Приключение Питера Симпла.
Глава тридцать первая

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Добрый совет О'Брайена. - Капитан Кирни снова погружается в мир чудес.

В жизни моей я не помню ни одного случая, который бы запал мне в душу так тяжко, как смерть бедного мистера Чакса, в которой я не сомневался. Думаю, скорбь моя была такой глубокой потому, что, когда я вступил на службу, все считали, как и в моей семье, что я был дурачком, и только мистер Чакс и О'Брайен относились ко мне иначе. Благодаря их сочувственному обхождению я задумал исправить положение и стремился к достижению этой цели. Я полагаю, что не один ребенок мог бы стать также дельным человеком, если бы в окружающих находил к себе участие, вместо того чтобы подвергаться презрению и осмеянию. Он против воли попадает на дурную дорогу и с отчаяния, потеряв всякую уверенность в себе, предается пороку, ведущему к гибели.

О'Брайен не очень-то любил чтение, но замечательно играл на флейте и имел недурной голос. Главными занятиями его были игра на флейте и пение. Но хотя он сам и не учился, однако меня каждый день заставлял приходить в свою каюту на час или два, где я рассказывал ему содержание какой-нибудь прочитанной мною \ книги. Этим методом он не только учил меня, но и сам ' приобретал много сведений; замечания, которые он часто делал насчет прочитанного, навсегда оставались в моей и его памяти. -, - Ну, Питер, - сказал он, входя в каюту, - что ты мне скажешь сегодня? Ты мой учитель, я каждый день узнаю что-то от тебя.

- Сегодня я немного прочел, О'Брайен, потому, что думал о несчастном мистере Чаксе.

- Это хорошо, Питер; никогда не забывай друзей в несчастье: их немного будет в твоей жизни.

- Хотел бы я знать, умер ли он?

- Я не могу на него ответить; впрочем, если тебя прошибет ядро, то это не продлит твоей жизни. Он бы не умер, если бы мог не умереть, особенно когда на нем капитанская куртка.

- Да, он всегда хотел быть джентльменом, что довольно глупо со стороны боцмана.

- Не совсем-то глупо, Питер; а вот с твоей стороны глупо говорить, не думая. Кто из товарищей мистера Чакса может укорить его в каком-нибудь низком или дурном поступке? Никто. А почему? Потому что он всегда старался быть джентльменом, и это стремление возвышало его. Тщеславие - глупая обезьяна, которая может заставить нас засунуть голову между ног и опрокинуться; но гордость - статный конь, который невредимо переносит нас через грязь и дает возможность опередить других. Мистер Чакс был горд, а это похвально даже в боцмане. Как часто тебе приходилось читать, что лица, вышедшие из ничтожества, делались великими людьми? Это, разумеется, благодаря талантам, но талантам, соединенным с гордостью, которая подстегивала их, а не с тщеславием, которое только мешало бы в жизни.

- Ты прав, О'Брайен; я сказал глупость.

- Не бойся, Питер, ничего, нас никто не слыхал. Ты обедаешь сегодня в каюте?

- Да.

- И я тоже. Капитан сегодня превзошел самого себя: он мне рассказал две или три истории, едва не подорвавшие уважения, которое я обязан оказывать ему на квартердеке.

- Я боюсь, он неисправим, - возразил я, - но сказки его никому не вредят: это, что называется, безвредная ложь. Не думаю, чтоб он позволил себе ложь, затрагивающую честь джентльмена.

- Всякая ложь, Питер, не красит джентльмена, как безвредная, так и вредная; хотя, конечно, тут есть разница. Однако позволять себе первую - опасная привычка, потому что безвредная ложь ведет к вредной.

В одном только случае она извинительна - это когда ты хочешь обмануть неприятеля. Здесь любовь к отечеству допускает ложь, и потому, что ты идешь на нее против воли, она становится, некоторым образом, добродетелью.

- Что там за размолвка произошла между начальником морского отряда и мистером Филлотом?

- Ничего в сущности. Начальник отряда немного щепетилен и видит обиду там, где ее нет. У мистера Филлота дурной язык, но доброе сердце.

- Да, жалко!

- Очень жалко: он хороший офицер. Дело в том, Питер, что молодые офицеры склонны подражать своим начальникам, а потому молодых джентльменов нужно всегда помещать к капитанам-джентльменам. Филлот в лучшее время служил под начальством капитана Балловера, который известен как человек, привыкший выражаться дурно и неприлично. Что вышло? Филлот и многие другие, служившие с Балловером, переняли его дурную привычку.

- А я так думаю, О'Брайен, что чувства, оскорбляемые в тебе неприличными словами, будут предостерегать тебя от них, когда ты поднимешься в службе.

- Питер, это чувство появляется только вначале, потом негодование притупляется, и ты становишься равнодушным и забываешь, что оскорбляешь других; таким образом привычка эта укореняется, к величайшему стыду и унижению. Но пора одеваться к обеду; советую тебе отправиться натощак, а то я уж нагрузился.

Мы сошлись за столом капитана, отличавшегося, по обыкновению, богатым выбором блюд, хотя кушанья были чуть лучше обыкновенного корабельного пайка. Конечно, мы были уже некоторое время в крейсерстве, и это оправдывало отчасти капитана, однако таких незапасливых капитанов мало.

ли вам горохового супа? Я помню, что ел и хуже во время одного крейсерства. Мы тринадцать недель были в воде по колено, и пробавлялись одной сырой свининой, так как невозможно было зажечь огонь.

- Позвольте спросить, где это случилось, капитан Кирни!

- Около Бермудских островов. Мы семь недель крейсировали, не находя их, и начали думать, что и они тоже в крейсерстве.

- Я полагаю, сэр, бросив якорь, вы рады были видеть огонь и опять приняться за вареную пищу? - заметил О'Брайен.

- Извините, - возразил капитан Кирни, - мы так привыкли к сырой пище и мокрым ногам, что долго после того не могли есть ничего вареного и постоянно старались мочить ноги, опустив их через борт. Я сам видел, как один матрос поймал рыбу и тут же съел ее живую; вообще, если бы я не отдал на этот счет строжайших приказаний и не перепорол бы дюжины матросов, они до сих пор ели бы сырое. Сила привычки удивительна.

- Это правда! - сухо заметил мистер Филлот, подмигивая нам: он намекал на невероятные истории капитана.

- Это правда! - повторил О'Брайен. - Мы замечаем соломинку в глазу ближнего и не видим бревна в собственном.

И О'Брайен подмигнул мне, намекая на склонность мистера Филлота к сквернословию.

- Я некогда знал, - продолжал капитан Кирни, - женатого человека, который всегда спал, положив руку на голову своей жены, и из-за этого не позволял ей надевать ночной чепец. Она умерла, и с тех пор он никогда не ложился в постель без чучела, сделанного из платья, на которое клал руку, - вот какова сила привычки!

- Я видел однажды гальванизированный труп, - заметил мистер Филлот, - он принадлежал человеку, который за свою жизнь очень много нюхал табаку. Что же? Как только приложат к телу гальваническую машину, он тотчас же грациозно подносит пальцы к носу, как будто нюхает...

- Вы сами это видели, мистер Филлот? - заметил капитан, серьезно глядя в лицо старшему лейтенанту.

- Да, сэр! - хладнокровно отвечал мистер Филлот.

- Часто вы рассказывали эту историю?

- Очень часто, сэр.

- Я спрашиваю это потому, что знаю много людей, которые, повторяя какую-нибудь сказку, начинают, наконец, сами верить ей. Я не о вас говорю, мистер Филлот; но все-таки советую не рассказывать этой истории в присутствии людей, не знающих вас коротко, а не то они усомнятся в вашей правдивости.

- Я принял за правило, - отвечал мистер Филлот, - сам верить всему - из учтивости; и ожидаю того же от других.

- Так, клянусь душой, рассказывая такие истории, вы искушаете нашу учтивость. Впрочем, я желал бы, чтоб вы встретились с одним моим приятелем, который был пропитан придворным английским дендизмом: он не мог удержаться от поклона. Слезая с лошади, он кланяется ей и благодарит; просит извинения у собачонки, наступив ей на хвост; раз, упав на скребок для грязи, он снял шляпу и рассыпался перед ним в извинениях за свою неосторожность.

- Тоже сила привычки, - заметил О'Брайен.

- Совершенно верно. Мистер Симпл, не угодно ли вам кусочек свинины, или, может быть, вина? Лорду Привиледжу не понравился бы наш сегодняшний обед, не правда ли?

- Как диковинка, может быть, он ему и понравился бы, сэр, но ненадолго.

- Справедливо сказано. Новизна очаровательна. Неграм так надоедают соленая рыба и хлеб из икры, что они едят грязь вместо десерта. Мистер О'Брайен, вы прекрасно играли сегодня утром сонату Плейела.

- Во всяком случае, я очень рад, что не надоел вам, капитан Кирни, - отвечал О'Брайен.

- О, я очень люблю хорошую музыку! Матушка моя была артисткой. Помню, однажды она играла на фортепьяно пьесу, в которой изображалась буря. И так хорошо она ее исполнила, что, когда мы сели за чай, обнаружили: сливки совсем свернулись, да кроме того в погребе прокисли три бочки пива.

Слыша о таком чуде, мистер Филлот не вытерпел - он прыснул от смеха, и так как в это время подносил к губам стакан вина, то залил им стол и меня, сидевшего против него.

выходившим из фортепьяно?

- Нет, сэр, - сердито отвечал капитан Кирни, - но ее игра электризовала нас, что все равно. Так как вы, мистер Филлот, лишились своего стакана вина, то не угодно ли вам выпить со мной по-другому?

- Ну, джентльмены, - продолжал капитан, - мы скоро опять будем в стране изобилия. Покрейсируем еще с недельку и потом соединимся с адмиралом на Ямайке. Нам нужно рапортовать о взятии "Сильвии" (так называли бриг капера), и с удовольствием скажу, что считаю обязанностью с похвалою доложить обо всех, тут находящихся. Человек, кофе!

Старший лейтенант, О'Брайен и я поклонились капитану за это лестное признание; что касается меня, я был восхищен. Мысль, что имя мое будет упомянуто в газетах и что этим я доставлю невыразимое удовольствие отцу и матери, взволновало мою кровь, и я покраснел, как индейский петух.

Кофе был скоро выпит, и я рад был выйти из каюты, чтоб остаться наедине и оправиться от смущения. Я был слишком счастлив. Однако товарищам я ничего не сказал, чтобы не возбудить в них чувства зависти и нерасположения. О'Брайен обещал мне также хранить это в тайне, когда мы сошлись с ним, и я очень рад был, что принял эту предосторожность.