний пружины, которые были бы прочнее и лучше сих первоначальных должностей; но предложите их на рассмотрение мнимым мудрецам: эпикуреец скажет вам, что боги выдуманы людьми; всемирный гражданин скажет, что отечество там, где хорошо жить; натуралист скажет, что животное забывает родителей, когда они сделаются для него не надобны; и каждый из сих господ приведет пышные доказательства. Положим на час, что умствования их были бы убедительны, что их ничем опровергнуть не можно; что вышло бы из того? родились бы пагубные мнения, которые общими силами надлежало бы истребить, уничтожьте сии три народные предрассудка - и вы разрушите твердые подпоры гражданского порядка, разорвете внутренние связи государственные, подроете основание, на котором утверждено общество. Таким образом, можно было бы нападать на все принятые мнения; вера, благонравие, правление - все погибнет, если дать волю нашим алхимикам испытывать оные в своих горнилах. Самое чистое золото выйдет парами. - "Что касается до любви к отечеству, до повиновения родителям - сказал Флоцен - это священные обязанности, которые вечно будут ненарушимы; философия велит исполнять их в точности; но Цицерон сам признался бы, что не веровал в бессмертных богов, я думаю, что сей предрассудок принадлежит к числу тех, от которых мудрец может себя уволить".

"Не бойтесь ничего, сударыня - сказал Меран; постараюсь защитить истины, вам любезные. Позвольте немного отдохнуть; видите, что г. барон Флоцен не дает мне свободной минуты дух перевести".